* * *
Странная ночь выдалась в этот раз в Баклажанах. Много удивительного видела молния, заглядывая в щели старых баклажанских ставней.
Два старых еврея сидели в комнате, увешанной библейскими картинками, совсем сблизив лбы и отставив на край стола огарок, чтоб не опалить себе бороды. Один из них все время опасливо поглядывал на перегородку, но другой успокоительно махал рукой, словно говорил: "Никого нет там". Но он ошибался. За перегородкой, прижавшись к ней ухом, стояла только что вернувшаяся с прогулки, вся мокрая и грязная, бессонная его дочь. Она влезла в окно и теперь слушала, и черные брови ее совсем сдвинулись. Шелест червонцев долетел до нее, и она зажала уши и бросилась на кровать, кусая подушку, чтоб не слышно было рыданий. Какой же такой товар продал старый потомок Израиля, что так слезообильно заплакала его дочка?
Еще видела молния молодую блондинку, мечтавшую в бессоннице. Но о чем она мечтала, молнии, конечно, известно не было.
Перед лампадою молилась в своей опочивальне шекспировская королева. Иногда подходила она к двери и говорила с раздражением: "Да не храпите же, мама, я молиться не могу". И тогда маленькая старушка садилась на постели и, вздохнув, пальцами поддерживала слипающиеся веки.
И еще видела молния такое же бледное, как и у нее, лицо, с тоскою из окна озиравшее небо. Словно странник собирался в дорогу. Полумертвое лицо. На такие лица лучше не смотреть в темные ночи.
Часть 6
Львович
Степан Андреевич заснул только тогда, когда обрисовались розовыми полосками щели ставней. Поэтому и проснулся он довольно поздно.
День был снова чудесный, настоящий летний, ненастье не зарядило по-северному на две недели.
При свете этого дня ужасно смешны и постыдно глупы были ночные страхи.
Оставалось, правда, непонятным все. Но в конце концов некоторая таинственность даже приятна на нашем реалистическом, так сказать, фоне. Степан Андреевич посмотрел на пионера, который был наполовину готов, и швырнул его в чемодан за ненадобностью. Потом он пошел пить кофе.
На террасе стояла Екатерина Сергеевна и сомнительно поглядывала то в сад, то на свои веревочные туфли.
- Мокро, - говорила она, - мокро и грязно. Господи, помилуй.
- Да, мокро, - согласился Степан Андреевич, жуя словно из ваты испеченный хлеб. Хлеб этот мялся и не разгрызался и назывался тут калачом. Какая насмешка над Великороссией!.
- Да ведь дождь-то какой вчера был. Заступница! Ну как я пройду?
- А вы куда собрались?
- Жидовке одной платье отнести. Вера сама не ходит к заказчицам, ей самолюбие, конечно, не позволяет… Но она это платье просрочила… Меня посылает…
- Так давайте я отнесу. У меня галоши.
- Степа, да ты не найдешь.
- Ну, вот еще… Вы объясните, как пройти…
- Спаси тебя Христос… Ты Ларек знаешь?..
- Знаю.
- Ну, вот - от Ларька направо и будет Полтавская улица. Пятый дом направо, с голубым крыльцом, спроси Зою Борисовну Львович. Она жидовка. Скажи, что от Веры, мол, Александровны Кошелевой. Сегодня суббота, она будет дома.
- Есть.
Ведь вот и маленький город (город - полюбуйся, урбанист!), - а делится на три части резко и несомненно.
Первая, главная, торговая, единственная мощеная улица, освещаемая даже электричеством, мощеная огромным с добрый кавун булыжником - Степная по названию, вечером даже с уклоном в падение нравов - ибо - это факт - существует кокотка Баклажанская - хохлушка могучая, одетая по-московски - и еще еврейка волоокая с пристальным исподлобья взглядом - обе очень и очень. На этой улице Санитария и Гигиена, Державная Аптека и всякая москательщина и бакалейщина - плакаты: "жінки, тікайте до спілки".
