Седой в оцепенении глядел, как толпа пересекает двор. Впереди бежал Чудик, жил такой голубятник на улице Джамбула, размахивал сачком, кричал Сереже:
- Слазь, пацан, слазь! Моя птица!
Сережа в злости закусил губу и пошел. Птица, очнувшись от оцепенения, сделала несколько шажков. Он продолжал продвигаться к ней, согнувшись, одной рукой придерживаясь за края плиток. В другой, заведенной за спину, держал сачок. Мотню сетки он прихватил большим пальцем, сетка лежала натянутая вдоль ручки.
До птицы оставалось метра три, когда всплеснули над крышей крылья. Сережа выпрямился, метнул сачок. Упал на спину, поехал вниз по сухому шиферу крыши. Блеснувшая на солнце плоскость обода срезала птицу на взлете, она кувыркнулась в сетке. Сачок заскользил вниз ручкой вперед, потянул за собой мотню.
Разбросав руки, медленно, необратимо скользил Сережа вниз по плоскости. Седой ждал: сейчас его тряхнет, опрокинет лицом вниз, бросит в провал двора.
Сачок с птицей, опередивший Сережу, ячейкой сетки захлестнул шляпку гвоздя и остановился. Сережа в своем скольжении коснулся рукой мотни сачка - Седой увидел, как сжались его пальцы, напряглись, и скольжение остановилось. Легким движением пальцев другой руки Сережа поймал край плитки и поднял голову.
Он поднялся до конька крыши к Седому. Ребята глядели оттуда на город, успокаиваясь, остывая. Высвободили из сетки птицу, тряхнули головами, засмеялись и сбросили глухоту, будто окно открыли на праздничную улицу - шум деревьев, стрекотанье крана, песня из окон домов, крики "Клёк спать лег!.."
Во дворе их голубятники окружили. Чудик, мужичок с лысиной до затылка и с космами над ушами, попытался взять белую у Седого со словами: "Я тебе уши оборву за нее, чтоб чужого не хватал!" - на что тот грубо закричал:
- Ваша она?
- А чья же? Улетела, дом не признает.
- Даже если б ваша была!.. Мы с вами в загоне! Поймал - так моя!
Цыган отпихнул Чудика, положил руку на плечо Седому. Тот сжался под тяжелой рукой.
- Ну как вчера добрался до хаты? Родители не ругались? - проговорил Цыган с ласковой ворчливостью и взял белую из рук Седого. - Поехали ко мне, побалакаем. - И обвел глазами голубятников.
Седой глядел в землю, не смея белую вырвать из рук Цыгана, казня себя за трусость.
Всей гурьбой они вышли за ворота. Цыган в одной руке нес белую, другой подталкивал Седого к автобусу. Сережа шел позади. С треском, с пальбой налетел мотоцикл, Седой взглянул: Вениамин Жус на своем трофейном без глушителя! Поравнявшись со школой, круто, на скорости Жус развернулся в улице. Страшно было глядеть, как заваливался набок мотоцикл, как вращалось в воздухе колесо коляски, где висел его секретарь Фарид с сачком в руке. Голубятники шарахнулись, мотоцикл выстрелил выхлопной трубой так, что все оглохли, и стал. Жус остался сидеть в седле, спросил:
- Кто поймал белую?
- Мы поймали, - сказал Седой, - не можем решить, голубь это или голубка. Может, вы?
Жус протянул руку ладонью кверху:
- Клади!
Цыган покорился, он был тугодум и повода отказать Жусу придумать не смог, хотя догадался, что Седой своим маневром пытается вернуть белую.
Жус положил птицу в руку спинкой вниз, ладонью левой провел по брюшку, уложив этим скользящим движением ножки вдоль туловища. Птица оставила ножки вытянутыми.
- Голубка, - сказал Жус, - точная примета.
Все придвинулись к нему ближе, любовались круглой, с завитком чуба головкой, маленьким, как пшеничка, клювом, красными ягодинами глаз, заключенными в тугие гуттаперчевые райки, молодым пером ее крыльев. Белой ее можно было считать с натяжкой: у нее были красные крыловые щиты.
Жус вернул голубку Седому, похвалил ее удлиненное туловище и широкую грудь: широкая грудь - легкое дыхание. Чудик затараторил:
- Седой - мой секретарь! Так что говори, Вениамин, со мной. - И мигнул Седому: молчи.
- Какой я вам секретарь, мы сами держим, - возразил Седой сердито.
