- И должно, соображения на этот счет имеешь.
- Имею. Пахать, сеять, урожай собирать, этот год перепрыгнуть.
- И в силы веришь?
- В чьи?
- Ну, в свои хотя бы.
- О моих силах говорить не стоит. Велика ли сила в одном человеке.
- Но без тебя бы Петраковская не взбурлила.
- Я - спусковой крючок в ружье, а ружье-то было заряжено.
- Чем? Какой заряд в бабах?
- Вот как-то в войну, - заговорил негромко, с ленцой Сергей, - недалеко от Волчанска какого-то прохвоста поймали. Полицая, что ли?.. Вешал наших при немцах. Одну женщину привели, чтоб опознала. У нее двух сыновей повесили, один, кажется, совсем мальчонка… Увидела она того и стала рваться… Да-а… Трое солдат держали, раскидала, как щенят. А ребятки - лбы здоровые, и баба-то уж не молода, с сырцой. Вот и ответь: откуда у нее сила взялась? Откуда у петраковских баб сил хватало на себе по снегу навоз на поля вытащить? Теперь оглядываются, сами не верят.
- И на будущий год на этот заряд рассчитываешь?
- Ну нет. Встать на ноги трудно, а раз встали - зашагаем, пожарцев-то нагоним.
- Все в это верят?
- Все.
- Хоть бы открыл, как заставил?
- Я? Нет, я не заставлял. Поля заставили, они вместо бурьяна довольно наглядно хлебом обросли. А разве можно сказать, что эти поля изменил я? Не я на них навоз таскал, не я их выпестовал.
- Ну да, ты же крючок под скобочкой, заряд в бабах, они стреляли. Крючочка, видишь ли, им не хватало. А крючочка ли?
- Иван Иванович, право, удивляюсь тебе.
- А ну-кось?
- До седых волос все героя ищешь. Героя, вождя великого, который один на блюдечке может жирное счастье принести.
- А что, нет таких?
- Один для всех?.. В одиночку?.. Думается, что нет и быть не может.
- А ведь, парень, эта песня тоже не свежая - братство да равенство до такого конца, что признавай - у всех под шапкой от бога наложено одинаково.
- Но даже если под шапкой мозги гения, то лучшее, что можно этими мозгами сделать, - указать, где оно, а брать-то все равно придется сообща, компанией. Нет такого героя, чтоб в одиночку от начала до конца счастье довести. Ильи Муромцы только в сказках бывают.
Иван Иванович долго молчал. Тихая ночь глядела звездами на чужую для бухгалтера деревню.
- Указать - где?.. - повторил он. - А у тебя не случалось такого, когда ты сам видишь ясно, пальцем указываешь, а другие слепы?.. Даже на удивленье слепы!
Сергей подумал, ответил решительно:
- Нет, не бывало.
- У меня было.
Сергей в темноте пожал плечами:
- Наверно, у меня под шапкой не больше других лежит, слишком далеко не просматриваю, вижу то, что и обычный человек разглядит.
- Счастливый ты, - вздохнул Иван Иванович.
Сергей вдруг засмеялся:
- Вот это, Иван Иванович, я уже от тебя слышал. Помнишь, ты попрекал, когда в академию меня направляли: мол, в рубашке родился.
- М-да… Винюсь, попрекал… А впрочем, чего виниться, я и тогда прав был. Ты - в рубашке, а я, похоже, в тенетах, всю жизнь в них путаюсь до сего дня… Ну, будь здоров. Ничего, ничего, сам подымусь. Ты иди шофера толкни, он в машине спит…
Смолоду да сглупу казалось куда как просто: колхоз - семья, один за всех - все за одного. Еще не успела опуститься оглобля на спину Ивана, но уже хрустнула пополам вера в колхоз.
Тысячи лет попы втолковывали: "Возлюби ближнего своего, как самого себя". Тысячу лет, а проку ничуть. Человек так уж создан - больше всего любит себя, никак не соседа. Некрасиво, но что поделаешь - такова жизнь. Природа не барышня, сантиментов не признает.
Иван Слегов служил колхозу, но в душе не верил в него. И увесистые миллионные доходы, которые собственноручно записывал в бухгалтерские книги, не убеждали. Доходы-то миллионные, а "возлюби ближнего" и не пахнет - у кого сердце болит, что Пашка Жоров живет под худой крышей? А ежели нет "возлюби", то нет и семьи, есть казенная организация.
