Иван Игнатьевич из тех, кто нескладно скроен, да крепко сшит. Он кажется слегка приплюснутым сверху - раздался вширь. Большая плоская голова лежит без шеи на массивных плечах, лицо раздвинутое, простецки добродушное, если бы не внушительно грозное украшение - колюче-кустистые бровищи ржаного цвета, под ними таятся глаза, нужно время, чтоб заметить их застенчивость и внимательность. Руки у него короткие, толстые, веснушчатые, покрытые густо ржавым волосом, могучие руки кузнеца-молотобойца. Иван Игнатьевич начинал свою самостоятельную жизнь подручным в деревенской кузнице.
В расплывчато-мягком, белом лице Зинаиды Николаевны, как утренние звезды сквозь кисейные облака, неясно проступают отточенные черты Майи. Больше всего мать и дочь схожи глазами, застойно-темными, реснитчато-овеянными. Но только у Майи они капризно-непостоянны - то матовые, не пускающие в себя, то безумно провальные. И сколько ни ищи, ни в отце, ни в матери не найдешь той присущей Майе, хватающей за душу скорбинки, которая не сходит с ее губ, не родительское, не переданное, а благоприобретенное - оригинальное изобретение господа бога.
Зинаида Николаевна старается не глядеть на меня. Как ни уверял меня в письме и в первые минуты встречи Иван Игнатьевич, что оба они высокого обо мне мнения - он и она в одинаковой степени, - однако я сейчас всей кожей чувствую: она и хотела бы сопереживать мне, да не может. Уж раз дочь сбежала от мужа, то, значит, ей было несладко с ним, материнское восстает, глаза Зинаиды Николаевны опущены к столу.
Я понимаю ее затаенную неприязнь. Больше того, я невольно чувствую себя виноватым - дурно справился с ролью мужа, - но одновременно досадую и на Ивана Игнатьевича: зачем он затеял это принужденное союзничество, где навряд ли можно избежать недоверия и неприязни.
Иван Игнатьевич осторожно расспрашивает меня о нем, таинственном и пугающем. Иван Игнатьевич хочет выпытать, какими же достоинствами он соблазнил дочь.
- А вы его хорошо знаете, Павел?
- Достаточно.
- Я, конечно, очень хотел бы услышать, что, собственно, это за личность, но понимаю, вам, наверное, и неприятно о нем говорить, и трудно быть к нему объективным. Скажите мне лишь одно, Павел: что же этот человек может пообещать ей такого, чего вы были не в состоянии дать?
- Сомневаюсь, чтоб он что-то ей обещал.
Я не решаюсь упомянуть об иллюзиях, которыми богат Гоша Чугунов. Майины родители тут могут понять упрощенно - обманщик, соблазнитель, не более того. А это походило бы уже на ложь.
Иван Игнатьевич удрученно молчит. И тогда задает вопрос Зинаида Николаевна, более существенный и коварный, нацеленный против меня:
- Павел, если бы не он… Кто другой мог бы появиться?..
Мне ничего не остается, как признаться:
- Наверное, появился бы…
- Как?! - изумляется она. - Так разве не в нем причина?
- Причина - Майе было плохо со мной.
Я прекрасно сознаю, как убийственна сейчас моя искренность, но вилять и выгораживать себя не хочу. Уж пусть Майины родители обо мне нелестно думают, зато верят мне.
Иван Игнатьевич подавленно молчит, а Зинаида Николаевна, скрывая вражду, изумляется:
- Зачем же вы так… на себя?..
- Ей было плохо со мной, - повторяю я, - но повинным в этом себя не считаю.
И Зинаида Николаевна подобралась.
- Значит, она виновата?
- А если виновников нет?.. Вы можете себе такое представить?
- Но случилось же! Случилось! Что-то послужило причиной.
- Что-то - да, но не кто-то. "Любовная лодка разбилась о быт" - это сказал Маяковский и пустил себе пулю в лоб. Виновников, насколько я знаю, он не искал.
- Павел, - снова заговорил Иван Игнатьевич, - вы же не считаете, что ей с ним будет лучше?
