В это время дверь с шумом распахнулась, и на террасу ввалилась с самоваром в руках старуха с лицом средневековой ведьмы, в страшно грязном платье, так что, казалось, вылезла она прямо из помойки. Самовар шипя влек ее за собой; и, наклонившись вперед под углом в сорок пять градусов, она шла вопреки всем физическим законам о центре тяжести. Она с треском поставила самовар на стол, поправила конфорку, вытерла нос пальцами, а пальцы о подол юбки, все это при полном и торжественном молчании окружающих, и затем, добродушно перекосив лицо в улыбку, прохрипела басом:
- Самовар поспев, можно чай пити.
Затем она подошла к лестнице, поглядела с интересом в сад, опять вытерла нос, потом попробовала, прочно ли стоит самовар, и наконец ушла, подняв с полу какую-то соринку.
Зловещее молчание проводило ее.
- Мне больше всего нравится, - проговорила Вера, - что Марья даже не раскаивается в своей лжи… Соврать для нее все равно, что для другого чихнуть… Совесть ее нисколько не мучит… Ей, например, и в голову никогда не придет попросить прощения… По-моему, мама, она просто не верует в бога.
- Ну, что ты, Верочка…
- Христиане, мама, не лгут, а если и лгут, то потом каются…
- И она раскается…
- Ну, полно об этом… Вы, Степа, лучше расскажи те про Москву.
Степан Андреевич рассмеялся.
- Подождите, дайте опомниться… Я чувствую себя здесь, ей-богу, марсианином… Последнее мое воспоминание о Москве, это пионеры, идущие с барабаном по улице. А когда я сегодня утром вылез из вагона, первое, что я увидел, это платок бабушки Анны Ефимовны.
- А ты узнал платок. Это я тебе прислала, чтоб тебя в степи не продуло. Тебе его передал Быковский… Он хотя и еврей, но отличный ямщик.
- Как же не узнать этого платка! Когда мне было еще семь лет, я, бывало, садился у кресла бабушки и делал из бахромы косички… Одна косичка так и осталась на платке, я ее сегодня нашел, когда ехал…
- А в степи не холодно было? Ведь ты ехал очень рано…
- Ну, что вы! Жара страшная.
- А фаэтон у Быковского тебе понравился?
- Отличный фаэтон!.. Вот едем мы, едем, и вдруг этот самый Быковский сворачивает с дороги и срывает фуражку. И навстречу нам в шарабане мчится какой-то монах с белой бородой и вот в эдаком клобуке… Красавец такой…
- А, это владыко, - сказала Вера, зарумянившись от удовольствия, - он, верно, к Демьянову поехал… святить мельницу.
- Да, мне Быковский сказал, что это владыко… У нас в Москве тоже есть всякие архиереи, но они стараются проскользнуть как-нибудь незаметно, а этот едет, и видно, что он тут первое лицо… Один посох чего стоит…
- Да, наш владыко строгий и очень чтимый…
- Отличный владыко… Да. Все, все здесь совершенно не похоже на Москву… Ну, взять хоть ваш дом… Какие комнаты. Все на своем месте, старинное, крепкое. Я люблю основательные вещи. Уж если старик, так чтоб лет ста, если кресло, чтоб свернуться в нем калачиком, выспаться, отлежаться… Например, вот эта комната… Да таких комнат в Москве просто нет… Их давно перегородили на десять частей, и в каждом закутке поселили семью в пять человек… Честное слово!
Он в припадке восторга встал и зашел в комнату. Это была в самом деле очень большая и уютная гостиная с трельяжами и мебелью красного дерева. В углу стоял старый палисандровый рояль. Стены были увешаны портретами и гравюрами, - наследие бабушки Анны Ефимовны. В самом темном углу мерцала лампадка, и золотые ризы бледно сверкали. Маленький огонек напрасно силился затмить яркий день, напиравший из окон и дверей, а святые с неудовольствием, казалось, прятали в золоте свои черные лица.
- А во что превратились люди, - продолжал Степан Андреевич, выхода на террасу, - до чего все изоврались.
- Ну, враньем вы нас, Степа; не удивите… Так, как лжет Марья, никто не может лгать.
