Борис Андреевич Пильняк (1894–1938) – известный русский писатель 20–30 годов XX века, родоначальник одного из авангардных направлений в литературе. В годы репрессий был расстрелян. Предлагаемое Собрание сочинений писателя является первым, после десятилетий запрета, многотомным изданием его наследия, в которое вошли, в основном, все, восстановленные от купюр и искажений, произведения автора.
Во второй том Собрания сочинений вошел роман "Машины и волки", повести и рассказы.
Содержание:
Машины и волки* 1
Третья столица* 49
Повесть непогашенной луны* 68
Мать сыра-земля* 76
Рассказы 87
Комментарии 105
Примечания 106
Борис Андреевич Пильняк
Собрание сочинений в шести томах
Том 2. Машины и волки
Машины и волки
Книга о Коломенских землях, о волчьей сыти и машинах, о черном хлебе, о Рязани-яблоке, о России, о Расее, Руси, Москве и революции, о людях, коммунистах и знахарях, о статистике Иване Александровиче Непомнящем, о многом прочем, написанная 1923 и 24-м годами
В среднем человек живет шестьдесят лет, т. е. столько-то (60 на 360) дней, т. е. столько-то (60 x 360 x 24) часов, т. е. столько-то минут – т. е. столько-то – а именно 60 x 360 x 24 x 60 x 60 = 1 892 160 000 секунд, т. е. меньше двух миллиардов, меньше чем у каждого россиянина в конце 1923 г. было рублей на папиросы. – Так колоссально – такими колоссальными понятиями жила тогда Россия: и так ничтожна – в этой колоссальности – казалась человеческая жизнь. Да. Но в этой колоссальности жить, все же, только для человека.
В Англии, в Барри-Док, в августе 1923 г., я говорил с русским матросом Кузьмичевым, с коммунистом, который не был в России в годы Великой нашей революции. Не глядя мне в глаза, так, как говорят о самом сокровенном и самом прекрасном, он сказал, спрашивая:
– А, чай, очень хорошо было в России, в 20-м году, когда вы там жили без денег, – чай, очень хорошо… И были такие продкомы, куда каждый сносил свои единицы труда и брал оттуда все, что нужно, по этим единицам…
Я ответил:
– Да, было очень хорошо.
Иначе я не мог ответить, ибо я не смел оскорбить человека и не хотел быть против человечества и человеческой истории, – да Кузьмичев и не поверил бы мне, если бы я сказал иначе. – Барри-Док – это место на берегу океана, где ковши из гранита забирают океанские корабли вместе с океанской водой, и эти корабли грузятся углем – электрическими кранами – так, что вагоны поездов белками прыгают над кораблями по кранам, и откусываются эти вагоны от цепи поездов, чтобы взлетать в воздух с ловкостью фокусника. Каменноугольная пыль садится на корабли в Барри-Док больше чем на сантиметр в сутки; солнце стоит в пыли медной сковородой, и на него можно смотреть простым глазом; в пять часов – тысячью шланг – смывается эта пыль: эллипсами идет фантастический дождь, – солнце, которое уходит за океан, дробится миллионами радуг. – Вечером тогда я думал о том, что несчастье человеку, если он знает больше, чем умеет : иногда это бывает ростом ; но, если это не рост, тогда – по- гибель .
Не мне судить о моих достоинствах. Но о недостатках своих я имею право говорить. Мои вещи живут со мной так несуразно, что, когда я начинаю писать новую вещь, старые я беру материалом, гублю их, чтоб сделать новое лучше; мне гораздо дороже моих вещей то, что я хочу сейчас сказать, и я жертвую старым трудом, если он идет мне в помощь. Не важно, что я (и мы) сделал, – важно, что я (и мы) сделаем, подсчитывать нас еще рано; соборность нашего труда необходима (и была, и есть, и будет), я вышел из Белого и Бунина, многие многое делают лучше меня, и я считаю себя вправе брать это лучшее или такое, что я могу сделать лучше. Мне не очень важно, что останется от меня, – но нам выпало делать русскую литературу соборно, и это большой долг.
"Цели", по-прежнему, необходимы, – надо, чтобы они "целили", со всяческими ударениями, и на е, и над и. И с каждым днем мне все яснее, что мое писательство мне совсем не к тому, чтобы славиться, почеститься, сладко жить, – писательство – невеселое дело и – почти мышечный труд.