- Если б так считал, то ни на что уже не надеялся. А я все-таки еще надеюсь… Да, на ее возвращение.
Иван Игнатьевич подался на меня.
- Вы надеетесь, но, Павел… Прежде чем она разберется и захочет вернуться, может случиться всякое. Будем говорить без обиняков: могут появиться дети, Павел, которые намертво привяжут их друг к другу!
- Тот человек не способен создать семью и заботиться о детях. В этом я убежден. Тогда-то она и вернется ко мне, другого выхода у нее просто не будет.
- Но вас… Вы же живой человек, Павел, вас это должно глубоко оскорбить.
- До оскорбленного ли мне самолюбия, Иван Игнатьевич, если стоит вопрос, жить мне или не жить дальше?
- Вы чувствуете в себе силы простить ее?
- Я чувствую в себе большее - силы ждать ее.
Иван Игнатьевич, насупив брови, вглядывался в меня.
- Спасибо, Павел… - сказал он тихо. - Вы сказали все, что я хотел от вас слышать. А остальное… - Он взглянул на часы. - Остальное скажет она… Хотел бы я, чтоб моя дочь была столь же искренна с нами, как и вы.
- Скажет?.. Она?! - Меня насторожили не столько слова Ивана Игнатьевича, сколько его взгляд, брошенный на часы.
- Павел, я не решился вас сразу предупредить - я пригласил сегодня и ее. Она с минуты на минуту должна прийти.
- Она знает, что я здесь?
- Нет, конечно. Отказать нам во встрече она не могла, а вот встретиться с вами… Тут я не был уверен, что она захочет. А мне очень нужно, Павел, спросить ее при вас: почему?.. Пусть ответит в глаза нам всем.
У меня в голове завертелась карусель. С минуты на минуту… Она придет, увидит меня и подумает: цепляюсь за родителей, настраиваю их, отец вытащил ее по моему настоянию!.. Она вспылит, и произойдет что-то для меня постыдное. С минуты на минуту… А я так хочу ее видеть! И удастся переброситься с ней хотя бы парой слов… Но слова-то ее навряд ли меня обрадуют. Хорошенький же подарочек преподносит мне Иван Игнатьевич!..
Возмущаться сейчас было нелепо, да и некогда - с минуты на минуту…
Я успел только криво усмехнуться:
- Не в слишком выгодной позиции я предстану… - как в прихожей раздался звонок…
9
Я не так уж и долго не видел ее. Прошло всего чуть больше недели, как мы расстались. Одна неделя… Какого напряжения мне стоило переплыть через нее - бесконечна, уже обессилел! А быть может, придется продираться через годы и годы. И только что самоуверенно похвалился: чувствую в себе силы ждать ее.
Стремительно летящая походка, словно ветер ворвался в комнату, запрокинутая, с тяжелой копной волос голова, чуть суше стало ее лицо, чуть чеканней и горделивей. Пожалуй, она теперь красивей прежней, а может, просто потерянное всегда кажется прекрасным.
Она увидела меня - брови словно выскочили вперед, губы дрогнули, в глазах вспыхнула затравленность.
Отец поспешно и внушительно объявил:
- Устроил эту засаду я. Павел не знал, что ты придешь.
- Здравствуй, Павел.
- Здравствуй, Майя.
Решительно уселась за стол рядом с матерью, наискосок от меня.
- Мама, налей мне чаю.
У матери задрожали щеки и подбородок, она всхлипнула, слепо стала шарить по столу.
- Мам-ма-а!
- Ничего, ничего, сейчас пройдет… Съешь пирожка, доченька. Ты не голодаешь?..
- Нет, мама, я сыта. Мне хорошо, мама, не надо плакать.
Майя говорила с преувеличенной твердостью, но губы ее кривились и глаза подозрительно блестели.
- А ты не ошиблась, дочь? - сурово спросил отец.
- Папа! Я нашла, что искала!
- Объясни нам, что.
- Себя нашла, папа. Кажется, нашла!