- Ну, Марья - простой, необразованный человек, а у нас врут профессора… А женщины? Как себя ведут женщины! Вы читали Нана? Ну, так Нана перед ними святая… Хоть мощи, открывайте… Пьют, целуются с кем ни попало.
Говоря так, Степан Андреевич как-то невольно и нечаянно облизнулся и смутился, и тотчас продолжал с нарочитым негодованием. Он увлекся своей моральной, в этот миг, высотой:
- Молодых девушек в обществе иногда рвет.
- От отвращения? - спросила Вера.
- Какое от отвращения! От вина. Я, например, Вера, смотрю на вас и восхищаюсь. Вы ведете свою линию от тех русских женщин, которых воспевали старые поэты. У вас есть костяк.
- Да, Вера худеет, - сказала со вздохом Екатерина Сергеевна, разливавшая чай, - прежде ты бы у нее ни одной косточки не прощупал.
- Мама, вы уж дайте Степе рассказывать, замечания ваши не всегда бывают удачны.
- А семья? У нас нет семьи… Женщины не рожают детей, чтоб иметь возможность пить вино и кривляться в театральных студиях. Какая-нибудь девчонка, научившаяся произносить монолог, стоя на голове, уже считает себя второй Саррой Бернар… Одна мне сказала: "Я не могу иметь семьи - семья, это тенета на крыльях гения". Понимаете, никто не живет первыми интересами. Пошлейшая клоака… Потом, вот вы недовольны вашей Марьей. А знаете, какая у нас в Москве прислуга? Отработала свои восемь часов, и в кино или на какое-нибудь заседание. Честное слово! Хозяйка за ней, как за барыней, убирает.
- Я бы такую прислугу сразу вон выгнала, - сказала Вера, сверкнув глазами, - глупые хозяйки.
- Боятся. Профсоюз. Чуть что - в суд. Ну, просто безобразие! Вот вам: "мы наш, мы новый мир построим".
- Осторожнее при Петре Павловиче, - сказала Вера, - он спит и видит стать большевиком.
- Вера Александровна, уж это нехорошо.
- Конечно, вы вчера еще кричали: искусство устарело… Не надо нам ни Сурикова, ни Айвазовского, подавай нам футуристов.
- Вера Александровна, а не то говорил. Я говорил только, что когда я в четырнадцатом году был в Москве, то у Маяковского был талант и какая-то искорка.
- Петр Павлович и в бога не верует.
- Вера Александровна, вы на меня клевещете… Я пантеист вроде Спинозы…
- Ну, уж не знаю, в роде Спинозы или не в роде, а постов вы не соблюдаете.
- Я не могу по состоянию здоровья.
- Крепко же вы веруете… Ну, скажите, Степа, как у вас в Mоскве относятся к Петру?
- К какому Петру?
- К блюстителю патриаршего престола.
- А к нему… прекрасно относятся.
Наступило молчанье.
Степан Андреевич впервые услыхал, что Петр блюдет патриарший престол. Ему представился этот престол в виде огромного золотого с бархатом кресла, и как нарочно лезло в голову дурацкое: ходит вокруг кресла их бывший швейцар Петр в золотой рясе и ловит моль - блюдет престол патриарший…
Небо между тем становилось бледнее и на земле сгущалась зеленая тень - к шести часам шло дело.
- А что еще очень забавно после Москвы, так это украинский язык. Во-первых, от "и с точкой" я за эти семь лет вовсе отвык.
- Почему отвыкли?
- Да ведь теперь его не пишут…
- Не знаю, как другие, а я пишу.
- У нас нельзя… Все перешли на новое правописание, даже ученые. И это ведь, знаете, еще Мануйлов вводил. Но украинский язык пресмешной. На вокзале в Харькове, например, театральная афиша: "Ехидство и коханье". Как вы думаете, что это такое?
- "Коварство и любовь", - сказала Вера, даже не улыбнувшись, - если язык наш для вас смешон, так это потому, что вы его не знаете. А для украинцев смешон русский.
- Вы говорите "ваш", разве вы украинка?
- Я родилась в Украине и всю жизнь в ней прожила… И я знаю одно, Степа, - большевики к нам из Москвы пришли, заметьте это.
