Итак, я ощутил за своей спиной молчаливое присутствие хозяина яхты, и вскинутый молоточек замер в моей руке, а кувалда сползла вниз. Напряжённо, как нашкодивший мальчишка, повернул я голову. Поджав губы, Никита в упор разглядывал мои заклёпки, которые, может быть, не отличались особым изяществом, но уж в прочности‑то не уступали тем, что поставил он сам. Примерно это я и сказал ему, но он не слушал. Он смотрел и сопел, потом молча отодвинул меня в сторону, взял зубило и одну за одной посрезал мои некрасивые, но прочные заклёпки.
Не хотел бы я служить под началом Никиты. Но, с другой стороны, я ловлю себя на мысли, что ему, именно ему, а не кому‑то другому, доверил бы я дело, имеющее для меня важность первостепенную. Этот бы не подвёл! И с ним я был бы спокоен за судьбу дела, как спокоен был за себя, за жену, за Уленьку Максимову, когда под командой яхтенного капитана Никиты Питковского мы огибали при шальной волне и сильном боковом ветре Дубанинскую косу, этот своего рода мыс Бурь, переименованный по приказу португальского короля в мыс Доброй Надежды.
Я почерпнул эту подробность не из книг, её поведал мне капитан Питковский, как и множество других, ей подобных. О море он готов говорить бесконечно - своим глуховатым, размеренным голосом, и поначалу его бухгалтерская обстоятельность может показаться нудноватой, но если вы втянетесь в ритм его неторопливого рассказа, который он время от времени прерывает значительной паузой, дабы до вас полнее дошёл смысл той или иной детали, то вы обогатитесь изрядным запасом прелюбопытных сведений. Вы услышите о легендарном Генрихе Мореплавателе, без которого, оказывается, немыслима история великих географических открытий, но который всего раз в жизни соизволил подняться на корабль, да и то будучи ребёнком, и про нашу современницу Кристину Хойновскую–Лискевич, первую женщину, в одиночку обогнувшую на яхте земной шар. Никита не преминет процитировать её; "Если хочешь чего‑либо достичь, нужно много работать. Другого способа нет". И попробуйте убедить его, что эта самоочевидная истина отнюдь не принадлежит Хойновской, что её изрекали все, кому не лень. Он тяжело поглядит на вас и примется рассуждать о семи бессонных ночах, которые провела польская яхтсменка у входа в Панамский канал, безуспешно пытаясь проскочить в порт между грозящими раздавить её негалантными махинами. Перед этой женщиной он благоговел, а рядом сидела женщина, перед которой благоговел я, - Уленька Максимова, любовь моя и надежда. Не столько восхищение, сколько сострадание было в её устремленных на мужа огромных глазах. Семь суток без сна! Её воля - сама отстояла бы вахту за неведомую польку, только бы прикорнула она.
Поднеся ко рту руку, я незаметно подул на мозоль, которую натёр, работая с парусами. Никита, как полагается, сидел на руле, и я, его единственный матрос (женщины не в счёт), едва поспевал выполнять отрывистые и властные команды. Не знаю, как для него, но для меня Дубанинская коса осталась‑таки мысом Бурь, а не мысом Доброй Надежды.
4
Кристина Хойновская - вот, казалось бы, идеал Никиты или на худой конец Женькина Инга, а его приворожила Уленька, и что с того, что никаких точек соприкосновения между ними вроде бы и не было. Дисциплинированно ходил с нею в театр, где блистал на подмостках её непутёвый братец (они с Никитой с самого начала невзлюбили друг друга), уважительно скучая на вещах, которыми Уленька восхищалась, и до упаду хохоча над незамысловатыми комедиями - хохоча так, что на него оглядывались, с доброй улыбкой впрочем, а бедная Уленька незаметно толкала его в бок.