Вторая часть - как бы переходная часть - реально, даже материально осуществленная смычка города с деревней. Появись в Баклажанах двуликий Янус - был бы он в этой части одним лицом к городу, другим - к деревне. Домики грязно-белые, но все же улицы ни на что другое, кроме улиц, не похожи. Тротуар горбом из бурого кирпича, кое-где от старости выпали кирпичи - тротуар обеззубел, - но пройти и в грязь физически возможно. Белые акации придают этим улицам нарядную живописность. В этой части жил Львович и, должно быть, все его родные - детишками кишели улицы.
Третья часть, самая аристократическая и самая демократическая - усадьбы и хутора - Кошелевы жили там все сорок лет - фруктовые сады, пустыри с навозом и огороды. Грядки с залихватскими усиками - грядущими тыквами. Подсолнухи желтеют ослепительно, - а кое-где кровью разбрызгались маки. Овцы, вылепленные из грязи, пасутся у заборов. В этой части после дождя хлюп-хлюпанье и чертыханье - галоши и обувь лучше прямо оставить дома.
Но кое-как все-таки перебрался Степан Андреевич из третьей части во вторую - солнце уж больно сушило - грязь твердела, как воск на потушенной свече, - и благополучно дошел до Ларька. Ларек этот был единственною лавкою на огромной, совершенно пустой площади, до того грязной, что Степан Андреевич даже содрогнулся, подумав: "А что же бывает тут поздней осенью!" Вообще площадь наводила уныние. Однако был у нее булыжный хребет, и по нему, перейдя ее, Степан Андреевич вышел на Полтавскую улицу и увидал невдалеке голубое крыльцо. Из всех окон на него смотрели с любопытством женские и детские головы. На голубом крыльце стоял примечательного вида человек, - был бы он раньше Ной или Авраам, - в широкополой шляпе и допотопном сюртуке, с грязной, белой, пророческого вида бородой, которую он ловко накручивал на палец и опять раскручивал. На ногах у него были надеты огромные сапоги, а вот брюк как будто вовсе не было, по крайней мере, когда распахивался сюртук, то видно было грязное dessous, весьма даже во многих местах продырявленное.
- Не здесь ли живет гражданка Зоя Борисовна Львович? - спросил Кошелев.
- Здравствуйте, молодой человек. Она живет здесь… вот в этом доме живет она…
- Вера Александровна Кошелева прислала ей платье.
- Мерси, молодой человек, ну, так что же мы стоим тут в грязи, идемте в дом.
Они вошли в совсем темные сени, где пахло многим, и прошли в довольно просторную комнату, уставленную старою кожаною мебелью. Кожа на креслах и на диване стала совсем шершавой и словно заржавела от времени. На стенах висели картины библейского содержания, тоже очень старые, и множество пожелтелых фотографий каких-то огромных семейств.
Никого в комнате не было.
- Садитесь, молодой человек, на этом кресле… Ну, как же вы дошли по такой грязи?.. Ай, какая грязь, и это после одного дождя… Зоя, ну, иди же сюда. Тебе принесли платье.
В ответ из-за перегородки послышалось какое-то утвердительное междометие, но никто не вышел.
- Она дичится, - сказал Львович. - Ну, Зоя, скажи мерси молодому человеку, он не побоялся идти в такую грязь… Вы с Москвы приехали, молодой человек?
- Да, из Москвы. Далеко, не правда ли?
- Что значит - далеко, молодой человек? Наш сосед Келлербах - ну, так он ездит в Москву каждую среду.
- Каждую среду? Ведь это с ума можно сойти…
- Келлербах не сошел с ума… У него двенадцать деток… они просят кушать… Келлербах кормит своих детей. Он - мануфактурист.
- Надо заплатить три рубля, - сказали из-за перегородки.
- Если надо заплатить три рубля, то мы заплатим три рубля. Молодой человек, когда шел сюда, уже знал, что Львович не мошенник. А хорошо жить в Москве, молодой человек?
- Как кому.
- В Москве всякому лучше жить, молодой человек, потому что в Москве вся публика и все для Москвы.
- Зато в эти тяжелые годы мы едва не умерли от голоду. О вашей Украине мы мечтали, как о царствии небесном.
