И начали. Сначала выходило плохо: ложки получались ломкие, с драными краями. Наконец все-таки наладили дело: ложка модели "А-2" пошла в ход. Но… запас алюминия иссяк.
Кончался год. Ложки делать перестали из-за нехватки материала, а к кружкам не приспособлено производство, перестраивать надо. Так и не получилось в том году ли кружки, ни ложки.
Ну, а дальше что? Дальше Прохор Палыч пятнадцатый раз раскаялся, получил третий выговор и остался без работы. Секретарь райкома вызвал Недошлепкина и говорит:
- Кажется, Самоваров никудышный руководитель - неуч и зазнайка. Он стоит на пороге из партии, случайный человек.
Но нет! Недошлепкин - уже постаревший, облысевший, уже беззубый - защитил, не дал в обиду. Не исключили. Три месяца или, может быть, четыре Прохор Палыч был без работы. Несколько раз заходил к Недошлепкину, ожидал, как в прежние счастливые годы, волшебных слов, но тот указывал пальцем на райком и говорил шопотом:
- Не велит.
- Так, значит, как же? - спрашивал Прохор Палыч.
- Да так…
- А все-таки как?
- Так себе.
- Значит, ничего?
- Да как сказать…
- А что "как сказать"?
- Обыкновенно! - вздыхал начальник.
И каждый раз на этом кончалось. Казалось, попал в тупик Прохор Палыч.
Но внезапно что-то случилось с секретарем райкома по семейным обстоятельствам, и он уехал из района. Ведь и с ним все может случиться, как с любым человеком. Это ведь в романах только секретари райкомов не страдают, не любят, не хохочут, а только знай руководят. А в жизни они такие же люди, и с ними все может случиться: может и жена заболеть, и сам даже может заболеть, и даже - даю честное слово! - может и влюбиться. Конечно, мне скажут: "Не может быть, чтобы секретарь райкома да влюбился! Не бывает!" Вот и поговори с ними!.. Бывает, товарищи, что там греха таить! Бывает и так: напихают полный роман либо железа, либо дров, либо машин всяких, а читатель ходит-бродит, бедняга, меж всего этого и ищет людей: не читатель, а искатель какой-то получается. Не спорю, иной читатель, конечно, с первого прочтения находит тропки, делает зарубки для приметы, чтобы не заблудиться обратным ходом; потом вернется назад, прочитает еще другой, третий раз - смотришь, разберется, что к чему.
А насчет секретарей райкомов повторяю: все с ними бывает, как с любым человеком, а не только так, как в романах.
Убедил я или не убедил - как хотите! - но только старый секретарь райкома уехал, а новый приехал. Был он такой: в коричневом костюме и при галстуке (обратите внимание: без черной гимнастерки и без желтого широкого пояса), росту обыкновенного, среднего, русый, круглолицый, веселый, любит в городки поиграть и в шахматишки сыграть; ребятишки у него есть (двое), и мальчишка его забегает к нему прямо в райком, посмотрит, нет ли заседания, и сообщает: "Папа, мы чижа поймали".
Одним словом, Попов Иван Иванович приехал.
Недошлепкин - к нему. Так, мол, и так: в колхозе "Новая жизнь" шестнадцатый по счету председатель оказался не того, заменять надо. Для укрепления.
Поехал Иван Иванович туда раз, поехал два, посмотрел, посмотрел: правда, заменять надо. И говорит Недошлепкину:
- И ваша вина есть в том, что в колхозах такая свистопляска с председателями: что ни год, то новый председатель. Большая вина!
- Признаю, - соглашается Недошлепкин. - Каюсь! Ляпсус. Все силы брошу на исправление ошибки. Вег, что от меня лично, приму… Действительно, ляпсус… Но без председателя колхоза не может быть колхоза, ибо колхоз до тех пор колхоз, пока он колхоз, но как только он перестает быть колхозом, он уже не колхоз. (Подобный способ мышления - явное влияние его ученика Прохора Палыча. Ясно.)