- Вера Александровна великая самостийница, - вставил, улыбаясь, Бороновский, - при Петлюре она все флаги вышивала - голубые с желтым.
- Да, конечно, если разобраться, то язык, как язык… но…
- Но заметьте, Вера Александровна, - проговорил ласково Бороновский, - что, например, богослужение на украинском языке не прививается. Вот моя соседка хуторянка прямо говорит: "Не гоже на храме, як на базаре, калякати".
- Это какая хуторянка? Дарья Дыменко?
- Ну да.
- Так она же дура. Вы, Петр Павлович, удивительно умеете хорошо подбирать примеры… Вы, должно быть…
И вдруг Вера умолкла и напряженно стала прислушиваться.
Словно шел кто-то по саду, бормоча, или хрюкая, или даже напевая тихо в нос.
- А ведь это Лукерья идет, - сказала Вера, изменившись в лице.
Екатерина Сергеевна вся как-то задрожала и поставила на стол недомытую чашку.
И тут все увидали у террасы медленно передвигавшуюся уродицу с перекошенным лицом - казалось, запихала она за щеку целое яблоко. Глаза смотрели бессмысленно, за плечами болтался баул. При каждом шаге нищенка опиралась на посох, который словно втыкала в землю, а потом подтягивалась. Сквозь изодранное платье желтели куски немытого тела. Уродица остановилась, вкопав в землю посох, и затянула гнусаво: "Подайте, мамуся, подайте, татуся".
Степан Андреевич не успел опомниться. В следующий миг Вера кинулась к куче камней и принялась швырять их в нищенку, отбиваясь от Петра Павловича, который хватал ее за руки, а уродица мчалась по саду быстро, как газель, размахивая посохом и подобрав юбку на пол-аршина выше колен. Один камень таки угодил ей в мешок.
- Пустите, я убью ее! - крикнула Вера и так рванулась от Петра Павловича, что тот налетел на стол, и самовар заплясал на нем вместе с чашками.
Екатерина Сергеевна стояла, сложив молитвенно руки. Степан Андреевич не знал, что делать.
Вера вдруг поглядела на него, и лицо ее покрылось пятнами.
- У меня с этой подлой счеты, - сказала она и захохотала и хохоча выкрикивала: - Вы видели, как она бежала, как бежала… Как бежала…
И все хохотала, и слезы градом текли у нее по щекам, и, наконец, вскочив с кресла, кинулась она в комнаты, а за нею Екатерина Сергеевна, споткнувшаяся о порог и подпрыгнувшая при этом чуть не на целый аршин.
- Что такое? - пробормотал Степан Андреевич. - Она с ума спятила!
Бороновский, бледный, как воск, хотел улыбнуться, но подбородок у него вместо этого запрыгал во все стороны и челюсть застучала, как при ознобе.
- Эту нищенку в прошлый раз Вера Александровна прогнала, а та ей издали показала дулю… Ну и вот… Вера Александровна очень вспыльчивый и самолюбивый человек.
- Что же, она эти камни для этого и припасла?
Бороновский ничего не ответил, а запахнулся в пиджак и все стучал челюстью.
- Простите, - сказан он, - я домой пойду… Мне что-то холодно… У меня к этому времени жар повышается… Немножко я пересидел свое время…
Он ушел на цыпочках, беспокойно оглядев окна белого домика. Степан Андреевич тоже ушел с террасы.
"Странные люди, - думал он, - какие-то бешеные темпераменты".
И опять ощупал в кармане чулочки.
На дворе, между двумя пустыми ведрами, сидел хорошенький хлопец и забавлялся тем, что засовывал себе в нос стебелек. При этом он чихал и хохотал от удовольствия.
Перед ним стояла старая Марья, словно, аист, на одной ноге и скребла рукою пятку другой ноги, обутой в грязь и мозоли. Два пса вертелись тут же и валялись в траве, рыча от восторга.
У хлопца были очень славные курчавые волосы.
Степан Андреевич подошел и хотел потрепать его по голове, но тот отскочил вдруг и схватился за уши.