- Плохое же это было, молодой человек, небесное царствие… правда, была у нас мучица, и крупица, и курятина… а сколько у нас было красных, и белых, и бандитов… И как те бандиты резали публику… Старых евреев прибивали к полу большими гвоздями через глаза и оставляли так гнить… Молодых девушек обижали на глазах у отцов, так что они умирали… А нехай лучше были бы мы голодные!
- Ну, зато теперь все это кончилось…
- Да, слава богу, молодой человек, теперь жить стало хорошо.
- Стало быть, вы довольны Советской властью?
- А как я могу быть доволен или недоволен… Я маленькая сошка, и я не политик… Нехай будет всякая власть, только чтобы не мучили людей и торговали всяким товаром.
- А у вас только одна дочь?
- Нет, слава богу, у меня много детей и внуков. Но один сын мой живет в Минске, другой в Житомире, а старшие дочери замужем и живут в Кременчуге. Их мужья честные торговцы и крепко любят жен. У меня на той неделе родился шестнадцатый внук.
- Теперь очередь за Зоей Борисовной?
- Она молода и еще подождет… Она опора моей старости.
- Папа, отдайте три рубля.
- Да не убегут твои три рубля… А вы, молодой человек, племянник мадам Кошелевой?
- Да.
- Им не так теперь легко жить. Ох, ох, ох… А прежде, ой, как они жили! У них был домик - игрушечка… Ой, какой был пан дотошный… Настоящий был пан и никогда не обижал бедных людей. Такому пану нужно поставить каменный памятник на площади и на золотой дощечке написать его имя. Три рубля… ты сказала, три рубля?
- Да…
- Ну, так, стало быть, три, а не два… Львович когда-то учился арифметике и еще не разучился считать.
Он медленно пошел в соседнюю комнату.
Степан Андреевич случайно взглянул на стол.
Там лежал список белья - простой список белья, должно быть, предназначенного в стирку. Тот самый почерк.
Степан Андреевич вздрогнул, и на один миг как-то снова по-ночному туманно стало у него в мозгу.
- Вот три рубля, молодой человек, - сказал старый еврей, - мерси и кланяйтесь многоуважаемой Екатерине Сергеевне и многоуважаемой Вере Александровне. Ай, какая она красавица! Я ведь помню ее еще вовсе деточкой. Она была совсем как ангел… Такая симпатичная барышня. Опора матери… Ой, чтоб делала мадам Кошелева, если б не дочь. Она была бы вовсе нищей… А вы, молодой человек, адвокат или доктор?
- Нет, я художник.
- Художник… Вы рисуете картины?
- Да.
- И за них плотят деньги?
- Платят…
- Дай же вам бог, молодой человек, нарисовать очень много картин. А вы женаты?
- Нет.
- Хорошей жены и много, много маленьких деток…
- Подождите… еще надо найти невесту.
- А в Москве разве нет хороших невест?.. Там много девушек, и они все охотно пойдут за такого красавца… И надарят ему детей, сколько он захочет…
- Скажите, это вы писали?
- Нет, это писала Зоя. А почему вам это хочется знать?
- Красивый почерк…
- Для прачки надо писать красиво, молодой человек, а то она не поймет и потеряет белье. Необразованному человеку трудно читать.
- До свидания.
- До свидания, молодой человек, дай бог вам благополучно перейти площадь… Зоя, скажи - до свидания. Выше подверните брюки и ступайте краем…
Львович стоял на крыльце и, когда оборачивался Кошелев, ласково кивал ему патриархальною своею головой. Но Степан Андреевич совсем не для этого оборачивался.
"Да, - думал с самодовольством Степан Андреевич, - я могу еще кое-кому вскружить голову. Но уж очень у них там чем-то пахнет. Нет. Надо на попадью направить главный удар и не разбрасываться".
Часть 7
Хвостатые буржуи
- Степа, - сказала тетушка, - у меня к тебе большая просьба: живет у нас тут через три дома одна дама, бывшая здешняя помещица, урожденная графиня Шилова. Муж имел подлость ее бросить в трудные годы… Мерзавец уехал в Аргентину и теперь отлично там устроился. А она, бедная, положительно бедствует… Знаешь, ты бы прошелся к ней со мной… Сейчас уж просохло! Она очень хочет про Москву тебя расспросить. Сама она не может выйти из дома.