Вера треснула до того, как опустилась оглобля, но временами находило - а вдруг да… Смолоду пришиблен - болеть до старости.
А что, собственно, показал Серега?.. Волокушу с навозом вывезти вместе с соседом легче, чем в одиночку. Так это и сам давно знал. Но ведь если с соседом легче, то, значит, к соседу и уважение - без тебя, друг, никак! Уважение не от сладенького "возлюби", нужда заставляет.
Евлампий Лыков приказывает: делай, не то круто накажу, бойся! Что ж, приходится… Страшновато за себя, никак не за соседа. "Бойся" - то, выходит, вроде глухой стенки - людей разъединяет.
На друга Пийко киваешь, а сам?.. Считаешь доходы, прячешь их под замок в шкафы. Самое главное, самое интересное под замок - какова польза от труда? Зачем тебе знать, верь на слово, покорно слушайся. Ты - скотинка, над тобой - пастух с кнутиком. Разве тоже не строишь стенку, разве не разъединяешь? А после этого неверие: дружной семьей - да быть не может! Противно естеству!
Иван Иванович ворочался грузно на сиденье рядом с шофером, кряхтел.
Всю жизнь был убежден - выше других, умнее других, и несчастья оттого, что далеко всех перерос, где разглядеть высокого. И понять не хотел: не Ильи Муромцы прокладывают по земле молочные реки. Фитиль без лампы гореть не будет. Все как-то скрашивало костыльное житье-бытье - не признан, да не другим чета. Серега-молокосос открыл знакомое. Он открыл, ты отмахнулся - обидно! Уважение к себе он у тебя из души вырвал. Ох-хо-хо!..
Иван Иванович кряхтел.
Сергей Лыков стал районной знаменитостью, тащили в президиумы, усаживали бок о бок со старшим Лыковым, требовали - выступай, встречали аплодисментами, не дав раскрыть рот.
Чудо в Петраковской… Всем еще нравилось, что чудотворец держится скромно, от своей святости отмахивается:
- Такие чудеса творить не трудно, когда из богатого колхоза ветер в спину дует…
Его речи не могли обидеть Евлампия Никитича, настораживало другое: районные руководители слишком уж часто, слишком уж настойчиво повторяли: "Старшему Лыкову выросла достойная смена!"
"Смена… Гм!"
Евлампий Лыков не допускал, чтоб районное начальство гладило его против шерсти. Только попробуй, Евлампий Никитич сделает кругом марш из кабинета. К себе в село он, скажем, не уезжает, а оседает поблизости - в квартире, которая специально снята в городе, чтоб знатный председатель мог отдохнуть от заседаний. В этой квартире - телефон, уж он-то непременно зазвонит:
- Евлампий Никитич, что уж так-то… Зайди, обсудим без горячки. Евлампий Никитич, я жду…
И Евлампий Никитич по тому же телефону вызывает:
- Машину мне!
Шофер спешно с окраины города - он не с Лыковым квартирует, у своей родни - гонит машину, чтоб Лыков мог проехать триста метров до крыльца райкома. Не пешочком, не щелкопер какой-нибудь - солидный хозяин. Подкатит, выйдет перед райкомовскими окнами, в дорогой шубе, важный, насупленный, подымется вверх, не снимая высокой шапки ввалится в кабинет, усядется - величавый и оскорбленный, готов выслушать извинения.
Кому-то он не по нутру, кто-то его смены ждет…
И маленькое, никем не замеченное событие, но сам Евлампий Никитич его особо отметил. Главный бухгалтер Слегов сорвался со стула, самолично ездил в петраковскую бригаду. Такого никогда не бывало! Ванька Слегов, поседевший советчик, правая рука, спасенный от тюрьмы! Ванька Слегов никогда не ошибается, неужели и он верит, что песенка старого председателя спета?..
Алька Студенкина, секретарша, не смела задерживать у порога лыковского кабинета лучшего в колхозе бригадира:
- Пожалуйста, Сергей Николаевич, Евлампий Никитич у себя.
И Лыков принимает Сергея.
- Трактор на недельку?.. Гм… Вроде бы все заняты, но… - Размашистым почерком выводит привычную записку: "Удовлетворить по возможности!" - К Чистых стукнись.