Вступление
Отрывок первый
Лес, перелески, болота, поля, тихое небо – проселки. Небо иной раз хмуро, в сизых тучах. Лес иной раз гогочет и стонет, иными летами горит. Топят болотные топи в сестрах-лихорадках. Ползут, вьются проселки кривою нитью, без конца, без начала. Иному тоскливо идти, хочет пройти попрямее, – свернет, проплутает, вернется на прежнее место… Две колеи, подорожники, тропка, – а кругом, кроме неба, – или ржи, или снег, или лес, – проселок без начала, без конца, без края. А идут по проселкам с негромкими песнями: – иному те песни – тоска, как проселок, – Россия родилась в них, с ними, от них. – Эти пути по проселкам были и есть. Вся Россия в проселках, в полях, перелесках, болотах, лесах. – Но были и эти иные, кои стосковались идти по болотным тропам, коим вздумалось Русь поднять на дыбы, пройти по болотам, шляхи поставить линейкой, оковаться гранитом, железом и сталью, прокляв заклятую избяную Русь – и пошли… Иной раз проселки сходятся в шлях, – и по шляхам, по "шашам", по "чугункам" – с проселков – пришел, пошел по шашам, давно народом восславленный, – бунт, народная вольница, чтоб разгромить "чугунки" и "шляхи", и – чтоб разбиться о бетон и железо, о сталь городов, чтоб снова исчезнуть в проселках – как, навсегда ли? Какая иная – и сильная – сила восстала на шляхах из городов? –
– Ша-ша! – –
По незнанью – называют мужики автомобиль: фуруфузом…
Не именами красить повести, – пусть "заправдашная ложь" – – Тракт стар, зовут тракт Астраханским. В Рязани на Астраханской улице, в Коломне на Астраханской улице – у гостиниц Гавриловых-Громовых сорок лет назад заколотили окна, когда съела старый тракт Астраханский – Казанка. В Коломне – от заставы с орлами до заставы со звездами – две с половиной версты – коломенская верста : лихи были ямщики! Тракт даже не в ветлах, и не Астраханский, в сущности, а на все Поволжье махнул и полег. От Рязани до Коломны – на Москву – тракт полег по Поочью. Много страшных лет было в России: лето тысяча девятьсот двадцать первое было – страшное лето. От Рязани до Коломны тракт полег по лесам Чернореченским, по Зарайским болотам, – и в сером дыму был тракт от трав-брусник и лесов, в лесных пожарах сгоравших. От тракта вправо свернуть – в деревню зарайскую, у Христа за раем, за пазухой – деревня Чертаново будет, – и нет деревни Чертановой: выгорел торф под деревней, в землю провалилась деревня, к черту, как Нижегородской губернии город Китеж, к черту-с. Дым черный над Черноречьем. – Тракт даже не в ветлах и не Астраханский: в проводах по столбам Третий Интернационал гремел, Коминтерн, в июле, – если вперед смотреть, в даль верст: в голубой дали верст черный возникнет заводский дым – Коломзавода, Гомзы, стали и бетона. И туда смотреть – с автомобиля, – не Астраханские, рязанский исполком и штабы армий на автомобилях тракт кроят в Москву в народные комиссариаты, на коллегии, избегая поездов в холере.
– Тра-трак-трак-тра! – автомобилья поступь. –
– От тракта вправо свернуть – зарайские земли, у Христа за раем – горы по Поочью и луга, как степи – Белоомутские луга, Дадиновские луга – влево свернул Погост Расчислав – Расчиславские Горки… Трещать трактом мотору, ломать версты, ломаться мостами, – травить версты двоим шоферам, Пугину – что ли, и Шуринову, повстречать мотору заблудлую овцу: глупая овца, бежит напрямик, не сворачивает, – затравить мотором овцу, подшибить, кинуть в кузов, в Рязани делить краденое по-братски пополам и съесть с удовольствием. – – Шуринов на праздник домой приходил в Расчиславские Горки, хозяйственный мужик; жена после чая в клеть повела, отдохнуть.
– Как дела?
– Аномнись зато лиходеи какие-то овцу украли. –
– !? – –
– (рассказ писать можно, как товарищ Шуринов у товарища Пугина в городе Рязани вторую половину овцы, свою собственную, назад требовал.) – –
– Тра-трак-трак-тра, – фуруфузья поступь.
– Третьим Интернационалом провода трубили по тракту – в Рязань.
– Третьим Интернационалом – в исполкомах – не застращаешь ребят.