- А вже ж вы его не бейте, - сказала Марья добродушным басом, - це хлопец добрий…
- Да я его не собираюсь бить… Хотел по голове потрепать… Больно кудрявый…
Хлопец улыбнулся и зарделся.
- Вот что, - сказал Степан Андреевич, - на тебе полтинник, сбегай за папиросами, тут на углу лавка… А то я что-то себе сандалией ногу стер… На пятачок можешь себе конфет купить, а остальное принеси.
- О, спасибо, - сказал хлопец, и у него даже видно дух захватило. Он побежал.
Марья между тем переменила ногу и принялась скрести другую пятку.
Степан Андреевич пошел в отведенную ему комнату.
Это была чистая, большая, выбеленная, с крашеными полами комната. Окна выходили прямо в сад, мебели было немного: кровать, кресло, стол и зеркало в простенке между окнами. Все это было прочное, старое, без обмана. Еще на стене висела странного содержания большая картина: дохлая крыса на талом снегу, придавленная кирпичом.
У Степана Андреевича вдруг сказалось дорожное утомление. Мысли спутались. Он скинул сандалии, лег на постель и заснул так сразу, словно провалился в какую-то яму.
Часть 3
Экстренная неудача
Он проснулся, не понимая, где находится.
Кто-то тихо тыкался вокруг него в темноте на фоне двух больших зеркал, где отражались какие-то серебряные снега.
- Проснулся, Степа, - послышался голос Екатерины Сергеевны, - неужто я таки тебя разбудила?
- Помилуйте… серого сна вполне довольно, - пробормотал Степан Андреевич, еще не вполне очухавшись. Слово "серый" резнуло его своею нелепостью, и он сразу проснулся. Он увидал, что за зеркала он принял окна, за которыми застыл облитый лунным сиянием сад.
Он зажег свечу и надел сандалии.
- А у нас сидит Пелагея Ивановна, - умиленно говорила Екатерина Сергеевна. - Ну и заспался же ты… Я ко всенощной ходила и уже вернулась… Завтра ведь Казанская.
- Да, да… правда.
- Пойдем ужинать… Пелагее Ивановне интересно будет с тобой познакомиться. У нее в Москве есть знакомая…
- А кто это Пелагея Ивановна?
- Матушка… нашего приходского батюшки, отца Владимира, жена.
- А что Вера успокоилась? - спросил Степан Андреевич, зевнув и равнодушно приглаживая рукою пробор.
- Помолилась и успокоилась. Господь ее не покидает… А то с ее нравом просто беда была бы… Но молитва сохраняет… Ты ей только уж не напоминай про Лукерью. И ведь какие наши собаки подлые. На заказчиц Вериных лают, а на нищих хоть бы разочек тявкнули, ну, словно пропали - не лают, и все тут.
Они вышли в сад и пошли к светлому пятну террасы, желтевшему среди лунного серебра. Где-то на реке пел громкий и стройный хор, словно в опере "Черевички".
Подходя к террасе и еще не вступая в полосу ее света, Степан Андреевич в изумлении остановился.
- Кто это? - спросил он тихо, кивая на внезапно явившееся, озаренное лампой виденье.
- А это и есть Пелагея Ивановна, - сказала тетушка, - ты погляди на нее, она очень миленькая.
Попадья что-то говорила, наставительно подняв пальчик. Вера, склонившись над работой, молча слушала и усмехалась. Степан Андреевич с нарочитым эффектом внезапно появился в полосе света. К его изумлению, увидав его, матушка мало проявила удивления. Она слегка поджала губки, протягивая ему свою прекрасную с родинками руку, словно хотела сказать: "За спасение благодарю, а целоваться было довольно нахально".
- Вот позвольте вас познакомить, это мой племянник Степан Андреевич, покойного Андрея Петровича сын… А вот это Пелагея Ивановна Горлинская, отца Владимира супруга… Вы ведь, кажется, Пелагея Ивановна, интересовались про свою подругу узнать, ну, так расспросите… Степа, я думаю, не откажется сообщить вам все, что знает…
- Боюсь, что я обману в данном случае ваши ожидания, - любезно проговорил Степан Андреевич, чувствуя, как слабеют его коленки от красоты попадьи. - Москва так велика и обширна, а порядка в ней нет.
