Белая скука
Всю ночь ворочался Степан с боку на бок. Ныла простреленная нога, боль переносилась и на другую, примороженную в болотах на Белорусском фронте. Это уж, по верной его примете, к перемене погоды.
И правда что-то рано этим утром забелело в окнах. Вышел на улицу - так и пахнуло в лицо студеностью. Глазам предстало белое, как из заячьего пуха, покрывало.
- Здорово, матушка, свалилась на мою головушку! Совсем припожаловала или так, припугнуть вздумала?..
Две пролетных вороны опустились на голую лозину, на самую макушку. Зорко оглядели единственный жилой дом, над которым куделился лиловый дымок, да тут же снялись и полетели в сторону невидного отсюда Доброполья. "Птица, а тоже соображает, - заметил Степан. - Нечем поживиться, вот и подалась туда, где людей побольше, где прокормиться легче".
Однако стайка воробьев все еще кружилась возле дома, веселила хозяина бойким чиликаньем. Видно, слюбилось им место, где они вывелись.
- Жив, жив? - чиликали птицы.
- Я-то жив! - улыбнулся Степан, проникаясь сочувствием к малым птахам. - Туго вам придется теперича, ох как туго! Да уж не горюйте, одолеем вместе зимушку-стужу.
Облюбовав местечко перед домом, Степан утоптал мягкий снег, посыпал пшена и хлебных крошек. С любопытством наблюдал, как жадно клевали воробьи прикормку. Откуда-то прилетела пара синиц - чистенькие, нарядные, как щеголихи. Смело подскочили к воробьям, отведали по зернинке - не по вкусу, видать.
- Мясца бы вам или сальца, - догадался Степан. - Ладно уж, так и быть. Птица - она ить друг человека, как ее не покормить.
И метнулся в дом, вынес косточек обглоданных, повесил на нижний сук лозины сала шматок: клюйте, пока хозяин добрый…
Наглотавшись свежего, с бодрящим привкусом холодка, Степан не мешкая принялся за дела. Первым долгом задал скотине корму, потом уж про себя вспомнил. Поел наскоро горячей картошки с ветчинной поджаркой, на запивку хватил молока кружку.
Нынче ждала его нелегкая работа: давно уже не стирал белье, целый ворох его скопился. Вытянул из печки ведерный чугун с горячей водой, метнул в корыто с маху, так что пар ударил в потолок. Сыпанул туда чуть не пачку белоснежной "Новости".
- Ех, мать твою бог любил… Спасибо, порошок придумали, облегчение пришло. А то ить, бывало, трешь-трешь, а все как не стирано.
Научился он этому делу, когда овдовел. Женщине, конечно, оно сподручней, не успел бы повернуться, как готово. У него же долго это не клеилось, не раз приходилось к куме да к тетке Настасье обращаться, когда жили они по соседству. А теперь надежда на свои руки. Подумывал он машину стиральную купить, да как покинули его сын с дочерью, так и отказался от этой затеи: много ли ему, одному-то надобно?..
Зимний день, что заячий хвост: мелькнет перед глазами - и нет его. Пока перестирал, пока сходил к ручью пополоскать - время уже к вечеру. А там воды надо припасти (с такой животиной чуть не кадка уходила каждодневно), скотине корму задать, картошки на завтра помыть… И только вечер долгий освобождал его от домашних хлопот. Поужинав, он включал приемник и сидел, слушал песни да музыку, разные новости, какие у нас в России вершились да где-то далеко, в неясном для него великом мире. Он пристрастился к радио, как к живому человеку, - слушал, подпевал, если был к тому настроен, а то и спорил иной раз, негодовал. Особенно возмущали его войны и разные перевороты, которым, казалось, конца не будет. Сколько лет шли сражения во Вьетнаме, потом утихло там, а разыгралось в других местах, заговорили про Ближний Восток, про Чили, Португалию, Анголу… "Мать твою бог любил, когда же примирятся-то люди?" - спрашивал он, не понимая, отчего и зачем все это происходит. Раньше, когда пришел он с фронта, думалось ему, что войн теперь на земле никогда не будет, а выходит - нет в этом мире ни одного спокойного дня. "Из-за власти все это, из-за богатства", - рассуждал Степан по-своему кратко и просто…
В один из таких вечеров, когда он слушал последние известия, кто-то постучал в окно. Метнувшись в сенцы, Степан хотел было открыть - поджидал в гости сына, - однако чужие голоса остановили его.