Майя… Вот она, с родным изломом губ, выстраданная, близкая и недоступная. Ей тоже наверняка мучительны эти вопросы, а для меня они вовсе пытка. Я - неприятное прошлое, которое насильно пытаются ей вернуть. Я должен присутствовать при этом насильничании, а потому мне придется выслушать из ее уст, что был помехой, стал ненужным - казнь! казнь! И она только что началась, разговор еще по-настоящему не завязался, все истязания впереди. Зачем?! Никто из присутствующих не хочет творить надо мной бессмысленную жестокость, меньше всех - Майя. Но они уже сами не вольны в себе - изломают, искровенят против желания. Лучше всего встать бы сейчас и уйти, но… оскорбительно, недостойно, совсем уроню себя в их глазах. Кровь стынет в жилах от мысли, что придется перетерпеть. Я сидел окаменевший. Отец допрашивал ее:
- Что значит - себя, дочь? И что значит - кажется? Ты сделала отчаянное дело и не уверена до конца, права ли?
- Права. Чувствую, нашла, нашла, что давно вслепую искала.
Мать Майи, Зинаида Николаевна, по простоте душевной не понимала и не принимала сложностей и недомолвок, а потому спросила с бесхитростной бабьей прямотой, заставившей меня содрогнуться:
- Что, он сильней тебя любит?
Майя нахмурилась и промолчала, ей было неловко передо мной, она жалела меня, боялась глядеть в мою сторону. Отец угрюмо проворчал:
- Не задавай, мать, пустых вопросов. Иначе, как без ума, мол, ответить не сможет.
Майя тряхнула волосами.
- Любит?.. Да! Сильней?.. Не знаю!
- Ка-ак??! - обомлела мать. - Не знаешь даже, как любит?
- Не знаю даже, сильно ли сама его люблю. Его самого, а не все, что с ним…
И тут возмутился отец, навесив колючие колосовые брови, загремел приглушенными перекатцами:
- Опомнись! Что ты говоришь?.. Порвала с кровью… Не березовый чурбак перед тобой, взгляни, живой человек! Ты ему всю жизнь разворотила. Тут одно оправдание может быть - невмочь, лихое схватило, простите, справиться с собой не могу. И вдруг хаханьки - сама не знаю, то ли сильно, то ли так себе. Задешево жизнь разбиваешь вдребезги! Как только язык повернулся признаться?! Ты ли у нас такая уродилась - легкий пар вместо души, или время нынче дурное - человек с человеком ничем не крепится? Ну не пойму! Не пойму! Разойтись, порвать, чтоб снова жить некрепко… Жуть берет.
Он громыхал, а у Майи разгоралось лицо - не смущенно, не оскорбленно, скорей счастливо.
- Папа, а давно ли ты сам благословил меня на такое же?..
- Я?!
- Мамочка! - Майя качнулась к матери. - Больше всего на свете я люблю тебя и… папу. Люблю и любила!.. Павел… - Горящее лицо, умопомрачительно прекрасное, с увлажненными сияющими глазами, повернулось ко мне: - Когда мы сходились, ты, конечно, догадывался, что своих отца-мать люблю больше, чем тебя. Тебе и в голову не приходило меня упрекать, естественно… - Осветившее меня лицо отвернулось в сторону отца. - Любила вас больше его, а ушла-то к нему! И вы оба, папа-мама, считали: так нужно, так нормально. Понимали, что не возле вас, а возле него могу найти настоящую жизнь. Не обязательно более счастливую - настоящую! Вот и сейчас я ушла в другую жизнь… Почему вы в панике? Почему слезы, мама? Вы радоваться должны!
- Настоящая жизнь… без большой любви с тем, с кем собираешься жить? Да возможно ли это, дочь?
- Верно, доченька, верно отец говорит.
В два голоса с болью и тревогой.
А Майя светилась и улыбалась.
- Ничегошеньки вы не поняли… А ты, Павел?.. Хочу, чтоб ты понял: ушла от тебя не просто потому, что сильней полюбила другого…
Когда ее лицо обращалось ко мне, ее глаза устремлялись на меня, ее голос звучал для меня, я в смятенной панике забывал свою беду, все готов был простить, со всем смириться. Трын-трава в эти секунды!