- Моя подруга живет на Таганке, Дровяной переулок, двадцать второй дом.
- Дровяной переулок… гм. Я живу на Плющихе.
- Ее фамилия Свистулька… Татьяна Романовна.
- Свистулька? - переспросил Степан Андреевич.
Должно быть, Вера усмотрела в его тоне что-либо обидное, ибо, подняв голову, спокойно сказала:
- Покойный Свистулька, ее отец, был большой друг папы и здешний земский начальник. Мы его очень любили и уважали.
- Ну, я же не сомневаюсь, - поспешил сказать Степан Андреевич, ибо начинал Веры побаиваться, - к сожалению, - обратился он к Пелагее Ивановне, - я ничего не могу сказать про вашу свистульку.
Ну, конечно, Степан Андреевич хотел сказать "подругу". Язык, как говорится, подковырнул скверный оборотец, но тут помогла неожиданно тетушка.
- Наши здешние фамилии и впрямь странные, - сказала она, - ну, вот хоть пекарь здешний, огромный дядько, с эту дверь, а фамилия его Фимочка. Я раз зашла к водовозу насчет воды, а жена водовоза мне и говорит: он, говорит, на сеновале с Фимочкой.
- Мама, - сказала Вера, - я уже говорила вам, что ваши рассказы не всегда бывают удачны.
- Таганка очень далеко от Плющихи, - сказал Степан Андреевич, - да и потом в Москве столько народу. Разве всех можно знать… Вы в Москве изволили бывать?
- Нет, не приходилось. А в Харькове я бывала.
- Вы коренная баклажанка?
- Мы с Пелагеей Ивановной в Баклажанах родились, - сказала Вера, - и в Баклажанах умрем… Я, по крайней мере, непременно умру в Баклажанах.
- Верочка, ну, к чему это… на ночь.
- Да ведь я, мама, не вечный жид. Когда-нибудь умру. Вы, Cтепа, как относитесь к смерти?
- Не люблю. Сегодня на берегу реки…
- До свидания, - сказала вдруг Пелагея Ивановна, - я вспомнила про одно дело.
- Да полноте, дайте рассказать Степе, - с удивлением вскричала Вера, - какое у вас дело?
Пелагея Ивановна молча села, но глазки ее стали строги.
- Сегодня на берегу реки мы беседовали об этом с вашим приятелем и решили, что - да здравствует жизнь, но, конечно, жить надо умеючи. Между прочим, у вас тут русалки не водятся? У вас ведь тут Полтавщина… Русалочье гнездо. Сам Днепр недалеко.
Степан Андреевич вдруг почувствовал, что пьянеет, так сказать, на глазах у почтеннейшей публики, и хоть глупо было пьянеть без вина, и он это сознавал, а все признаки опьянения были налицо, и хотелось выкинуть что-нибудь и болтать без конца умиленную чепуху, хотя бы и при неодобрительном молчании собеседников.
- А скажите, - воскликнул он вдруг, неожиданно даже для себя громко, - у вас тут в Баклажанах фокстрот процветает?
- Фокстрот, - произнесла Вера удивленно, - это что такое?..
- Как, вы не знаете? Ну, я же говорил, что вы женщина, воспетая Некрасовым или Тургеневым… А вы, Пелагея Ивановна, тоже не знаете?
- Это танец такой, - конфузливо прошептала та.
- Ага! Вы таки знаете! Да, это танец… Но это не простой танец вроде какого-нибудь там па-де-труа или венгерки… О, это знаменитый танец… Этот танец танцует сейчас весь мир, его танцуют миллиардеры на крышах нью-йоркских небоскребов, танцуют до того, что валятся с небоскреба прямо на улицу и, не долетев вследствие высоты, разлетаются в порошок, которым потом пудрятся все их родные по женской линии… Думаете, преувеличиваю? Ей-богу… его танцуют убийцы в притонах Сан-Франциско, его танцуют парижские модистки и английские леди - правнучки Марии Стюарт… Это Danse macabre великой европейской культуры, это грозный танец, его боятся даже те большевики, которые ничего не боятся… У нас в Москве танцующий фокстрот считается контрреволюционером.