В кабинете Чистых нет даже второго стула, Сергей Лыков должен стоя выслушивать, как лыковский зам бросает через губу:
- Не можем.
"Старшему Лыкову выросла достойная смена!" Эт-то мы еще посмотрим. В деле Сереги - пусть не гордится! - львиная доля его, Лыкова-старшего. Что бы тот делал без лыковских тракторов, без лыковских семян, без лыковской мучки? И еще без того, что он, Евлампий Лыков, своей фигурой заслонял Серегу от районных толкачей! Сам признавал: "Из богатого колхоза ветер в спину…" Смена? Гм! Посмотрим! Чистых бросает через губу:
- Не можем.
- Слушай, друг, я эти шуточки знаю. Со мной детское шулерство не пройдет.
- Ну, раз знаете, тогда чего ж вы в мою дверь попали? За этой дверью всегда разговор короткий.
Ждали скандала, и он случился. За двойными дверями лыковского кабинета. Перед дверями сидела только секретарша Алька, человек верный, но ни двери, ни верность Альки не помешали - по селу Пожары стали шепотом передавать: "Неприличные слова говорил младший Лыков старшему: "Ты, мол, особый сорт паразитов - не ты для народа, народ для тебя! Ты - о господи, как язык повернулся! - жирная вошь на общей макушке!""
Зам Лыкова Чистых вряд ли знал больше других (с ним Евлампий Никитич не откровенничал), но делал вид, что знает, осуждал с обидой:
- Не-ет, разговорчики ведет не наши. Разговорчики-то крайне оскорбительные. Стоило бы углубиться. Евлампий Никитич уж так, по доброте спускает.
Между дядей и племянником кончились встречи. "Автономная республика" Петраковская продолжала жить своей независимой жизнью, готовилась к весеннему севу. Но все чуяли - так просто Сереге не пройдет, добр-то добр Евлампий Никитич, но спускать не любит.
И вот весна, вот сев…
Тут даже Евлампий Никитич не может отказать в тракторах петраковцам. Иван Иванович, как положено, оформляет расчетные документы: за столько-то га мягкой пахоты петраковцы должны перечислить в колхозную кассу столько-то деньгами, столько-то натурой… Казалось бы, все в порядке, тракторы выезжают на поля, пахота начинается. Но, стоп!..
С железнодорожной станции в районные организации поступает сердитое напоминание: "Вами не вывезено пятьсот пятьдесят тонн суперфосфата… Категорически требуем вывезти, в случае промедления…"
Не сумели вывезти эти пятьсот тонн дальние колхозы, пока собирались да почесывались - развезло дороги. А ждать нельзя, за каждые сутки железная дорога бьет рублем. Отдается приказ: вывози, кто может! И уж конечно, Евлампий Лыков не прозевает, зачем упускать лишние удобрения.
Но разливом сорвало мост через реку. Грузовые машины не ходят, можно вывозить только на тракторных санях в объезд по проселкам. Но трактора-то на пахоте, ни одного свободного…
Евлампий Никитич не колеблется: снять трактора с петраковской бригады! Это почему так?.. Да потому, эй, Иван Иванович, оформи документы трактористам на вывозку удобрений!
Без подписи главного бухгалтера ни один трактор не сойдет с борозды - трактористы не станут возить удобрение бесплатно. Стоит только не поставить подпись…
Нельзя сказать, что Сергей уж сильно нравился Ивану Ивановичу. Последнее отнял, что скрашивало жизнь, такое помнится, но топить парня, топить вместе с бригадой - Иван Слегов еще не утерял совести. Стоит только не поставить свою подпись…
Но тогда разгневанный друг Евлампий скажет: "Слазь со стула!" Наймет более покладистого бухгалтера, и ты с перебитой спиной, с костылями окажешься на улице. А уж другой-то бухгалтер не откажет, вместо тебя поставит подпись.
Вспомни, Иван, себя в молодости, вспомни - к святому рвался, а люди отворачивались. Они-то от неведения, ты же ведаешь, чем пахнет твоя подпись. Готов бы, всей душой!.. С костылями на улицу - цена высокая, выше некуда, а пользы от нее ни на ломаный грош.