- Сменять человека на человека - и только-то?! Мало! Мало! Просто любить мужа, как это скучно - уткнуться в кого-то одного! Павел, он мне открыл, что можно любить многих, купаться в любви. Со старухой одной столкнулась, всю жизнь уборщицей работала, под унитазами подтирала, сына без мужа вырастила. А сын-то теперь гонит ее от себя - женился, а жена старуху терпеть не может. Раньше бы я мимо прошла, головы не повернула. Теперь ее беда - моя беда, небезразлична эта чужая старуха, люблю ее, болею за нее, сердце надрывается, что ничем ей помочь не могу, только утешить… Я прежде всегда недовольна собой была, а от этого и все кругом противно становилось и тебе, Павел, жизнь портила, а ведь нынче я даже иногда горжусь собой… Иногда, когда у меня хорошие слова к людям находятся. И знаешь, люди любуются мной… Радость каждый день, маленькая, неприметная со стороны… Папа, пойми, для меня не он один главное, а все, что вокруг него… Он мне другой мир подарил!..
Майя упруго поднялась со стула - с пылающими скулами, с доверчивыми глазами, удивленная и опьяненная, - ее чистый альт звенел по комнате:
- Он!.. Он не имеет ни своего угла, ни теплого пальто, ни зарплаты даже, которая могла бы его кормить. Ему от людей ничего, а он людям все: свое время, свои мечты, свои радости, наконец! И люди берут у него… Да, да, берут и чувствуют себя от его подарков счастливее, чем были. Пусть немного, пусть чуть-чуть… Он для людей, но кто-то же должен и для него! Кто-то должен скрасить его одиночество, согреть его своим теплом. Так вот - я, я! Готова на все!.. Скажешь, папа, не настоящее? Кого-то счастливым сделать, знать, что без тебя человек задохнется… Нет, нет теперь у меня сомнений - мол, живу, не знаю для чего, без толку! Не лей, мама, слезы по мне, не надо… Я, мама, теперь не одного люблю, я весь мир люблю, и весь мир, мама, мне отвечает любовью!..
Но мать Майи клонилась к столу и плакала, а отец сутулился, мрачно завесив глаза бровями.
А я был ослеплен, раздавлен. Передо мной, словно вспышка сверхновой звезды, произошел катаклизм, величественный и всесжигающий.
Лихорадочный румянец окрашивал ее щеки, глаза исступленно блестели.
10
Поздний вечер, сыро, холодно, но дождя нет. На автобусной остановке молчаливые люди, терпеливо ждущие одного - попасть домой, лечь спать, закончить еще один затянувшийся день.
Сутулый мужчина в очках, с внушительным портфелем. Старик с одышкой, крупен, породист, важен, а рукава старого пальто обтрепанные, и жеваное кашне не прикрывает грязную сорочку. Девица, не юная и не перезрелая, не миловидная и не безобразная - жиденькие кудельки из-под шляпки с фестончиками, какие уныло пылятся в витринах наших промтоварных магазинов. Стоят и другие, столь же молчаливые, столь же замкнутые в себе люди, нечаянно оказавшиеся со мной рядом на минуту-другую. Люди, которых я никогда больше не встречу и не вспомню.
Но я сейчас озарен, я чувствую себя ясновидящим. Этот сутулый, в очках, самый терпеливый на вид, - жертва опрометчивой торопливости: поторопился жениться, поторопился нарожать детей, сейчас, не утихая, торопится заработать, чтоб прокормить семью, рвет, где только может, сверхурочные. Он уже устал, наверное, очень, жалуется на сердце, но не решается передохнуть. И возможно, ему еще отравляет существование престарелая теща.
Старик с одышкой был когда-то барственно красив, знал много женщин, ни одну не считал достойной себя. Давно уже он всеми забыт, зарос пылью и паутиной, вот-вот умрет от своей астмы, и никто ему не придет на помощь, и за гробом его пойдут случайные люди. Где-то в ветхом ящике он, наверное, хранит, как святыню, какую-нибудь реликвию своей победной молодости - веер или кольцо с камушком провинциальной актрисы. Верит теперь, что ее любил, ее одну, ошибается - любил только себя. Но все равно щемящая к нему жалость.