- Есть тут живые люди? - послышалось за дверью.
- А кто вы такие? - спросил он, придерживая щеколду.
- Охотники мы. Заблудились, никак дорогу не найдем.
Долго расспрашивал Степан незнакомцев, перекрикивая яростный брех Дикаря, наконец решился пустить их в дом.
Пришельцев оказалось трое. По тому, как они вежливо спросили, куда поставить ружья, как бы не помешать хозяину, Степан догадался: ну да, охотники городские, вон и рюкзаки за плечами. Пожилой и полный назвался Николаем Тимофеевичем, все извинялся за беспокойство. И одежду старался сложить в уголок, чтобы не мешала.
- Да вы повесьте ее, повесьте, - уговаривал Степан. - Смотрите, какие мокрые, надо ить обсушиться.
- Ничего, Степан Семенович, не беспокойтесь, пожалуйста. Спасибо, что пустили, а то пришлось бы в потемках плутать.
- Тут у нас овраг на овраге, голову можно сломить. Ночуйте уж, места не занимать.
За столом гости вели себя по-культурному, пристойно. Сперва, как водится, помыли руки, потом уж принялись резать аккуратными ломтиками колбасу, сыр, хлеб. Завидев крутоплечую поллитровку "Столичной", Степан засуетился, принялся протирать полотенцем стаканы, тарелки: и мы-де не лыком шиты, знаем обхождение! Достал из стола последнюю селедку, пригоршню баранок, заодно и непочатую бутылку портвейна.
- Что вы, зачем? - отстранил ее Николай Тимофеевич. - У нас еще есть в запасе, вы уж поберегите свою.
От радости (хоть душу отвести с хорошими людьми!) у Степана пропали все опасения перед незнакомыми. Выпил стопку, другую и разговорился.
- Слабовато вы пьете, - заметил Николай Тимофеевич.
- Не вижу в ней довольствия, - согласился Степан. - Ежели за компанию, дак можно. А так, одному - по мне она сто лет не надобна.
- Одному все плохо, Степан Семенович. И за столом сидеть, и жить тоже. И как это вы решились остаться здесь один, среди поля?
- А я не из пужливых, - храбро отозвался Степан. - Зверей у нас хищных не водится, разбойников и вовсе, чево ж тут бояться?
Признался гостям: привык он, как птица к своему гнезду, вот и не расстанется. Зиму, дескать, перетерпит как-нибудь, а лето придет - не до скуки тогда. Даже и фантазию подпустил: пройдет-де какое-то время, спохватятся люди - глядишь, и вернутся на свои подворья.
- Говорят, в жизни ничего не повторяется, - возразил Николай Тимофеевич. - К примеру, хоть я… или вот товарищ, - кивнул он на своих спутников, которые, раскрасневшись от домашнего тепла и выпивки, согласно поддакивали. - Мы ведь тоже когда-то из деревни уехали. Квартиры, конечно, получили, профессию и все такое. Освоились, короче говоря. Ну, и что же теперь, ехать обратно в деревню?
Хмыкнул Степан на такое пояснение, по-своему рассудил:
- Нужда заставит - поедете. Вы уехали в город, другие да третьи за вами, а землю-то не бро-осишь! Земля - она такая: к ней с приветом, и она с ответом.
- Так посылают же нас по деревням, помогаем урожай собирать.
- Урожай - одно, а вот такое дело, как за скотом ухаживать, молочком да мясом народ снабжать? Што на ето скажете, а?
- Не все же уедут из деревни, кто-то должен остаться.
- А-а, то-то и оно, что не все! - торжествующе воскликнул Степан. - А ежели придет такое время, что все поразъедутся? Как вот наша деревня, от каковой один я остался. Што тогда делать-то, а? Кажный день будете из города ездить или как?