Жус взглянул на часы, поправил узел галстука, легонько, кончиками пальцев вытянул манжеты из рукавов пиджака, сказал Цыгану:
- Тебе во сколько на линию?.. Подбрось. - И Фариду: - Отгони мотоцикл. - Дружелюбно взглянул на Седого: - Я пацану птицу покажу.
Сели в автобус. Были тут два брата Балды, токари с завода "Большевик", прозванные так за смехотворную в голубятницком деле честность, был Чудик, был Раков, учитель рисования, был Миша Нелюб, товаровед, был Ваня Брех, работник элеватора, хозяин самого крупного шалмана на Курмыше, - все со своими секретарями. Как жираф, тянул свою сухую голову, чуть прикрытую седыми волосиками, Мартын, загадочный человек в железнодорожном кителе.
В автобусе Седой сидел рядом с Жусом (Сережа тихонько уехал на его велосипеде домой - он не был честолюбив). Конец безвестности! Жус позвал к себе, теперь и к ним пойдут смотреть птицу, теперь не спутают его там, в саду, у скамейки, с секретарями ничтожных голубятников.
Мчал автобус по глинистым полотнищам курмышских улиц, исчерченных ручьями, колесами машин, повозок, людскими ногами, всхлипами, скрежетом, дребезжаньем стекол и корпуса отражая эту закаменевшую по весне абракадабру: так мембрана переводит в звук линии пластинки. Рассыпались курицы из-под колес, убегала девчонка с ведром - высыпала на середине улицы золу или выплеснула помои? Мелькнул старец-чечен в папахе, в галифе, заправленных в вязаные носки.
Привет тебе, Курмыш, привет и любовь! Твои дворы просторны, как аэродромы, твои дома как люди на толчке воскресным днем: кто с чем и кто в чем! Оплывшая саманка глухой стеной на улицу, а во всю стену полуразмытая потеками надпись: "Здается квартира"; во дворе возле летней печки казашка в сельде, дым повис над ней как ветка. Дальше опрятная, как молодица, хатка в мальвах и золотых шарах, к ней приставлены выкрашенные голубой краской ворота, а двор огорожен рядком из будыльев подсолнуха. На хату через улицу глядит дом со ставнями и узорными, как кокошники, наличниками, и такие же голубые железные ворота подпирают его. А рядом с ним безглазая, оконцами во двор долгая саманка с вмазанным вместо трубы ведром, а за саманкой дом под шифером и с железными воротами.
Ах эта эра железных ворот! Как всякая эра, ты была отмечена жертвами, ведь не все запасались документами на железное полотнище ворот или на трубы, заменяющие воротные столбы!
Новые жертвы предстояли Курмышу: на смену железным воротам шли декоративные башенки на домах. Вот первый экземпляр: дом на фундаменте из шлакобетона, на углу его башенка, острая, конусом крыша из листового железа, нарядное оконце с крашеным переплетом и занавеской.
Автобус подскочил на переплетении колеи и промоины и стал перед домом с башенкой.
Покойный отец оставил Жусу несколько породистых тошкарей. Голубятницкий фольклор говорил, будто Жус-старший (он летал в Среднюю Азию опылять хлопок) купил пару яиц в Хорезме у старика-узбека, служившего голубятником у последнего хивинского хана. Одно яйцо оказалось гнилым, из второго вылупился полудохлый птенец. Голубка бросила гнездо. Жус-старший сам выкармливал заморыша изо рта. Голубок выправился и стал впоследствии родоначальником жусовских тошкарей.
Секретарь Жуса Фарид, хмурый юноша со сросшимися бровями, вошел в кирпичный сарай под тесовой крышей, откуда слышалось голубиное бормотание, вынес молодого белокрылого красного. Тот спорхнул с руки, сделал круг над двором, с важностью постучал жидкими крыльями, попытался сесть на хвост, провалился чуть не до земли и в растерянности приземлился посреди двора. Крылья у красного были белоснежны - видно, что хозяева здесь берут голубей в руки редко, и берут чистыми руками. Седой со стыдом вспомнил своих захватанных, мятых птиц.
Старик Раков с нежностью в голосе спросил, из-под кого выводной красный. Узнав, что красный выводной из-под красного, а тот выводной из-под легендарного дымяка, Раков поправил очки на носу, пупырчатом как огурец, и с обожанием вновь воззрился на голубка. Дымчатых у Жуса было много, эта масть у него преобладала, но дымяком звали только родоначальника, остальных по приметам: белобаший, рябенький.
Седой, холодея от собственной отваги, спросил хрипло:
- Фарид, покажи дымяка.
Гости сами хотели бы взглянуть на дымяка и разом повернулись к Жусу: что он? Хозяин ответил, что ему пора в контору.