Иван Иванович подписал бумаги. Единственное утешение - не он один молчаливо предал Сергея.
Алька Студенкина и другие
Иван Иванович сидел забытый и думал. Он не заметил, что суетливый шумок в лыковском доме утих, рассосался. Уже не слышно было торопливых шагов за стенкой, хлопающих дверей, бубнящего в телефон голоса Чистых.
С той минуты, как Евлампий Лыков упал на подтаявший снег возле скотного, подпрыгнула сила молодого Лыкова. Все сразу стали оглядываться - кто? Оказывается - пусто. Ни одного подходящего в председатели не оставил после себя знатный Лыков.
Евлампий еще уважал старого бухгалтера, Сергей - ой, навряд ли. "Себя хороните…"
Крадущиеся шаги за дверью, дверь скрипнула, вошел Чистых.
Иван Иванович с первого же взгляда понял - надежды не сбылись. Обычно круглое, моложавое лицо лыковского зама опало, вытянулось, на нем проступили рытвины и вмятины, сразу стало видно - человеку перевалило на пятый десяток, отец четверых детей, драчливых, горластых, через отца перенявших уличное прозвище "Приблудки".
Чистых вяло опустился на стул, помолчал пришибленно, произнес устало:
- Нет, еще хуже… Совсем плох. Пятна дурные пошли… - Вздохнул: - И врача на месте нет. Послал, чтоб отыскали, а когда-то разыщут… Э-эх! Никакой ответственности!
Встрепенулся, с мольбой заглянул в глаза бухгалтеру:
- Но ведь говорил! Два слова сказал! Нашел же в себе силы! Наверно, можно как-то спасти!
- А ты знаешь, что он хотел сказать? - глуховато спросил Иван Иванович. - Он хотел сказать: "Мертвый князь дешевле живого таракана". Не раз эту поговорочку от него слышал.
Чистых с ужасом помаргивал увлажнившимися глазами.
- Значит… - начал он шепотом.
- Значит, хошь не хошь, а уважай. Не каждый-то перед смертью шутить может.
- Хороши шуточки.
Замолчали. Молчал и дом.
Иван Иванович взялся было за костыли, хотел решительно подняться, как вдруг по могильно молчащему дому разнеслось надрывно визгливое:
- Сводня! Сучка!! Чего тебе здеся-а?.. Сгинь с глаз долой!
Чистых даже подпрыгнул от неожиданности. Иван Иванович, навалившись на костыли, двинулся к дверям.
Кричала жена умирающего Лыкова, Ольга, - на тощей шее тугими жгутами налившиеся вены, лицо перекошено, с просинью:
- Потерпела я от твоего бесстыдства, потаскушка проклятая! Теперь-то молчать не буду! Жы-ызнь мне отравила! Жы-ызнь!!
Это было столь же странно, как если б в соседней комнате раздался веселый смех Евлампия Лыкова. До сих пор ни одна душа в селе не слыхала, чтоб Ольга когда-либо повысила голос, даже беседовала всегда устало, даже сердитой ее никто никогда не видел.
Чистых кособочил к плечу голову, хлопал ресницами. Иван Иванович застрял в дверях.
- Тебе бы, охальнице, скрозь землю провалиться от срама. А нет - здрасте с улыбочкой… Зен-ки твои бесстыжие!..
У порога стояла секретарша Евлампия Лыкова Алька Студенкина - короткая шубейка распахнута, из шубейки рвутся наружу обтянутые кофтой груди, на мучнисто-бледном лице багровеют густо подведенные губы да стынут кошачьи, с прозеленью, глаза. К ней бесновато тянулась своим костлявым телом Ольга:
- Чего сиськи коровьи выпятила?! Чего ждешь? Чтоб в рожу плюнула?..
Чистых проскользнул мимо бухгалтера и мелко-мелко заплясал казачка:
- Ольга… Ольга Максимовна…
- Нету у тебя заступничка! Был да паром исходит! Нажалуйся-ко! На-ко, нажалуйся теперь! Полизала кошка чужую сметану - хватит!
- Ольга Максимовна! Боже ж мой! Приди в себя, Ольга Максимовна! Срам-то какой! Бож-же ж мой, срам. У смертного одра, так сказать… Алька! Чего торчишь столбом? Марш отсюда!