Говорили да спорили, то соглашаясь, то возражая друг другу, пока охотников и самого хозяина не потянуло ко сну…
Утром спозаранок Степан наварил картошки, развел давно уже забытый самовар: сам он чаевничал редко, запивал домашним квасом или колодезной водой, а ради гостей постарался.
Охотники, позавтракав и напившись чаю, настолько оказались довольными, что оставили хозяину карманный ножичек, и тот растрогался:
- Заходите, ребятушки, ежели вздумаете в наших местах-то поохотиться. Завсегда вас встрену, хоть середь ночи.
- Спасибо, спасибо, Степан Семенович, - благодарил его старший. - Уж если придется в другой раз, не обойдем ваш дом, есть где теперь нам остановиться.
- Жалко, ребятушки, ноги-то у меня покалечены, - вздохнул Степан. - А то бы и я ударился с вами… от скуки этакой…
Попрощались с ним охотники и зашагали прямиком по заснеженному полю. Долго смотрел Степан им вслед, будто крикнуть хотел уходившим: ребятушки, на кого же вы меня оставляете?..
Под Новый год погода заломалась, поднялся ветер метельный, белой мглою задернуло все окрест. Будто сетку с ватными хлопьями накинули сверху на землю. Скорее-скорее Степан за водой в колодезь, про запас на случай непогоды. До самых потемок таскал, сливая в кадки, пока не онемели от коромысла плечи. А к вечеру, как угадал, разыгралась такая метель, что носа из дома не высунуть.
Двое суток завывала, не стихая, вьюга, прочесывала поля, заваливала овраги и лощины. Казалось, сидит там, за окнами, волчья стая захлебывается в истошном вое, грозя растерзать все живое в полях и в доме, где отсиживается единственный человек. Голосит, скребет когтями в оконные стекла, ведьмою стонет в печной трубе.
Снилось Степану, будто медведи ломятся в избу, волки лезут в окна. Просыпался он в холодном поту, хватался, обороняясь, за чьи-то лохматые лапы и, опомнясь, спохватывался: "Да ить ето полушубок, мать твою бог любил"…
А то вдруг чудилось, словно болезнь его душит, скрючила так, что ни рукой шевельнуть, ни ногой. Пробует он помощь позвать, да некого - пусто кругом… И снова просыпался, соленым словцом поминал Лизавету, не пожелавшую разделить его долю, и себя, упрямо не покидающего родное подворье…
Так и не выходил он из дому до конца стихии. По прошествии третьей ночи глянул на часы и не поверил: стрелки шагнули на десятый, а на улице - хоть глаз выколи. "Никак совсем замело?" - подумал. Вышел в сенцы, потянул уличную дверь - и правда: перед ним оказалась стена из сплошного снега.
- Ех, мать твою бог любил, богородица ревновала! Совсем замело, на отделку. Ну, дала ты мне работки, курослепка несчастная…
Только к полудню прорыл он узкий, наподобие окопа, ход через огромный, во весь дом, сугроб. На месте окон оказались узенькие щелки вверху, а с угла сугроб поднялся под самую крышу. Чистил, чистил - как в бане взопрел.
Откуда-то из-под стрехи свалился бурый комочек с коротким клювиком, с окостенелыми коготками на тонких гвоздиках-ножках. Поднял его, подержал на ладони. Неощутимо легонький, замерзший воробышек выглядел таким жалким, что у Степана ворохнулось сердце.
Тихо, мертвенно-глухо после бури вокруг. Так и думалось: смела она все живое в глубокие овраги, похоронила там навечно. Показалось, что и он - один среди сугробов, среди пустынных полей и заметенных оврагов - мог бы тоже закостенеть, вроде этого воробья.