Задумался Иван Иванович: видно, не верит Недошлепкину. Но что поделать, если кадров района еще не знаешь, а требуется председатель колхоза! Конечно, приходится обязательно советоваться пока с Недошлепкиным, а тот разгадал мысль секретаря и говорит:
- Моя ошибка тяжела… Но мы можем быстро выправить: есть у нас толковый, опытный товарищ, повезет! Правда, у него в артели жестянщиков - не того, но причина все же в неплановом снабжении артелей, и вопрос не нам решить - надо ставить гораздо выше, так как в районном масштабе алюминия нет, а ложка "А-2" требует алюминия чистого, как слеза грудного младенца.
- Кто же это такой? - спрашивает Иван Иванович.
- Товарищ Самоваров, - сообщает Недошлепкин.
Так на первых порах Иван Иванович и допустил ошибку.
Вызывают Прохора Палыча в райком.
- Говорите честно, - обращается к нему Иван Иванович, - справитесь ли вы с работой председателя колхоза? Работа трудная и ответственная.
Прохор Палыч думает и сморкается: ждет, когда будут произнесены заветные слова, единственные, которые он сразу понимал. Нет этих слов! А вопрос висит в воздухе!
- Ну так как же? - повторяет секретарь.
И Прохор Палыч, руководствуясь чутьем, развитым многолетним опытом, проделывает следующее: смотрит вниз и в сторону, глубоко-глубоко задумавшись, вздыхает, несмело поднимает глаза на секретаря и говорит тоже задумчиво:
- Товарищ секретарь райкома! Слишком мне тяжело сознавать, что я имею три выговора… (В этом месте он чуть-чуть взвыл.) Я понимаю, что четвертый выговор столкнет меня с кривой. Со всей ответственностью беру на себя колхоз, и, я думаю, выправлю его, и вправлю ему линию в передовые…
Иван Иванович, не ведая дипломатии, сказал:
- Мне кажется, что чистосердечное признание своего положения прибавит вам силы.
Все! Для Прохора Палыча было все-все понятно.
А Иван Иванович сомневался, что-то его скребло внутри, и он подумал: "Кадры! Не могу я за две недели узнать кадры".
Недошлепкин так разукрасил Прохора Палыча на общем собрании колхоза, так расхвалил, такие гимны пропел его талантам, а Никитка Болтушок такую речь закатил, что даже шапку потерял и ее растоптали в лепешку, - так они оба воспевали Прохора Палыча, что того и в колхоз приняли, а потом и председателем выбрали.
Так Прохор Палыч занял свой семнадцатый пост и стал семнадцатым председателем в колхозе, а отсюда к полный титул пошел: "Прохор семнадцатый, король жестянщиков".
3
Теперь уж я видел Прохора Палыча почти ежедневно. Мы все ближе и ближе сходились с ним и, наконец, сошлись настолько близко, что он однажды мне сказал:
- Фу, ты! Обязательно ему надо культивировать пар за двенадцать - пятнадцать дней до сева! Небось и после закультивируем - денька за два-три.
Я возражал, горячился, целую лекцию об озимых ему прочитал, книгу академика Якушкина ему совал в руки.
- На, прочти!
- Лично я не видал твоего Якушкина. Я, Самоваров, думаю - за два-три дня.
Я не сдавался.
- Не позволю! (Это я-то так позволил себе сказать Прохору Палычу, и откуда смелость взялась!)
- Что-о-о? - закричал он. - Пошел к чорту, химик?
- Не оскорбляйте!
А он отвечает:
- Характер у меня такой прямой. Как штык. Помогать - вас никого нету, а раздражать человека у руководства вы можете.
- Да я же и хочу помочь вам понять агротехнику!
- Пошел бы ты с такой помощью! У меня свиньи дохнуть начали, а тебе вот выложи: за пятнадцать дней! Тьфу!
- Вы ж, - говорю, - не понимаете агротехники! Нельзя так!
Прохор Палыч отвернулся, не желая продолжать разговор, и куда-то в сторону буркнул:
- Столько, сколько ты знаешь, я давно забыл больше.
Что должен делать после этого агроном? Конечно, ехать в район.
Запрягли Ерша в линейку, приезжаю к Недошлепкину. Так, мол, и так, говорю, ничего не понимает, оскорбляет непотребными словами… Угробим осенний сев…
- А вы добейтесь своего, - отвечает Недошлепкин, - и закультивируйте, если действительно надо! Если же можно обождать дня два-три, то уступите по-человечески! У Самоварова мало опыта в руководстве колхозом, ему надо помогать. Правда, прямота у него в характере есть, за словом в карман не полезет. Постарайтесь помириться с ним, он человек сходчивый и самокритичный.