- Сво-о-одня! Сука-а нечистая!
Посреди комнаты - тощая баба с синевой бешенства на лице. В одних дверях висит на костылях Иван Иванович, собрав на желтом лбу жирные складки. В других - сестра в халате. У порога - целясь грудями из распахнутой шубейки, не молодая, но молодящаяся бабенка, на мучнистом лице - кровоточащая рана губ. Мелко выплясывает растерянный Чистых.
За стеной лежит Евлампий Лыков - не встанет, не наведет порядок грозным окриком. Жизнь, которую он заквасил, продолжается.
* * *
Девки в молодости не баловали Евлампия. И за что? За то, что не крив, не кособок, здоров и чист телом, за синь глаз из-под соломенных ресниц, за веселость характера или за то, что мог и зубы заговаривать, не лез за словом в карман? Это все, конечно, хорошо, да маловато. Нужны и сапоги в гармошку, и штаны "без очей" назаду, изба и лошадь, земелька да инструмент к ней - вот только тогда тебе полная цена, тогда и можно рискнуть… Ведь у девки-то товар один - раз прогадаешь, потом на всю жизнь внакладе.
Евлампий ходил не обласканный.
В тридцать один год он получил дом-пятистенок, вполне пригодный для семьи - горницы с полатями, печь с горшками, даже тараканы в щелях откормлены, даже люлька свисает с потолка, даже закопченная икона на божнице - все для того, чтобы выполнить божеское: "Плодитесь и размножайтесь!"
Сваха и сводня, лекарка и ворожея, всему селу кума да свояченица Секлетия Губанова, за большой нос - не за свой! - за большой нос давно умершего отца прозванная Клювишной, взяла на себя хлопоты, набежала в дом Максима Редькина:
- И прослышали мы, сударики, что у вас красный товар водится…
Чего-чего у Редькина Максимки, выпивохи, неудачливого барышника в прошлом, а красного товару хватало - пять девок, бери - не хочу.
Не было в жизни Евлампия Лыкова соловьиных вечеров.
У Ольги их тоже не было.
Первый сын появился довольно скоро - что пустовать готовой люльке. В тот год все кругом еще смирнехонько переживали голод, а у Евлампия Лыкова - приплод в колхозе, приплод и дома… Сына назвали Климом. Клим - имя боевое, сам Ворошилов его носит. Имя придумал Евлампий, на этом и кончил отцовские обязанности, ни разу не держал на руках сына - не до того, руки-то заняты, на них колхоз, который прет в гору.
В самом начале войны родился второй сын, а так как тогда у Евлампия уж совсем не хватало времени на отцовство, то назвала его мать как умела - Васькой, на большее выдумки не достало.
В то время Евлампию перевалило за сорок, уже тучнел телом, багровый загривок уже гнул вперед крупную голову, выставляя всем напоказ чуть плешивевший упрямый лоб, но по-прежнему был молодо порывист, легок в движениях. Ему за сорок, а Ольге едва исполнилось тридцать, однако уже усыхала телом, увядала лицом.
Девки же в селе не считались с войной - зрели, наливались соком, свое постылое девичество глушили минутным озорством:
Эх, на юбке замок,
Да под юбкой ларек!
Приходите, лейтенанты,
Отоварить паек!
Лейтенанты проезжали в пятнадцати километрах от села Пожары, мимо и торопливо, не задерживаясь на станции, спешили на фронт.
Гармонист Генка Шорохов без одной ноги, Иван Слегов без обеих ног и сам Евлампий Никитич Лыков с двумя руками, с двумя ногами, целенький, без изъяна - вот и весь мужской состав села Пожары, если не считать совсем заплесневелых стариков и совсем незрелых юнцов.
Часто на току, когда бабы и девки в куче, Евлампию приходилось туго. Какая-нибудь Алька или Катька, разомлев плечиками, покачивая бедрами, глядя с зовущей дремой сквозь припудренные пылью ресницы, обращалась невинно:
- Евлампий Никитич, где справедливость?
- В чем дело, бабоньки?
- Кому густо, кому пусто - непорядок сплошной.
- Да кто тебя обидел, лапушка?
- Твоя жена, Евлампий Никитич. Ей - цельный мужик, а нам на всех хоть бы кусочек. Иль она краше нас, иль перед державой в больших заслугах?