Период ухаживания длился по нынешним временам невообразимо долго - четыре года, причём половину этого срока Никита провёл у черта на куличках. Будучи офицером, он имел возможность вырваться в Светополь, причём делал это, как правило, неожиданно. Раз всего лишь на сутки приехал (а добирался трое) - затем только, чтобы с подробностями рассказать Уленьке про железные бочки из‑под горючего, которыми усеяно побережье Ледовитого океана. С весёлым изумлением глядела она на его обросшее лицо (он так спешил к ней со своими бочками, что ни побриться, ни поесть не успел, только купил по дороге бублик и в паузах своего обстоятельного, как всегда, повествования жевал его, глотал с усилием - и снова о бочках), глядела и улыбалась, но ему хоть бы хны, так увлечен был математическими выкладками о потерях металла из‑за чьей‑то бесхозяйственности. "Ты зачем приехал?" - ласково спросила она. Он нахмурился, соображая, почесал пятернёй небритую щеку. "Чтоб тебя увидеть. А что?" И засмеялся, поняв, но вспомнил вдруг о фантастической рыбалке и, положив на её руку свою медвежью лапу, чтобы она ещё чуточку потерпела - будто это не он, а она примчалась к нему за тридевять земель, - принялся с воодушевлением расписывать хариусов.
И здесь хочется особо подчеркнуть одно обстоятельство; не будь его, Уленька скорее всего никогда бы не вышла за Никиту. Он был не просто терпим к другим, чуждым ему интересам и другим, далёким от его представлений точкам отсчёта, но относился к ним, в общем‑то, с уважением. Да, он откровенно скучал на иных спектаклях, да, он не прочёл за всю свою взрослую жизнь ни одной серьёзной книги, а музыка, от которой его жена замирала возле раковины с мокрой тарелкой в руках, была для него мёртвым звуком, но ни насмешки, ни снисходительного пренебрежения невежды в нем и в помине не было. Не проронив ни слова, брал из её рук мокрую тарелку и вытирал сам, а она, заметив это, благодарно улыбалась, и в её позе появлялось напряжение, которого секунду назад не было. Никита, спокойный, деловой, уважительно–бесшумный Никита мешал ей, мешал уже тем, что избавлял её от такой реальной помехи, как тарелка в руках. Своей недоступностью для музыки мешал. Сугубой своей изолированностью от неё. Это импульсивное отторжение его от себя как некоего постороннего тела оборачивалось в честном сознании Уленьки раздражённым недовольством против самой себя, такой, оказывает–ся, эгоистичной. Какая уж тут музыка! Торопливо принималась за прерванное дело, а он, видя это, с чистой душой и обычной своей обстоятельностью говорил о яхте, о детях, о дополнительной полочке в ванной или типовых проектах коровников. Да, и об этом тоже. Она была в курсе всех его дел - его поверенным, его советчиком, гарантом его побед и, его ангелом–хранителем. Женой. Прекрасной женой была она - быть может, как раз это подспудно и определило его выбор, и он не догадывался до самого появления Бориса, как далеко улетает порой её прихотливая душа.
Прекрасной женой была она, но так он считал и все мы так считали, кроме неё самой. "Да нет! - возражала она с отчаянием. - Я плохая жена. Плохая". Временами, догадываюсь, очень уж муторно бывало ей, и в сердцах она спрашивала себя, зачем пошла за него. Такой вопрос и такое сомнение, пусть и не высказанные вслух, были уже изменой в её глазах, а этого она простить себе не могла. Ещё внимательней к нему, к его заботам и делам становилась, искупая тем несуществующую вину перед ним.
Не только ей, но и мне тоже являлся в голову этот вопрос: "Зачем?" Лучшим ответом на него был, безусловно, сам факт существования их семьи. Для того ведь люди и женятся, чтобы создать её, чтобы детей растить, а и семьянином и отцом Никита был образцовым.
Как ни странно, большую привязанность он испытывал к дочери. Дарья походила на мать - поэтому? Такая же угловатая и худая, высокая (слишком высокая для своих двенадцати лет), те же огромные глаза и та же быстрая отзывчивость на внешние раздражители, но отзывчивость не радостная, какая была у Уленьки Максимовой в этом возрасте, не ожидание праздника в глазах, а удивление и несколько насторожённая пытливость. Она всматривалась в мир пристальней и требовательней, чем её мать, осознанней и, всматриваясь, все строго раскладывала (или пыталась разложить) по своим оценочным полочкам. Она всегда была аккуратной девочкой, даже пунктуальной, и это, конечно, не последнее обстоятельство, почему отец так жаловал её.