…Телега на двух колесах называется – беда …
…А ходят путинами нашими – с песнями тихими, как наши путины, – иному те песни – тоска, живем мы и жили от них, через них, ими. Большак с Поволжья – шаша – небо, лес, перелески, поля, зной и пыль: пыль похожа на ш, зной же – как ж. Там, в хлебородных, в Самарской, в Саратовской, весной в тот год перекопали озимые, и сгорели яровые так, что картошка в земле запеклась. Не беда, коль во ржи лебеда, полбеды, коль ни ржи, ни лебеды, а – беда, коли нет конятника. Июль юдоль нашу – славянскую, избяных обозов юдоль – вскрыл: конятник, которого не едят лошади, древесная кора, гончарная глина стоили в тот год денег, потому что их ели люди, и Волга высохла в тот год так, что вброд ее переходили под Саратовом у Зеленого Острова. Избяные обозы по большакам – наше юдольное: солнце вставало в тот год в дыму и в дыму ложилось, был зной как ж, грозились крестьяне в неистовстве небесам господом-богом и кулаками, трясли иконами и жгли ведьм. И пошли избяные обозы по большакам: беда на двух колесах в пыли, над бедой шалашик, сзади плетенка с гусем, в оглоблях пара кляч, в шалашике скарб и детишки, – и скоро им появилось нарицательное – русские цыгане: ехали – куда глаза глядят от голода, от смерти, ибо там, на Поволжьи, в Самарской, Саратовской, в Астраханской – был голод, ели землю. Ходят путинами нашими с песнями, как наши путины. В Черноречьи горели леса, валились к черту деревни, как Китежи, – ехали – куда глядят глаза. Бедяные обозы докатились к июлю в тот год до зарайских – за раем у Христа – земель!..
Пыль – как ш – на шаше…
– Тра-трак-трак-тра, – автомобилья поступь.
– Третьим Интернационалом провода трубили по тракту – в Рязань.
– Рязанские земли, зарайские (у Христа за раем) сыты были: прожрали те зимы картошкой!
Голод. – Не большакам рассказывать о голоде, нужде и зное: они расскажут. Там, в "хлебородной", в каком-нибудь Курдюме, Нурлате или в Курячьих каких-нибудь Кучках – все погорело, дотла, – ни людям, ни скотине нечего есть, картошка в земле запеклась, май прошел июлем, хлеба два пуда – лошадь, а домов полсела – пуд. Мужику нашему как дикарь, – сла-вяни-ну! – решаться, решиться, решить; – не впервой, чай, ходить по земле, кочевать, бегать. Решать день, решать два, всю жизнь гнувшему спину – без дела ходить, трогать землю – и рукой, и мыском лаптя (горячо босому ходить по земле!), в небо смотреть, в степи смотреть, в избе часами сидеть перед миской с коровьим навозом (ели и такое), в закром, ясный как лысина, ходить на авось, – и решиться, решить.
– Надоть… ехать… жена, – жене впервые сказать: жена, а не Дунька, не сука, без зуботычины.
Сволакивать в беду все имущество – два одевала, перину, икону, топор, гуся, ребятишек, – в день перерезать, продать, променять – корову, теленка, овцу: – день работать, шею ломать, как всегда, как всю жизнь. А к вечеру (обязательно к вечеру выехать надо!), когда все уже горой на беде, на улице, и лошади склонили головы пред долгой путиной, а ворота настежь, – зайти последний раз в избу, взглянуть, как десятки лет, в красный угол – в пустой угол, ибо даже цари, генералы и дезертиры свернуты в трубку в беде, – не перекреститься даже, ибо пуст угол, – в армяке, в шапке, с рукавицами, – хлопнуть в раздумьи кнутовищем себя по колену (кнут ведь вместо овса!), ткнуть кнутовищем – в раздумьи – в таракана у печки, вздохнуть – и выйти шумно из избы, дверь оставив разинутой настежь.
– Ну, что же, трогай, жена! – а самому идти рядом, пешком, тысячи верст, – до могилы.
И – сначала ночные проселки, а потом большаки, – куда глаза глядят, без начала, без края… Не большакам рассказывать о голоде, нужде, зное, как ж, и пыли, как ш, шаша… Тысячи верст: не впервые тысячам им растворяться в тысячах верст, в голоде, в холоде, в темных делах, – ибо: кто приютит их и где? – Шаша!
…Большак Астраханский лежит – как все русские большаки. Небо, да пыль, да истома. Да деревни, да села. Да мосты. Да холмы, да речуги, да курганы. Если свернуть вправо – нету деревни Чертановой, если свернуть влево – Расчиславские Горки, сзади – Рязань, впереди – Москва, впереди – Коломзавод, заводский черный дым, – и туда смотреть – с автомобиля: рязанский исполком и штабы армий на автомобилях тракт кроят в Москву в народные комиссариаты…
И – ночь. –
Земля была камнем, вся в дыму, горели Чернореченские леса, не было отдыха даже в ночах, солнце вставало и садилось змием, огненным проклятьем, и сухие, жухлые восходы были мутны и пыльны, как стекла в пересыльной рязанской тюрьме. – Грузовик старый – фуруфуз – травил тракт, как свинья с бегемота – в истерике, – подмазанная под хвостом скипидаром, – обгонял, шарахал русских цыган – в комиссариаты, в коллегии, ночью, жухлым июлем, – чтоб где-то у мостика в бревна мостика всадить колеса, чтоб видеть вдали зарево Коломзавода, а здесь у моста, в канаве – увидеть беду, пепел костра у беды, мужиков у костра, гидру ребячьих голов в одевале. Мужики любили, когда грузовик застревал на мостах: – предгубком писал тогда записки в губисполком, и "губы" возрождали мост в сутки, а иначе он гнил бы годами. А у задней грядки грузовика сидел человек, конденсированная воля, коммунист, весь в заводской копоти революции, весь для того, чтобы мир построить линейкой и сталью. – Это он до крови у губ кричал Коминтерном по проводам – старым трактом – в Рязань, – это он устал от бессонниц и здесь у канавки, на мосту перед рассветом встретил – без митинга, тихо – русских цыган и холерных на скарбе, у повозки бедой называемой: – рассветами, пусть жухлыми, как окно в пересыльной рязанской тюрьме, надо думать и говорить тихо и верно… (А шофера – керосин продавали!..)