Огляделся - кругом волнистые, источенные поземкой поля, битком набитые овраги. От дубков на соседнем пригорке остались тускло-желтые, встрепанные ветром макушки. На месте заброшенных подворий, в саду и за домом возвышались белые горы. Посмотрел в сторону сада и руками всплеснул: заячьих следов там видимо-невидимо. И яблони, по самые плечи утонувшие в снегу, тут и там пообглоданы. "Начисто теперича обдерут", - подумал озадаченно.
Шагнул было от крыльца - по колено снегу. Где уж тут с его-то ногами! Поскреб под шапкой и стал соображать, как бы выйти из такого положения, добраться до колодезя…
Полез на потолок отыскивать заброшенные Славиковы лыжи. Осмотрел их - ничего будто, сгодятся. Затем принялся сооружать санки. Полозья выстругал из лотков от старой дубовой кадки, копыльца - из деревянных брусочков, к брусочкам прибил дощечки. Санки вышли неказистые, зато легкие, вроде детской игрушки. Поставил на них бидон и двинулся к колодезю. Идет на лыжах, подпираясь палками, за ним - аккурат след в след - санки с бидоном воды. Развеселился, глядя на собственное изобретение:
- Вот ето санки-еросанки!.. Не-е, ребятушки, Степан Агапов нигде не пропадет. Он ишо повоюет!..
Среди ночи Степан проснулся от страшного переполоха во дворе. Даже сквозь стену слышно было, как кричали, будто резали их, куры, как перепуганно кудакал петух и, вторя им, бешено хрипел в сенцах Дикарь. "Неужто зверь какой забрался?" - мелькнуло в голове спросонья. Он чуть не сорвался с печки, не мог отыскать валенки. Прошлепал босиком по холодному полу, торопливо зажег "летучую мышь". Набросив на плечи полушубок, толкнул дверь в сенцы, и слух его резанул пронзительный куриный крик.
- Кыш-кыш! - пугнул он, впопыхах открывая засов.
От света фонаря шарахнулись рассыпанные по двору куры - согнал их кто-то с насеста. Осмотрев двор, заметил в углу белую молодку: из помятого ее крыла сочилась кровь. Одной же курицы так и не досчитался. "Хорек небось, а то лиса, - подумал. - Не вышел бы вовремя, может, всех передушил бы зверюга…"
Из небольшого оконца, заткнутого с осени тряпьем, потянул морозный ветер, и Степан догадался, где пробрался хищник. Пришлось подыскивать чурбан, чтобы закрыть им оконце. "Настанет день, кирпичом заделаю".
В эту ночь он так и не заснул. Сквозь дрему чудилось ему, будто лезет зверь в оконце, шарахаются с насеста куры, и перья летят от них по всему двору. Он поднимал голову, беспокойно прислушиваясь, но во дворе было тихо.
Едва рассвело, он принялся обследовать снаружи двор. Следов тут было путано-перепутано, так что не разобраться, кто же все-таки побывал во дворе. Лишь валялись на снегу выдернутые из оконца, порванные в клочья тряпки. "Ладно, - подумал, - накормлю я тебя курятинкой, позабудешь дорожку"…
Вечером, поплотнее поужинав, он надел на себя все самое теплое, что только можно было надеть, шапку обвязал для маскировки белым платком, поверх полушубка накинул романовский тулуп. На ногах у него по двое шерстяных носков, мягкие валенки просушены, на снегу разостлана шуба. Все равно что на печке.
Из-за дальних холмов выкатилась круглая, помидорного налива луна. Мало-помалу она белела, и от этого вокруг становилось все светлее. Степан уже отчетливо различал каждый узловатый сучок на яблоне. Покажись от лощины или с поля зверь, увидел бы его издали.
Чем выше луна, тем белее снег. Под яблонями, утонувшими в сугробах до нижних ветвей, синими узорами лежали тени.
Посмотреть со стороны на сидящего - копна копной, медведь медведем. И голова повязана белым, и весь побелел от инея, как лунь. Глаза только, как щелки, да ружье на коленях чернеет.
Сколько он просидел так без движения - неизвестно.