Никита терпеть не может беспорядка. Едва войдя в дом и увидев горящий свет в прихожей, или ключи не на месте, или обувь не в специальном ящике, который он самолично сколотил, он наливается, как индюк, недовольством и бубнит себе под нос что‑то такое о неопрятности, несобранности и так далее. Домашние, однако, его понимают. А если и не понимают, то догадываются, потому что за столько лет немудрёно вызубрить весь набор его воспитательно–наставительных речений. При этом непосредственно к Уленьке он не адресуется, чаще всего его замечания носят безличный характер ("Раскидали… Не выключили… А убрать некому?"), но Уленька тут как тут и с виноватой проворностью убирает, выключает, поправляет. Он глядит. Хозяин, паша, строго следящий за вверенным ему домом и сам все делающий без напоминаний, а вот она упускает то одно, то другое. Она или дети, что в общем‑то одно и то же, потому что следить за детьми - тоже её долг. Но тогда почему в её устремленных на дочь глазах временами появляется тревога? Как раз в те минуты появляется, когда Дарья особенно старательно наводит порядок в своём углу. Книжечка к книжечке, целехонькие (все до единой!), коробки с игрушками уложены аккуратной пирамидкой: внизу самая большая, потом все меньше и меньше, а на самом верху - кубики, в которые ни она, ни её девятилетний братишка давно уже не играют. Казалось, радоваться бы надо этому раннему пристрастию к порядку, а в глазах матери - тревога. "Зачем ты их сюда?" - спрашивает. Что ответить на этот диковинный вопрос? Кубики‑то совсем новые, без единой царапины, лишь один разрисовал карандашом трехлетний Ванечка, но сестра стёрла все.
Не только дочку озадачивала мама - мужа тоже. Никогда не понимал он, например, её дружбы с Раей Шептуновой. И я и Уленька знали её с тех незапамятных времён, когда Рая была худенькой рыжеволосой девчушкой из "неблагополучной семьи". Тогда этого мудрёного термина - неблагополучная семья - не было в ходу, но я помню, как потрясло всех нас известие, что Раин отец, дядя Коля, добрый и весёлый, с кривоватым носом, охотно катавший нас на своём "газоне", ушел из дому. Как?! У многих из нас не было отцов, с войны не вернулись, а тут был и ушел. Быть такого не может! Мы глядели на Раю с напряжённым любопытством, но без особого сострадания, кроме, разумеется, Уленьки. А Рая? Она держала себя так, словно и не стряслось ничего. Носилась сломя голову по двору, преувеличенно громко хохотала. Вот, смотрите! И нечего жалеть меня, нечего провожать сочувственными вздохами (дворовые кумушки провожали) .
Ей не было четырнадцати, когда по двору пополз слушок о её связи с Кожухом, отвратительным малым, которого мы терпеть не могли, а он, в свою очередь, презирал нас, слишком ребячливых и бездарных. Сам он играл на баяне - как оказалось впоследствии, весьма прилично (сейчас Анатолий Кожухов работает в Светопольской филармонии). Однажды он поведал нам о своих отношениях с Раей, причём поведал с такими подробностями, что ни у кого не осталось сомнений в правдивости его рассказа. Каюсь: ни меня, ни моих товарищей не покоробило тогда это бахвальство; Кожух не то что вырос в наших глазах, а как бы обзавёлся ореолом настоящего мужчины. Ненадолго, но обзавёлся. А вот Рая - упала, и лично мне потребовалась четверть века, чтобы разглядеть в этой неряшливой девчонке несчастное, живое и, следовательно, стремящееся к чистоте (как все живое) существо. Мы были слепы и по–детски беспощадны, кроме - опять–таки! - Уленьки, которая, единственная из всех нас, относилась к "павшей" Рае Шептуновой с ровным дружелюбием.