- Что ж. Я с удовольствием.
- Ну, так пойдем… Марья! О, дурная баба… Я ж вам велела остатки печенки собрать.
- Це они, ваши остатки. Пудавитесь!
- Дура! Не смейте так говорить.
Марья хотела что-то ответить, но вместо того вдруг плюнула черным плевком и повернула в кухню.
Екатерина Сергеевна взяла сверток с печенкой и. вздохнув, засеменила к воротам.
В ворота в этот миг вошел Бороновский. Он был по обыкновению, зелен, но глаза его изображали удовольствие.
- Здравствуйте, Екатерина Сергеевна, - сказал он, - здравствуйте, Степан Андреевич! Поглядите, как после вчерашнею дождя расцвела природа… Деревья совсем от сухости истомились… А вот попили - и смотрите, какими козырями стоят… Уже я за них вчера радовался. Вера Александровна дома?
- Дома-то она, дома.
- А что?
- Нервы у нее… Ох, уж эти мне нервы!.. И кто это их открыл! В мое время не было нервов.
- То есть быть-то они были… Да на них внимания не обращали.
- Уж не знаю… Всю ночь молилась… ну, конечно, не выспалась.
- А вы бы ей сказали, что, мол, вредно себя утруждать.
- К ней во время молитвы разве подойдешь?.. Она, когда молится, часы останавливает, чтобы не били… говорит, отвлекают.
- Ну, я пока по саду поброжу. Может быть, Вера Александровна на террасу выйдет.
Анна Петровна Кобылина, урожденная графиня Шилова, обитала в доме бывшего баклажанского мещанина Зверчука.
В темной прихожей на вошедших навалилась острая вонь, похожая на ту, которая бывает в зоологическом саду зимою в обезьяньем доме.
Екатерина Сергеевна постучала в дверь.
- Кто там? - сказал за дверью настоящий дамский голос.
- Здравствуйте, Анна Петровна. Помилуй бог, или не признали?
- Екатерина Сергеевна? Дорогая моя, входите осторожнее. Мурс спит и видит удрать… Постойте… Мурс! Я тебе задам, усатый! Пошел! Ну, входите, моя радость, но быстро.
Светлая полоска ударила по глазам. Екатерина Сергеевна вошла, а за нею двинулся и Степан Андреевич. Анна Петровна, в близоруком полумраке не видя его, хотела захлопнуть дверь, но та ударилась о его плечо, а в это время под ногами с быстротой молнии прокатился темный шар.
- Мурс, Мурс! - закричала Анна Петровна отчаянно и кинулась опрометью в сени, отпихнув неловкого гостя. - Дверь затворите! - крикнула она через плечо.
Степан Андреевич смущенно прошел в комнату, взяв дверь на тяжелую щеколду.
- Как же это ты, Степа, замешкался? - проговорила Екатерина Сергеевна, покачав головою: - Ведь если Мурс не вернется, Анна Петровна может прямо с ума сойти.
- Здравствуйте, Екатерина Сергеевна, - послышался знакомый голос из-за шкафа.
Пелагея Ивановна появилась, красотою своею насыщая тесные пределы комнаты, и даже вонь стала как-то приятна и не рвала ноздри.
- А, и вы тут, - сказала тетушка.
- Я с рынка зашла… Принесла кой-что Анне Петровне.
Комната Анны Петровны перемешала в себе в странной смеси все степени житейского благополучия. Возле стены стояла прогнувшаяся ржавая железная кровать с тюфяком без матраца. Тюфяк был полосатый, красный, без простыни и без подушки. Рядом с кроватью этой возвышалось огромное кресло: белые ручки с золотыми грифонами, спинка и сиденье, обитые голубым штофом - огромное кресло, присутствовавшее в комнате, как генерал на свадьбе у бедных родственников. Еще был простой, из немореного дерева стол и стулья, развинченные и расклеенные, готовые ежесекундно развалиться от первой же горячей жестикуляции сидящего на них. В углу стояла старая горка с посудой, но не с пестрым фарфором и не с сазиковским серебром, как бывает, а с примусом и двумя алюминиевыми кастрюльками. Окно было затянуто ржавою железною сеткою. В сетке этой застревала терпкая вонь.