А почему-то больше всего жаль девицу, самую благополучную из тех, что стоят сейчас рядом со мной. Она ничем особым не одарена, но ничем и не обездолена. Она рано ли, поздно непременно найдет себе мужа, такого же непритязательного, совьет семейное гнездышко, нарожает похожих на себя детей… Она никогда не узнает ни лютого отчаяния, ни самозабвенного восторга. Потому-то и жаль ее, жаль до тоски - полусумеречная жизнь без ярких красок. Из-под ширпотребовской шляпки с фестончиками не увидит неба. А как часто оно будет сиять над ней!..
Недавно я был слеп, в голову не приходило попристальней вглядеться в тех, кто рядом, в тех, кто проходит мимо. Но только что испытал потрясение. Майя!.. Кажется, знал ее насквозь, знал и удивлялся, удивлялся и любил, любил и безумствовал - все в ней, до боли близкой, дорого, какие уж тут тайники. А она сейчас вспыхнула, осветила не только свое, мне неведомое, но и разбудила меня. Сверхновая звезда! Ослеп на мгновение и прозрел к многокрасочности - вижу вглубь людей, вижу их прошлое и будущее. Вижу и не могу не сострадать им, только вот еще не умею к ним подойти. Хотелось бы убедить того, в очках: не суетись, не рвись, не надрывайся по мелочам, семья от этого сильно не пострадает. И старику можно бы сказать, что величав, сохранил еще львиное, выделяется из толпы, пусть утешится хоть на один вечер. А девицу надо бы растревожить, пробудить ее так же, как меня пробудила Майя, к многокрасочности! Нет, я еще не волшебник, я только-только начал учиться. Мне нужен учитель - она, способная преображаться и преображать!
Сверхновая, вспыхнувшая?.. От него, от Гоши Чугунова?!
Во мне все стало дыбом против этого человека. Не могу принять - освободил себя от простых человеческих обязанностей, даже от обязанности добывать себе хлеб насущный. Даже себе, а уж других-то не накормит. Раньше спекулировал в забегаловках своей подозрительной свободой, теперь продает в розницу господа бога. Не могу принять.
Но Майя-то вспыхнула! С тобой не было, столкнулась с Гошей - случилось!
Она сегодня сделала меня ясновидящим, а потому я, кажется, узрел то, что до сих пор было скрыто. Мне нужна Майя - жить для нее, заботиться о ней, ради нее сворачивать горы, изобретать перпетуум! Но, наверно, столь же нужен был ей и я - для меня жить, обо мне заботиться, ради меня свершать удивительное.
Вспомни, как в трудную минуту она обронила: "Стань больным…"
Тогда бы она заботилась, тогда бы чувствовала себя нужной. "Стань больным" - от великого отчаяния можно сказать такие слова. И они меня не пробудили. Она продолжала жить бездеятельно, чувствовала себя ненужной. В конце концов вот не вытерпела…
А Гоша существует всегда за счет кого-то, всегда нуждается в чьей-то помощи и заботе. Как просто быть ему нужным. Она будет греть его своим теплом.
Да, Гоша - та спичка, которая вызвала пожарище! Хочешь не хочешь, а признай.
Как только не причудничает капризная судьба!
За щедрое тепло все-таки надо чем-то платить, хотя бы тем, что содержать привыкшую к удобствам Майю. Вот на это Гоша навряд ли способен, он скорей предпочтет мерзнуть.
Подошедший автобус забрал без разбору всех со всем их житейским. И меня в общей куче.
Я ехал домой в странном состоянии - горе смешалось со счастьем, потеря Майи с открытием Майи. Меня лихорадило. "Стань больным…"
А ведь, если я заболею, Майя знает, что за мной сейчас некому ухаживать, кроме разве соседей. Она не выдержит, примчится, не сомневаюсь в том.
Больным?.. Если бы… Я много лет ничем не болел, только насморком. Не свалился в постель и на этот раз.