И поныне испытывает Рая к Уленьке Максимовой благодарную и нежную привязанность. Школу она так и не закончила, работала в столовой, в овощных магазинах, торговала в сезон арбузами и ёлками, а теперь заведует ларьком, где принимают стеклотару. Это в самом центре Светополя, и пусть вас не вводит в заблуждение слово "заведует". Она тут и за приёмщицу, и за грузчика, и за экспедитора. Зато её толстые руки в кольцах (и ссадинах, впрочем, тоже), и такая вызывающая самоуверенность сквозит в её тоне, жестах, вульгарном смехе, что обескураженный и оскорблённый в своей чистоплотности Никита протирал, не веря, глаза: что общего между этой расфранчённой торговкой и его женой? Его бы воля - ноги её не было бы в их доме, и он всем своим видом давал Рае понять это, но попросту турнуть - ас него бы стало! - не решался. "Она хорошая", - говорила Уленька, и так убежденно, так хорошо и грустно звучал её голос, что Никита, сопя, отступал. А потом произошёл случай, который если окончательно и не примирил его с этим нелепым приятельством то, во всяком случае, сделал его терпимым и в некотором роде оправданным.
Был пик сезона, самая работа у консервщиков, а двухсотграммовой тары почти не поступало, и завод оказался перед выбором: или перейти на литровую расфасовку, которая к детскому питанию не имела никакого отношения, ибо ребёнок и за неделю не съест столько, или производить одни полуфабрикаты - впрок. Вот тут‑то и пришла на помощь отчаявшейся Уленьке Рая Шептунова. Одни двухсотграммовые склянки стала принимать в своём закутке, и все светопольские старушки, мигом прослышав о таком чуде, зашуровали в чуланах, кладовках и сараях. Месяц самоотверженно сидела Рая на мелюзге, и, я думаю, за этот месяц на её толстых пальцах не прибавилось колец, но зато не проходило дня, чтобы она не отправила на Уленькин завод грузовик двухсотграммовой тары.
С этого времени Никита не то чтобы изменил своё отношение к по–прежнему, конечно, неприятной ему особе, но терпимость проявлял. Хоть какая‑то логика виделась ему теперь в их дружбе.
Иное дело Борис, который уже стоит у двери в своей старомодной шляпе и вот–вот, постучавшись, войдёт в наше повествование. Забегая вперед, скажу, что вот он благоволил к Рае. И на работу к ней захаживал, где, скинув пиджачок, перетаскивал с места на место позванивающие ящики, и домой тоже. Учил играть в шашки её четырнадцатилетнего сына (тут Рая нас всех обскакала) и пил чай с вареньем, которого она, не доверяя Уленькиной консервной индустрии, запасала на зиму прорву.
5
Ирония судьбы заключается в том, что Бориса в Светополь привёз сам Никита. Сам же и в дом ввёл - хлипкого субъекта в мешковатом костюме. На губах его колебалась улыбочка. Именно улыбочка и именно колебалась. Как в Уленьке главное глаза, так Борис в моем представлении неотделим от этой своей улыбочки. В самые неожиданные моменты появляется она, а лучше сказать, не исчезает вовсе. Что бы ни говорил он или что бы вы ни говорили ему, самое, на ваш взгляд, серьёзное и самое важное, она тут как тут, и, если вы хоть сколько‑нибудь мнительны, слова застрянут у вас в горле.
За Никитой такого греха (мнительности) не водилось, и до известного времени он попросту не замечал никаких улыбочек, но потом они приводили его в ярость. И уж как, представляю, раскаивался, что собственными руками перетащил Бориса в Светополь! Сейчас объясню, зачем он сделал это.
Если вы бывали весной на рынке, то знаете, сколько дерут там за кило репчатого лука или, например, капусты белокочанной. Почему же госторговля, успешно конкурирующая с частником в начале осенне–зимнего сезона, в конце его подымает руки вверх? Потому, что гниют и прорастают или обмораживаются в овощехранилищах лук и чеснок, капуста и картофель, морковь и свёкла - все, что с таким трудом выращено, собрано и завезено на долгое хранение. На корм скоту идёт в конце концов утративший товарный вид продукт, и чуткий рынок оперативно реагирует на это, вздувая цены. Индивидуальному хозяину ничего ведь не стоит поддерживать сколько‑то там градусов в погребе или чулане, в громадных же складских помещениях градусником и печкой не обойтись. Тут нужна специальная контрольно–измерительная и регулирующая аппаратура, а её нет.