Жус, прощаясь за воротами с каждым за руку, взглянул в руки Седому, ласково дунул в головку белой, так что у нее легли перышки чуба, сказал:
- Возьми за нее пятьдесят рублей и нашу дружбу.
- Я сам хочу ее спарить, - заговорил поспешно Седой, Слова были заготовлены, он задохнулся и сипло, без воздуха закончил: - С рябым!.. Гад буду, честное слово!
Жус улыбнулся ему снисходительно и ласково. Он был красавец: золотисто-смуглое лицо, алые улыбчатые губы и прямой четкий нос. Нежные карие глаза глядели из-под смоляной, нависшей до бровей гривы.
- Может, что твоему рябому подберу? - Он пожал локоть Седому. - Заходи вечерком.
Затем он шагнул к стоявшему у ворот серому "Москвичу", нагнул красивую черную голову, влезая в кабину, так что туго обтянул лопатки его легкий кремовый пиджак, сказал что-то сидевшему за рулем человеку. "Москвич" рванул с места.
Они остановились на перекрестке возле автобуса - Коля Цыган, старик Раков, Мартын, Седой, Чудик и Нелюб. Братья Балды отстали: побежали, видать, к станкам. Шел спор, каждый из знавших птиц Жуса высказывал предположение, с кем собирается тот спарить белую. Старик Раков всех перебивал, твердил: соедини линию жусовского дымяка, эту высокую кровь, с линией беспородной белой - и распалась порода, погибла!
Чудик уверял, что он бы с Жуса за белую содрал сотню. Для него, впавшего в пауперизм - кстати, по причине не социального характера, - сто рублей были огромной суммой.
Старик Раков зло пучил на Чудика глаза из-за раковин стекол, говорил, что Жус сроду бы не дал за белую сто рублей, белая даже не бьет, а мотает. Седой резко перебил своего учителя рисования:
- Она бьет!
- Бьет она, - подтвердил Нелюб рассеянно, без перехода продолжил: - Что же я Вениамину не сказал?.. Мы получили дамские босоножки. Чехословакия.
Цыган полез в автобус, Чудик прикуривал, Нелюб двинулся было прочь и отошел уже шагов на пять, когда Мартын сказал:
- Я даю за белую триста рублей.
Голубятники, обернувшись и замерев, глядели на Мартына как на самоубийцу: этот жираф собирается перебежать дорогу Жусу? Разве у него прошлым летом не забрали из сарая всю птицу, после чего он свой новый завод прячет в каком-то погребе?.. Если он перехватит эту белую у Жуса, ее и в погребе отыщут и заберут вместе с птицами, купленными за его трудовые, - отыщут и заберут, хоть закажи он в своем депо железную дверь: автогеном дверь разрежут и заберут. И не найдут ни воров, ни птицу.
- Бери сейчас деньги, голубку принесешь в отделение дороги в конце дня. Мой кабинет на первом этаже… - Мартын достал рыжий бумажник. На сгибах он потемнел, лопнул и был прошит мелкой стежкой. Пахнул бумажник, как бабушкин молитвенник, - старой опрятной одеждой, лежалой бумагой, чистым телом, этот сложный запах был чуть подкрашен сладковато-медовым ладанковым душком, источала его, понял Седой, вложенная в бумажник сухая веточка джиды с острыми серебристо-серыми листьями и желтыми, как мотыльки, цветочками. Веточка зацепилась за новую купюру, когда Мартын вытягивал ее, зажав прямыми пальцами. Он осторожно стряхнул веточку обратно в кожаное нутро.
- …Бери, Седой, я тебе пару бухарских продам за эти деньги! - сыпал словами Чудик. - Еще две сотни добавишь, я уступлю желтого! (Чудиковский желтый был известной птицей.) Отдам желтого за четыреста пятьдесят! Раз пошла такая пьянка!..
- Спорь с Седым на желтого, - прервал Цыган Чудика. - Всю его птицу против твоего желтого.
Чудик приоткрыл беззубый рот.
- Само собой, белая не в счет, - добавил тут же Седой. Возбудили ли их утренние события - шухер, белая на крыше школы - или расходиться не хотелось, был еще восьмой час, - все кинулись уговаривать Чудика поспорить Он отбивался: на что ему были нужны безродные кулики Седого? Дело не состоялось бы, не шепни Цыган Седому:
- Кричи - я тебе продал кучеровского плёкого.
Цыган отвел в сторону Чудика, уверял в благородном происхождении плёкого: Кучеров был на Оторвановке тем же, чем Жус на Курмыше.