- Так он же меня слушать не хочет!
- Постарайтесь сделать так, будто между вами ничего не было:, общее колхозное дело дороже личных отношений. Мы, безусловно, должны забыть все личное.
Ехал я обратно тихонько, шажком и пробовал пробрать себя самокритикой до корней, но, как ни бился, даже Ерша останавливал несколько раз, ничего не получилось. Наверно, все-таки не освоил еще самокритику на всю глубину. Тут бы и надо мне Недошлепкину сказать: "Признаю ошибку!", потом приехать в колхоз и - к Прохору Палычу: "Признаю", и руку ему подать: "На! Держи! Навечно! Пошли мировую выпьем по двести!" А вот не умею. Но зря! Именно тогда бы меня подняли на щит и говорили бы: "С таким работать можно - сходчивый и самокритичный агрономишка".
Пар все-таки закультивировали: воровским путем, ночью.
А еще раньше, весной, получилось даже чище. Приезжаю в бригаду, а там сеют кормовую свеклу. Не там сеют, где намечено производственным планом, - не по глубокой зяби, а по весновспашке.
- Кто позволил? - спрашиваю я.
- Председатель приказал, - отвечает бригадир Пшеничкин. - Целый час спорил с ним. Тьфу!
Смотрим, Прохор Палыч мчится к нам: жеребец в лентах, тарантас - в ветках. Подъезжает и сразу грозно:
- Почему простой механизма допущен?
- Я запретил, - говорю.
- Тебя убеждать надо или не надо?
- Говорите!
- Как ты думаешь, - снисходительным тоном начал он, - ходить женщинам полоть лучше за три километра от села или за полкилометра? Тут, - потопал он ногой по земле, - тут - полкилометра, а зябь - за три километра. В организации труда ты что-нибудь смыслишь или нет?
Я стараюсь объяснить ему поспокойней:
- По весновспашке свеклы не будет. Не бывает никогда хорошей свеклы по весновспашке нигде, а у нас, в засушливом районе, никакой свеклы на этом месте не будет. Не взойдет она, и полоть-то нечего будет.
Пробовал растолковать, как устроено семя свеклы, говорил, что всходы ее очень слабые, рассказывал, сколько воды требуется дли семени свеклы, но Прохор Палыч до конца не дослушал, подошел к трактористу и сказал:
- Я думаю, сеять будешь.
- Нет, - вмешался я, - сейчас надо ехать на зябь и посеять там.
- Ка-ак! - вскричал Прохор Палыч. - Подменять руководство? Кто позволит? Приказываю!.. А из тебя, - обратился он к трактористу, - щепки сделаю! А тебя, - повернулся он к бригадиру, - как бог черепаху! А… - и он круто повернул ко мне весь корпус.
- Меня, - говорю, - ни боже мой! Я химик!
- Хуже! - воскликнул он, ударив себя обеими руками по галифе. - Астроном! Мошенник!
Так я понял, что астрономы гораздо хуже химиков.
И зачем, собственно, я все это записываю? По плану обещал описать, как Прохор Палыч руководил колхозом, а пишу чорт знает что! Хотя нет: постепенное сближение и содружество Прохора Палыча с агрономией тоже заслуживает внимания. В общем и агроном с бригадирами к нему приспособились: они просто обманывали его для пользы дела.
Меня спросят: "А свекла как же? Где посеяли?" Отвечаю: по зяби посеяли. И очень просто. Подхожу я к нему и говорю:
- Характер у вас сильный… Сказал - крышка!
- Я так: надумал - аминь! - и улыбается. Отошел, значит, нутром.
- Езжай, - говорю я трактористу, а бригадиру подмаргиваю, так как тот всем видом протестует против продолжения сева на этом месте.
Прохор Палыч благополучно отбывает и скрывается из виду, а мы… переезжаем на зябь.
Заметил он это не скоро, через месяц, и сказал:
- Ну и ловкач! Ну и мошенник! За этим смотри да смотри!