Есть! Есть такая аппаратура, узнал в один прекрасный день Никита, причём не где‑то там, в заморских странах - в соседней области. То был удар по его профессиональному самолюбию. Кто‑то может, а он нет? Мигом командировал туда своего человека, дабы разузнал все и доложил и, главное, выяснил, кто производит.
Гонец вернулся скоро. "Никто не производит", - отрапортовал. А если и делают, то где - неизвестно. Без специального, то есть без типового, оборудования обходятся. Заправляет всем некий умелец, который сам проектирует, сам монтирует, сам регулирует. Пользуется при этом всем, что под руку попадётся, даже сливными сантехническими бачками. Тут‑то впервые и прозвучало имя Бориса Шенько. Никита записал его на перекидном календаре, а потом, подумав, перенёс на особую бумажку и бумажку положил под стекло.
Больше всего, со смешком признавался он после, задели его бачки. Никак не мог уразуметь инженер Питковский, какое отношение имеют они к контрольно–измерительной и регулирующей аппаратуре. Оказалось, никакого. Просто лазутчик свалил все в одну кучу. Умелец не только склады оборудовал, но и фермы, налаживал там автоматическую дозировку кормов. Сюда‑то и шли бачки.
"Кто он?" - спросил заинтригованный управляющий, на что последовало неопределённое пожатие плеч. И тогда Никита Андрианович отправился туда сам. Отправился, уже тогда вынашивая замысел перетянуть мастера в Светополь.
Что поразило его, так это способность неведомого кудесника решать прямо‑таки полярные проблемы. С одной стороны, механическая дозировка кормов, с другой - поддержание оптимальных температур в автоматическом режиме. "Голова у парня, а?" - говорил Никита с глуховатым смешком. Каково же было его изумление, когда, прибыв на место, он узнал, что уникальный мастер вовсе не механик и не приборостроитель, вообще не инженер, что никакого специального образования у него нет - десять классов, главное же его увлечение - радиолюбительство.
Я видел карту, на которой Борис до переезда в Светополь отмечал флажками точки земного шара, с которыми ему удалось связаться, и карта эта была сплошь усеяна дырочками. Я находил их в таких экзотических, а то и просто неведомых мне местах, как Севилья и Мандалай, Асунсьон и Канадзава, Са–да–Бандейра и Земля Франца-Иосифа. Около последней стоял год: 1972 - что считается, между прочим, особым шиком, ибо до тех пор означенная Земля числилась белым пятном для коротковолновиков всего мира. В 72–м году эстонские энтузиасты Кохк и Эльхи отправились туда, и в числе тринадцати тысяч связей, которые они установили, была и связь со скромным служащим областной "Сельхозтехники" Борисом Шенько.
Скажу откровенно, что до знакомства с Борисом радиолюбительство было в моем миропредставлении таким же белым пятном, как для коротковолновиков Земля Франца–Иосифа. Ни смысла, ни большого удовольствия я не видел в нем. Как ошибался я! Благодаря Борису я понял, какое это ни с чем не сравнимое чувство - ощутить вдруг живую связь между собой и неведомым тебе человеком, затерянным за много тысяч вёрст от твоего дома. Его голос услышать… Мгновенный мост прокладывается над умопомрачительными пространствами, и хотя на создание его ухлопан не один месяц и даже не один год, а существует он, дай бог, минуту–другую, игра стоит свеч.
Радиолюбителю не грозит одиночество, хотя, может быть, как раз радиолюбитель знает в должной мере, что это такое. Зыбкость и ненадёжность и всю в конце концов условность человеческих отношений ощущает. Их ужасающую кратковременность. А возможно, и их тщетность, потому что контакт, длящийся всего миг, является ярким прообразом всех других наших связей.