Чудик сдался, замахал:
- Идет, Седой!.. Ты ставишь плёкого и полмешка просянки! Условия спора были также подходящи: три связанных маховых пера - и пускать с носка. Седой помчался домой: желтый был его, выиграет он спор, выиграет! Три связанных пера - и с носка! Да сизачка с пятью связанными перьями уйдет!.. Белую спарить с желтым - какие дети пойдут!..
Позже он горько дивился своему ослеплению: как он мог поверить в глупость Чудика, как мог не видеть, что тот на его глазах согласился подыгрывать Цыгану!
Седой сунул белую под ящик, в каких привозят зелень в овощные палатки, схватил с гнезда рябого и сунул следом. Глядел, как рябой тянет шею, пялится настороженно на белую - ишь, дескать, вырядилась: красные крыловые щиты, слоистые лохмы на ногах, завитки чуба соединяются в корону. Рябой грозно всхрапнул, в глубине его красных глаз вспыхнули гранями хрусталики. Своим длинным и толстым клювом он долбанул франтиху по голове.
Белая бежала, но куда денешься в тесном ящике. Рябой ухватил ее за чуб, давился хрипом, притиснул в углу. Голубка, точно!..
Седой сунул в мешок белобрюхого плёкого и следом сизую. Это была старая рыхлая птица с вечно загаженными крыльями, грешница, ее с легкостью соблазнял какой-нибудь воркотун с радужным зобом. Но, изменяя своему голубю, который вечно дремал на солнце, неподвижный как чучело, сизая была предана своему двору: чужая земля обжигала ей лапы.
Затем Седой закрыл голубятню на винтовой и висячий замки и скоро был во вдоре у Чудика.
Чудик вынес желтого, подбросил, тот повис над двором и пошел лупить, только треск стоял. Опахала у перьев хвоста были обрезаны, лишь на концах стержней оставались кисточки. Гости внизу восхищенно считали удары. Вновь хозяин появился в дверях сарая - он гнал впереди себя вал птицы.
Всякий раз Седой удивлялся всеядности Чудика: птица у него была самая случайная. Седой догадывался, что Чудик был кромешный неудачник из тех, кто однажды скажет: "Опять не вышло" - и умрет. Как всякий голубятник, Чудик был по натуре игроком и тащил во двор бросовую птицу в надежде, что объявится хозяин и даст выкуп - конечно же, крупный - или что вдруг какой-нибудь сухокрылый байбак из школьного живого уголка вдруг начнет так колотить, что перешибет потомков жусовского дымяка.
Чудик принес катушку ниток, Седой стянул сизой три маховых пера, они превратились в палочку. Сизая дергалась в руке, всхрипывала и тянула голову. Нагнувшись, Седой поставил ее на носок кеда. Все присели на корточки, глядели: взлетит сизая с носка или спрыгнет вначале на землю.
Появилась старуха с тазом и выплеснула его содержимое на голубятников. Кто-то из них вскрикнул, качнулся и толкнул Седого - тот как раз отпускал сизую. Седой движением ноги сбросил ее на землю. Сизая тут же взлетела, унося на спине морковное конфетти. Кособоча, треща связанным крылом, она низко прошла над двором и шмыгнула в распахнутые ворота.
Голубятники с растерянностью понюхали свои одежды, поинтересовались, не слепа ли чудиковская теща, - не слепа, оказалось.
Компания распалась, кто уехал с Цыганом, кто ушел сам по себе.
Чудик и Седой устроились под сарайчиком, толковали уважительно, как равные.
Сегодня там, на крыше школы, он вошел в голубятницкий фольклор, теперь будут говорить "Який Седой? С Курмыша, шо злую белую поймал сачком?"
Вышла теща, послала Чудика в магазин.
Седой вернулся в свой двор. Вертел ключ, предвкушая, как свяжет белую, выпустит ее во двор и станет любоваться. Было празднично на душе у него, как будто Первомай сегодня и все радуется, шумит вокруг.
Он распахнул дверь и увидел курицу в сарайчике. Седой отлично помнил, что курицу здесь не запирал. Курица не заметалась с кудахтаньем, когда он замахнулся на нее, она спокойно пошла от него и вдруг исчезла. Испуг стянул ему затылок холодом: два саманных кирпича из стены сарайчика были вынуты. Седой упал на колени перед ящиком - почему он здесь, у стены? И, уже зная, что белой под ним нет, поднял ящик.
Однажды в темной улице Седой налетел на встречного велосипедиста - страшный в своей внезапности оглушающий удар, его выбросило из седла, он полетел вверх, в черноту, вскинув руки.