Стало зябко. Степан попытался шевелить ногами, но сидя было неловко. Наконец не выдержал и сел на корточки. Но и это мало помогло. Осторожно, чтобы не шумнуть, он поднялся на ноги и принялся покачиваться, подергивать плечами. Движения мало-помалу согрели его, и он уселся снова, закутав шубой ноги. "Ништо, нам не в привычку, - рассудил. - Бывало, на фронте по неделям в теплый дом не заходили, дневали-ночевали на морозе. Да морозы-то были не в пример такому". От этой мысли стало веселее, он решился держаться до последнего…
Долго, ох как долго тянется ночь! Прокричал петух - один раз, другой, третий. "Сколько же раз поет он за ночь?" - спрашивает себя Степан. И усмехается, досадно ему от этой загадки: жизнь прожил, а пустяка не знает.
Не в силах больше одолеть неотвязную дрему, подымается снова, топчется на разостланной по снегу шубе. Похлопать бы рукавицами, да вдруг зверь поблизости, услышит.
Прошел еще, может, час. Степан напрягает глаза, яблони кажутся ему живыми, будто машут руками. Вглядевшись, он видит: неслышно и быстро подвигается по снегу, наискось через сад что-то живое, темное, хвостатое. "Зверь, ну да, зверь", - взволновался Степан, напрягая зрение. Тот остановился на минуту и снова бочком-бочком ближе к двору.
"Давай, давай, подвигайся", - мысленно шепчет Степан, снимая рукавицы и хватаясь за ружье. Рукава полушубка оказываются толстыми, так что не без труда прилаживает он к плечу одностволку, наводит ее на близкую уже цель. Ищет, ищет глазами мушку, а мушки не видно. На глаза набегают слезы, от напряжения ломит в плечах, цепенеют руки, сжимающие ледяной металл ствола. Чуть опустив ствол, он снова видит сидящего неподалеку зверя. Туго прижимая ружье к плечу, чувствуя щекой холодок приклада, решительно нажимает пальцем спусковой крючок.
С морозным треском ахнул сухой и короткий выстрел, закатился эхом в лощину, в пустоту полей. Шарахнулись во дворе овцы, закудахтали куры. "Дернула меня нелегкая, - подумал, - всю скотину перепугал".
Проваливаясь в глубокий снег, добрел он до места, куда ударил заряд, но зверя как в помине не было. Только снег кругом да тени от яблонь. Обойдя кругом сад, ничего не заметив, он снова зарядил ружье, приложился и ахнул в морозную даль: чтобы не повадно было никакому зверю…
А наутро пошел проверить, как это он промазал. К удивлению своему, далеко за оградой сада увидел на снегу алую звездочку, другую, третью… "Ага, поранил", - обрадовался. И тут же метнулся в дом, проворно напялил лыжи.
Не прошло и часа, как лихо, раскрасневшись с мороза, катил он обратно, а на плече у него золотисто-огненным воротником пламенел длиннохвостый зверь с клыкастой мордой и черным пятном на носу.
Потом, навещая изредка сельмаг и почту в Доброполье, будет он расписывать всем встречным, как лисицу застрелил, - кто поверит, а кто и нет, посмеется над "охотником"…
Долго-предолго, длинной резиной тянулась зима; как ни растягивай, а все не обрывается. Даже и домашняя работа не могла заглушить одиночества Степана. Выйдет на улицу - снегу ли покидать после метели, за водой ли сходить в колодезь или так просто, промеж дел поглазеть на белые поля, - сам себе удивлялся, как это решился на такую жизнь. Только и запомнилось, как Лизавета гостевала да раза три после того в Улесье ходил, намереваясь перетянуть ее к себе. Но заупрямилась бабочка, стала на своем - "Не пойду в чисто поле" - и баста.
Размышлял Степан, как уютно было в родных его выселках, когда жили они одним своим колхозом, и как повернула судьба людей к чему-то новому, не совсем понятному. Остановится это новое или дальше пойдет разливаться, захватывая и сметая малые, подобные Агаповым дворикам, деревни?
И снилось, возвращалось к нему в тягучие морозные ночи, когда дремал он на теплой печке, то давнее и недавнее, отодвинутое назад, - виделась наяву