Так пришло к Прохору Палычу убеждение, что все агрономы - мошенники, все бригадиры - жулики, а он один-единственный руководит и ему никто не помогает. Трудно все-таки быть председателем колхоза!
Но все это произошло несколько спустя после начала руководства Самоварова колхозом. Это отступление сделано потому, что вопросы агрономии превыше всего, с них и надо начинать. Дальнейшее описание жизни Прохора Палыча в колхозе пойдет уже по порядку.
Еще в первые дни пребывания на посту председателя Прохор Палыч собрал бригадиров и изрек:
- По вечерам нарядов давать не буду.
- А как же нам быть? - спросили все сразу.
- Утром - наряд, вечерами и ночами - заседания. Что я, Самоваров, не знаю разве, как руководят районные работники? Не первый год! С кого пример брать? С вас, что ли?
Попервоначалу стали возражать, перечить, да еще вздумали доказывать. Потом и бригадиры, конечно, вошли в понятие, а тогда, представьте себе, упирались. Прохор Палыч для доказательства твердости характера даже выражаться стал всякими черными словами, а в заключение обмяк и завершил:
- Соображение-то у вас есть или нет? Как можно с вечера давать наряд? А вдруг да умрет кто за ночь - допустим, тетка какая, - а на нее наряд дали: что это будет? Срыв, полная анархия. Я думаю и полагаю, что наряд давать будем только утром. Когда же бригадиры разошлись, он говорит мне:
- Вот они, работнички! Видал? С первых шагов на подрыв пошли. Ну, я перестрою - выбью из них дурь. Не первый год на руководящей! С этими, верно, наруководишь… - Он будто задумался, а потом добавил: Менять надо, всех менять! Вот маленько разберусь и поменяю. А эти, видать, жулики и воры. Видал? Тот, чубатым, все улыбается, а тот все волком смотрит.
Ну, раз уж сам Прохор Палыч заговорил на первых порах о бригадирах, то и нам следует с ними поближе познакомиться, иначе описание жизни председателя не будет ясным.
Бригадиров в колхозе трое: Пшеничкин Алексей Антонович, Катков Митрофан Андреевич и Платонов Яков Васильевич. Все они очень старательные, хозяйственные, хорошие руководители бригад, почти непьющие, но характеры у них разные. Пшеничкин живет так, будто радуется вечно и полон радужных надежд; Платонов человек критического ума и иногда говорит: "Надо изживать недостатки, а не только говорить о хорошем"; Катков это человек быстрый и в работе и в мыслях: он в уме может моментально такие цифры помножить, что диву даешься!
И возраста все трое разного: Пшеничкину - двадцать семь, Платонову - шестьдесят, а Каткову - сорок два.
Пшеничкин - белокурый, кудрявый, голубоглазый, фуражка - набок, чуб над виском, и всегда верхом в седле: - с самого раннего утра и до позднего вечера, а в уборку - и ночью.
Платонов, несмотря на почтенный возраст, ни бороды, ни усов не носит, всегда чисто выбрит, волосы, совсем седые, зачесывает назад, ездит только на дрожках.
У Каткова - лоб высокий, нос тонкий, лицо симпатичное, веселое, с шустрыми черными глазами. Этот никаких средств передвижения, кроме мотоцикла, не признает и признавать не желает.
И вот смотрите! Разные люди, совсем-совсем разные, во всем разные, а как они одинаково сильно любят свое дело, сколько работают! Летом по семнадцать-восемнадцать часов в сутки в труде.
Где-то вы теперь, мои дорогие друзья-бригадиры? Радостно мне услышать ранним утром, перед восходом солнца, песню Алеши Пшеничкина; больно вспомнить, как он плакал над просом, которое побил град; приятно вспомнить, как его голубые глаза внимательно смотрели на меня на зимних занятиях по агротехнике! С благодарностью помню и наши беседы на отдыхе и мудрость Якова Васильевича Платонова. Вихрем бы промчался теперь с Митрофаном Андреевичем Катковым по шляху на его мотоцикле, а остановившись у комбайна, вместе помогли бы молодому комбайнеру пустить в ход машину. Все знает этот Катков! Умница!