– Это откуда же вы?
– Из Симбирской губернии. Голод там, недостача. Лошадь, к примеру, два пуда зерном стоит, – нету травы…
– Та-ак… А куда же?
– Сами не знаем. Куда бог, к примеру, пошлет. Это какие, зато, будут места?
– Та-ак… Места эти будут рязанские, Зарайский уезд… Та-ак…
Что сказать, – что сказать на рассвете, когда там над Окой, над Белоомутом солнце встает, когда мир притихнул пред новым днем и росный рассвет пробирает лопатки холодком –?.. там – впереди – черная сталь Коломзавода, заводов, машин, городов, – проклятие хлебу! –
– …а шофера – керосин продавали. Америка строила "Уайт", чтоб ходить "Уайту" на бензине, Рязань пустила "Уайт" керосином, – а когда раздобылась Рязань бензином, шофера заявили, что "Уайт" отучился ходить на бензине, ибо: на бензин не давали картошки. – Велика мать-Россия, черт бы ее побрал! Шаша! – Как рассказать – всегдашний, единственный – мой и его – сон, – сон, где снится, что солнце плавится в домне – недаром около домен пахнет серою, – что хлеб строят заводами, – и тогда во сне возникают – до боли четкие формы и формулы – завода, геометрически-правильные формы завода: – прямые, круги, окружности, эллипсы, параболы, – ночь, – только две краски – красная и белая, – ночь, и на небе круги огней; их, чтоб осветить всю землю, подпирают краны, и трубы стали треугольниками к кранам, и из-за труб к кругам огней идут по радиусам новые огни, – и там, на заводах: – пролетарий, геометрически-правильный и огромный, как формула!.. – …а шофера – керосин продавали и жарили здесь, у моста, на рассвете, картошку на сале бараньем, к жизни приладившись, – и был тихий рассвет. Подошел мужичонко, шапку снял, поклонился, по-рабьи сказал:
– Места эти, значит, зарайские… На чаек с вашей милости не будет? – Мы так примерили, что вашу машину мы можем вытащить из моста на шашу, значит…
…Если свернуть от шоссе, проехать полем, перебраться вброд через Черную речку, пробраться сначала через черный осиновый лес, затем через красный сосновый, обогнуть овраги, пересечь село, потомиться в суходолах, снова лесом трястись по корягам, там на пароме – как триста лет назад – переплыть через Оку, проехать лугами по ивовым рощам, – то – там уже затерялся проселок, исчезнул, растворился в зеленой мураве – приедешь в Каданок, в Каданецкие болота. Здесь нету дорог. Здесь кричат дикие утки. Здесь пахнет тиной, торфом, болотным газом. Здесь живет тринадцать сестер-трясовиц-лихорадок. Здесь на песчаных островках буйно растут сосны, – у трясин тесно сошлись ольшаники, землю заткал вереск, – и по ночам, когда бродят тринадцать сестер-лихорадок, на болотцах, по воде бегают бесшумны, нежгущие, зеленые болотные огни, страшные огни, и тогда воздух пахнет серой, и безумеют в крике утки. Здесь нет ни троп, ни дорог, – здесь бродят волки, охотники да беспутники. Здесь можно завязнуть в трясине…
Отрывок о мужиках, из главы "О предпосылках к повести"
Мужики.
До легенд о Смутном времени и после дней времени действия этой повести надо рассказывать о мужиках, об исторической – земного шара – этой легенде без истории, где во время действия повести, как и триста лет назад, пахали сохой, бороной боронили, а по веснам подвязывали за брюхо к потолку скотину, чтобы стояла, а жили на полатях, под полатями храня от холодов телят, и жили в жильях – даже не от каменного, но от деревянного века, и ставили свои жилья, как кочевники на ночь ставят обозы. Жили ничего не зная, – знали: –