Была одна в комнате деталь, которая не в первый миг выявилась, но когда выявилась, то решительно завладела вниманием - живая деталь: котищи, коты, кошки, кошечки, котята, котеночки, - всюду - на постели, под постелью, на столе, под столом, на горке, под горкой, на кресле, под креслом, рыжие, черные, пестрые, серые, белые, клубком, сфинксиком, умываючись, всячески, в безмерном довольстве, в роскошной праздности, презрительные к миру.
- Как вы думаете, Мурс вернется? - спросила с озабоченностью Екатерина Сергеевна.
- Вернется, Анна Петровна напрасно волнуется… Беда, что они вовсе не приучены гулять.
Из-под стула, на котором сидел Степан Андреевич, в это время вылез большой серый кот и, страшно выгнув спину, начал с хрустом потягиваться.
Затем он прыгнул на кровать, где спали кошки, и - с видом султана в гареме - принялся их лениво осматривать. Апельсиновый кот на горке, еще не проявляя особого оживления, тем не менее уставил на него тяжелый взгляд. Серый кот поглядел наверх и выпучил зеленые глаза с восклицательным знаком зрачка.
- Что вы поделываете, Пелагея Ивановна? - спросил развязно и по-светскому Степан Андреевич. - Как поживает отец Владимир?
- Он занят очень. Столько у него хлопот с церковными делами: на днях поедет с владыкою в Харьков.
- В самом деле? И надолго?
Взгляд у рыжего кота становился все пристальнее, а позиция все сосредоточеннее. Серый кот насторожился.
- Да дня на три.
- Поскучать вам придется.
- Сейчас скоро варенье варить.
Коты теперь так и кололи друг друга глазами.
- Вот, вероятно, вкусное будет варенье.
- Почему же?.. Обыкновенное будет варенье.
- Ау-уа! - раздался дикий кошачий вопль.
Рыжий кот лавиной рухнул на серого, и они с воем покатились на пол. Кошки шипя выгнули спины, котята, котеночки, котешоночки посыпались, как горох, и исчезли под горкой. Черный кот с белыми усами взвыл и метнулся на воюющих.
- Разнимите их, они съедят друг друга! - кричала Екатерина Сергеевна.
Пелагея Ивановна схватила рыжего кота и тотчас, вскрикнув, выпустила. На ее белой руке от локтя сразу протянулись три кровавых полоски.
- Ах, негодяи! - воскликнул Степан Андреевич и с рыцарским бесстрашием ногой хватил по сражающимся.
Коты перекувыркнулись, и разлетелись по углам. Степан Андреевич вынул из кармана чистый платок и разорвал его.
- Степа! Что ты! - с жалостью вскричала Екатерина Сергеевна: - Батистовый-то.
- Бог с ним. Пелагея Ивановна, позвольте вашу ручку: я опытный хирург и прекрасно перевязываю раны… Ах, подлые коты… Не туго?
- Ничего. Платок только жалко.
Без эффекта прошла перевязка.
В дверь постучали.
- Пелагея Ивановна, - послышался голос Анны Петровны, - у меня к вам, душечка, просьба. Отворите дверь и сразу захлопните, боюсь, как бы не удрал Макдональд.
Анна Петровна просочилась в комнату сквозь почти незримую щелку. На руках у нее уже спал толстый полосатый кот.
- Вот он, злодей, - говорила Анна Петровна, улыбаясь счастливо, - вот он, разбойник. Кот! Кот! Мы гулятиньки захотели… нам надоело дома сидюшеньки. Кот! Кот!
Это была не старая еще женщина, очень худая и бледная, слегка похожая на Данте, в черном шелковом платье с бархатными заплатами и в широких мокасинах из рогожи.
- Вот это мой племянник, - сказала Екатерина Сергеевна, - Напрасно вы волновались… Мурс никогда не пропадет.