Урчат ли тракторы, грохочут ли комбайны "Сталинцы", мчится ли юркий самоходный "С-4", слизывая на ходу пшеницу, ворочает ли плуг пласты чернозема, гремит ли молотилка, полют ли посевы, сеют ли, веют ли - везде, везде они, бригадиры. Мои верные соратники, с какой охотой написал бы я сейчас и о вас, но - что поделаешь! - пока приходится писать о Прохоре Палыче. Это очень-очень нужно!
А дни у Прохора Палыча пошли неспокойные.
Утром он встал, прочитал листок календаря, оделся и пошел в правление давать наряд.
- Все в сборе? - спрашивает он, чинно усаживаясь за стол.
- Все, - отвечают бригадиры хором.
- Та-ак. С чего начнем?
- Да у вас небось план имеется, - улыбается Катков.
- Имеется: все в поле, как одна душа! Кто нарушит трудовую дисциплину - дух вон!
- А мне надо подвезти корм лошадям: три подводы, - говорит Пшеничкин.
- Мне надо в лес за дубками для крытого тока: две подводы, - заявляет Платонов.
- У меня в поле сегодня пойдет только десять человек, а остальные - на огород, - подает голос Катков.
- Так. Я, Самоваров, выслушал и говорю: борьба за урожай - первое дело. Меня, Самоварова, избрали выправить, а не распылять. Все в поле!
И началось! Спорить, кричать, доказывать! Пшеничкин, красный, как вареный рак, кричал, что лошади подохнут, что он отвечать не будет, что лошадь не мотоцикл и не автомобиль, в нее бензину не нальешь, что ей требуется не бензин, а рацион зоотехники и что он вообще не понимает, как понимать непонятное. Катков скороговоркой резал, что огород - это деньги колхоза, что все надо делать планово.
Платонов молчал и думал.
Прохор Палыч слушал, слушал все это, да ка-ак стукнет кулаком по столу:
- Всем в поле! Во всех справочниках и календарях написано - борьба за урожай, борьба за хлеб и тому подобно. А вы с капустой, с дубками, с лошадями своими лезете! На подрыв пошли! Не позволю!
Платонов молчал и думал. Потом все трое сразу вышли. Алеша Пшеничкин с досады настегивал себя по сапогу плетью. Катков выскочил пробкой и стукнул дверью, а Платонов вышел спокойно, будто ничего особенного не произошло.
Время шло. Уже одиннадцатый час дня, а народ слонялся по двору вокруг правления, многие сели на травку, курили и балагурили; волы и лошади стояли запряженными, ездовые сидели, свесив ноги и греясь на солнышке, как заправские лентяи. Никогда такого не было я колхозе "Новая жизнь", а тут получилось… Вот вышли бригадиры из правления, а народ - к ним: что ж, мол, это такое? Какой наряд?
- Не знаю, - сказал Пшеничкин.
- Чорт его знает! - сказал Катков.
- Все в поле! - сказал Платонов, увидев выходящего Прохора Палыча.
Раздались возгласы:
- А чего всей бригаде делать в поле? Капуста пропадет.
- Убирать скоро, а в нашей бригаде крытый ток не закончен. В лес надо.
Прохор Палыч все это слышал. Он сразу понял, откуда ветер дует, и сказал бригадирам:
- Вот полюбуйтесь на вашу дисциплину! Двенадцатый час, а у вас люди лодырничают. Развалили колхоз, проходимцы вы этакие! Да еще и массу подстроили на меня, слова-то говорят ваши! Слышь: о капусточке да о дубочках. Это-то мы учтем!
Тем временем, пока народ волновался, Платонов сказал двум другим бригадирам:
- Зайдемте-ка в конюшню да посмотрим, что там сделать: пора, наверно, мазать ее.
Прохор Палыч упер руки в бока, расставил галифе во всю ширину крыльца и решил наблюдать, будет ли выполнен его наряд, а бригадиры вошли в конюшню. Там Платонов и говорит:
- Алеша! Ты садись на меринка - и за село: встречай и направляй своих куда следует; а ты, Митрофан Андреевич, садись на мотоцикл - и на огород: встречай своих и моим скажешь, а я догоню помаленьку на дрожках. Но из села выходить всем только в поле. Понятно?
- Есть! - ответили оба и повеселели.
А Катков, проходя мимо председателя, успокоил его: