Однако ожидания Степана оставались ожиданиями. Да к тому же не в его пользу: прошлым летом не приехали в Агаповы дворики старуха Куракина да Агафья Чубарова - совсем, видно, остарели, - а нынче и вовсе не было ни одного "дачника". То хоть поговорит, бывало, с кем-нибудь, а теперь разве только с пастухами: дневными да случайными захожими. Вдвойне скучнее стало ему теперь, потянуло к людям…
За неделю до покрова праздник новый подошел - День работников сельского хозяйства. Новый, а - крестьянский. Любопытно Степану, как там будут справлять. "И што я, - подумал он, - навроде медведя в берлоге засиделся? Пойду-ка в Доброполье, на людей посмотрю да сам покажусь".
Доброполье к празднику похорошело. Перед правлением и новым клубом пестрели размалеванные красками щиты с призывами и цифрами, над дверьми плескались флаги. Чуть поодаль от них, выдвинувшись в поле, свежо белели под шиферными крышами новые дома с террасками под стеклами, один из них двухэтажный - в Доброполье такой первый.
Людей собралось в клубе - хоть стены раздвигай, еле пробрался Степан. Нарядные все, веселые. Над сценой красное полотнище с лозунгом. И трибуна тоже красная, и стол накрыт красным. В черном костюме и белой рубашке при галстуке, председатель стоял за трибуной и словно бы рисовал картину жизни. Вот пройдет, дескать, каких-то пяток - десяток лет, и станет Доброполье вроде городка, где людям будут всякие блага. И новые дома с городскими удобствами, школа с интернатом, столовая и детский сад, и даже автобус свой помчится по асфальту до станции и обратно…
Слушал Степан и мысленно похваливал: "Молодчина, Лексанушка, ишь как ловко выходит! А ить, верно, заживут в деревне не хуже городских. Жалко только, дворики наши на разорение пошли"…
Потом зачитывали, кто премируется за хорошую работу. На сцену выходили ударники, баянист резво растягивал блестящий, весь из пуговок баян, и все одобрительно хлопали. И Степан тоже хлопал. Особенно когда назвали куму его Нюшу и Федора-пастуха, с каким давно сдружился.
- …Агапов Степан Семенович, - объявил председатель, - за добросовестную охрану телят в ночное время.
Услыхав свою фамилию, Степан опешил, не поверил сначала.
- Просим, Степан Семенович… сюда, сюда, - закивал председатель, отыскав его быстрым взглядом.
Опомнился он, когда на сцене закрылся занавес и народ, густо теснясь у двери, хлынул на улицу. Тут кто-то ухватил его за плечи, потянул назад. Оглянулся - Серега Анисов.
- Здорово, дядя Степан! Ну, как там у тебя - зимовье на Студеной?
В другой раз Степан послал бы насмешника куда подальше, а тут сдержался: вспомнил, что нужен ему Серега, вот как нужен со своей машиной!
- Здорово, Сергунь! - отозвался. И, понизив голос, кивнул в сторонку. - Поди на пару ласковых, а?
- Машина понадобилась?
- Знамо дело, бычка в расход пускаю. Завернешь после праздника?
- Единоличный сектор меня не интересует, - хохотнул Серега.
- Хвать те зубы-то скалить!
- Ладно, - сдался Серега, - так и быть уж, последний раз. А больше ни-ни, крест на твою Чукотку.
- Премного благодарен, как раз вот и в магазин есть с чем зайдить, - похлопал по карману, намекая на премию.
- Ладно, сперва ко мне завернем, - сказал Серега. - Посмотришь, как в новом доме живу. Может, променяешь свою Чукотку на такой же.
- Ну, ну, - согласился Степан, - погляжу, что за дом…
Они прошли три первых одноэтажных, не в пример деревенским старым, просторных и с большими окнами, остановились перед четвертым. С виду дом и правда внушительный. С обоих концов голубые терраски со стеклами: каждому хозяину отдельный ход. Перед окнами, в оградке из свежего штакетника - молодые яблоньки, смородинные кустики. Дом понравился Степану, однако не преминул он заметить:
- Садок-то жиденький.
- А зачем большой? - возразил Серега. - Теперь и так яблок навалом, дешевле картошки.
Степан старательно почистил сапоги о железную решетку, ступил на порожек. В коридорчике, где блестел, как полированный, пол, оглядел еще раз свою обувку и со словами "Ишь, полы-то у тебя!" проворно скинул ее, пошлепал в шерстяных носках.
- Вот кухня у нас, - водил, объясняя, Серега. - Видишь, газовая плита? Только спичку подставь, в любое время жарь и парь.
- А газ откуда?
- Газ балонный, вон в ящике на улице.
- И ванная есть? - полюбопытствовал Степан.
- Есть и ванная, от газовой колонки… Так-то, дядя Степан. Плюнь ты на свою Чукотку да сюда перебирайся. Глядишь, и тебе дадут такую же квартирку.
Степан оглядывал все по-хозяйски, расспрашивал, трогал новенькую, на городской манер, мебель.
- Да-а, малый, тут у тебя и правда всякие такие удобствия. Плохо только, скотинку негде водить - ни двора тебе, ни выгона.
- А вон сарай-то за домом. Пожалуйста, и поросенка держи, и птицу всякую.
- А корову, скажем?
- Что ей делать, коровой-то, день и ночь на нее работать? Было время, убивались из-за этой коровы. А теперь и без нее обходимся. Надо тебе молока - сходи на ферму да возьми…
Странные колебания зарождались у Степана, пока он вел разговор с Серегой да оглядывал его квартиру. Невольно усомнился в себе: может, и правда поставить крест на отшельное свое житье?..
От Сереги вышел он захмелевший. Сумерки густо наплывали со всех сторон. Пока миновал Доброполье, чтобы попасть на луг, стало темно, как в погребе. А тут посыпалась холодная морось. Однако, несмотря на потемки, на зябкую мжицу, настроение у Степана было бодрое. Он даже затянул во всю глотку, размахивая в такт шагам:
Смела-а мы в бой пайде-ё-ом…
Невидимый в темноте ручей обозначил себя близким журчаньем. Теперь надо было отыскать знакомый переход на другую сторону. Степан прошелся туда-сюда по берегу, попробовал на ощупь ногами - камни не попадались. И тогда он стал выбирать наугад, где мелко: не залить бы в сапоги. Изготовился, намереваясь преодолеть ручей одним махом, и…
- Уфф, черт те дери!.. Ы-ыхх! - содрогнулся от ледяной воды, хлынувшей за голенища.
Пока выбрался из трясины, вылил воду из сапог, в озноб ударило. Ощупал авоську с покупками - все мокрое, в липкой грязи.
- Мать твою бог любил… надо же так угодить!
Степан отдышался, пополз наугад вдоль полынной гривки. Осталось обогнуть крутой каменистый обрыв, спуститься в лощину. Ему казалось, что ползет он целую вечность. А когда наконец выбрался на пригорок, донеслось до него, как из-под земли, завыванье Дикаря.
- А-а, мать твою бог любил… стосковался по хозяину… А хозяин-то…
Заскулил, заметался пес, почуяв своего. Казалось, готов был дверь расцарапать в щепки, только бы облегчить участь хозяина. Да где там - крепка больно дверь, из досок вершковых.
Кое-как подтянувшись на порожек терраски, Степан отомкнул замок, кулем перевалился через порог. Дикарь так и бросился к хозяину, завизжал не то от радости, не то от бессилия ему помочь. Ощупкой, придерживаясь за стену, Степан добрался-таки до дивана. Пока снял сапоги, десять потов сошло, слезы ручьем пролились. Подлизавшегося было кота - тот хотел потереться о сапог - так огрел, что кот отскочил мячиком.
С полчаса, наверное, трясло его, как в лихорадке. А согрелся - тотчас же забылся…
Проснулся Степан - в доме светлым-светло. Припомнил вчерашнее, потрогал ногу - хоть на крик кричи. И плечом не ворохнуться. Что же теперь, в больницу, выходит? Если не считать фронтового госпиталя, ни разу не валялся Степан на койке больничной. И теперь эта мысль испугала его, озадачила. Кое-как приподнялся он, опираясь о стену, добрался до подпечка, вытянул оттуда рогач. Приладив его под мышку, запрыгал вроде спутанного теленка. Где ненароком заденет ногу - крякнет, матюкнет сплеча, а дело делать приходится. Надо же скотинку обиходить да самому покормиться: живой по-живому и судит.
К вечеру, наломавшись, он совсем занемог, раскиселился. Хотел на печку взобраться и не смог, так и заснул на диване, укутавшись шубой… Всю ночь ему виделась всячина: то собрание в клубе, то музыкой в ушах отдавало. А то ползет он будто по обрыву над речкой, ах! - и в омут бездонный летит… Просыпался то в жару, то в ознобе, охая от боли, и снова забывался…
А наутро хоть совсем не вставай. Глянул на ногу - как бревно разнесло. Попробовал подняться - в глазах круги плывут. Не на шутку струхнул, припомнив госпитальный случай гангрены, когда хотели ему отсобачить ногу по самое некуда, да спасибо, хирург подвернулся сочувственный.
До обеда провалялся Степан в постели, надеясь отлежаться. Понятливый Дикарь то скулил, а то затянул протяжным воем: почуял, видно, что с хозяином неладно. А у хозяина от такого завыванья мурашки побежали с головы до пяток.
- Ты што же ето, Дикарушка, по покойнику, што ль, затянул? - бормотал Степан. - Ну, нет уж, братушка, помирать-то нам рановато.
Решительно сбросив с себя одеяло, он ступил было раз, другой, да тут же и повалился, как сноп…
Барабанный стук в окно заставил Степана встрепенуться. Охнул он, разомкнув тяжелые веки, видит, как в тумане - приплюснулся кто-то с улицы, дренькает по стеклу.
- Кто там? - простонал, не понимая: сон это или явь?
Стук настойчиво повторился. За дверью удавленно хрипел Дикарь, надрывался, зачуяв чужого. Степан шевельнулся, на карачках пополз к двери: боялся, как бы не ушел человек. Но торопливость его была так медлительна, что тот уже кричал нетерпеливо:
- Эй, да жив ли ты там?
Наконец хозяин дотянулся до щеколды. На пороге перед ним оказался пастух Федор.
- Да что с тобой, Семеныч, а? На тебе лица ить нету!
- Ой, малый, пропадаю, - замотал тот головой. - Совсем пропадаю… Убился прошлой ночью… Нету больше моченьки…
Боком, боком, опасаясь люто рвавшегося кобеля, Федор затащил хозяина в дом, осмотрел его ногу и воскликнул:
- Да что ж ты добивал-то до сего момента? В больницу надо скорее, сейчас же… верхом на лошади, а? Ну жди, я мигом. - И метнулся на улицу, даже напиться забыл, хотя и явился за этим…
Дальнейшее происходило как во сне. Смутно помнил Степан, как рвался и взвывал Дикарь, почуяв расставание с хозяином, как усаживал его Федор на лошадь, придерживая сбоку. Одна только сверлящая тревога втемяшилась Степану в голову:
Какому быть концу?
Белый, как снег, потолок, белые стены. Раздражающе пахнет лекарствами. В правом углу возле двери постанывает тощий старик с вырезанной грыжей. В левом, напротив, сидит, примостившись к тумбочке, читает книгу молодой сосед с забинтованной, подтянутой к плечу рукой. Степан завидует парню: со дня на день тот покинет палату, выйдет на свободу. А ему сколько ждать, уложенному намертво на койку? "Тюрьма-матушка, как есть тюрьма", - думает он мучительно, ожесточаясь на себя и на весь непривычный мир с белыми стенами, с острым запахом лекарств.
Степан отупело переводит глаза на задранную к высокой станине ногу свою - забинтованную, неповоротливую, как бревно, от наложенного гипса, от прицепленного к ступне оттягивающего груза. Лоб у него морщится, губы перекашивает усмешкой. Все испытания, казалось, поднесла ему злая судьбина…
В раскрытых дверях показывается доктор - пожилой, с белобровым, женственно пухлым лицом. Занося ногу в палату, он спрашивает на ходу глуховатым, со скрипом голосом:
- Ну как, мужички-разбойнички, живется-можется, О чем душа тревожится?
От ласково-насмешливых его вопросов всем становится веселее, и даже старик в углу смолкает, забывая на время про боль.
Парня доктор отечески похлопал по плечу, над стариком "поколдовал" и, обернувшись к сестре, которая тенью следовала за ним, наказал ей что-то на своем языке. Перед Степаном остановился, слегка пощупал ногу, провел по плечу и ребрам, тоже забинтованным:
- Хвалю твою закалочку, мужичок-крепачок! Запоздай ты на день, простился бы с этим светом. А теперь, братец, терпи, самое трудное позади.
- Ладно, не в привычку нам терпеть-то, - принял шутку Степан. - Войну под пулями прошли - уцелели. А тут уж выживем как-нито.
- Ну, ну, молодчина. К весне ты как воробей запрыгаешь.
- К весне-е? - испуганно переспросил Степан.
- А что, раньше захотел? Горячий ты, братец!
- Што ты, дохтор, новый год ить только! До весны-то можно раз пять помереть да воскреснуть.
- Теперь, считай, воскрес, не дадим помереть.
- Хоть бы ногу опустили, - попросил Степан, пытаясь шевельнуться.
- Ну, ну, смотри у меня! - погрозил доктор и направился из палаты.
Выписали его в самую ростепель, когда наполовину зачернели поля, набухли водой лощины, а в больничном старом парке громобоем орали грачи. Славик прикатил по телеграмме утром - не успел отец отзавтракать.
- Уф-ф, мать твою бог любил! - выдохнул Степан, выйдя наконец на волю, в своей домашней стеганке, освобожденный от пропахшего лекарствами больничного халата. - Уф-ф, и надоело, сынок! Так надоело, што язык не повернется как сказать. Надо ить такое наказание - полгода почесть продержали! Што больница, што тюрьма, хоть и не сидел я там… не дай бог…
Бледнолицый, с наивно жадным взглядом, шагал Степан не торопясь, ковыляя по сухой асфальтовой дорожке от больницы, и все не мог насытиться весенним духом. Оглядывал районный центр со всей его пестротою, с домами и малыми и большими - в четыре-пять этажей, с лужами воды по обочинам. Слушал звон весны да ахал восторженно при виде всего. Славик бережно поддерживал его одной рукою, а другой нес чемоданчик. Шел и думал, как бы все-таки сагитировать отца к себе на жительство. Перво-наперво надо в гости его затащить, а там уж будет видно.
- Цельную зимушку ить дома-то я не был! - завздыхал Степан.
- Ладно, батяня, что тебе там делать? С хозяйством все в порядке, тетя Нюша приглядывает. А дом твой - кому он нужен, в чистом-то поле? Да и ехать туда не на чем, в такое половодье.
- Молоко небось кажный день на станцию возят. На тракторе доеду.
- Ну да, так и пущу я тебя! Из больницы да сразу в поле куда-то! Ни разу у меня не был, на новоселье даже не приехал. Посмотришь хоть, как живу в новом доме.
- Ну ладно, ладно, ежели так, - уступил Степан. - Погляжу, как ты там оккупировался…
Чувствует Степан: доволен сынок, что отец к нему припожаловал, и невестка с внучатами тоже. Может, и рады поселить его навсегда в этом чистеньком, отполированном улье. Да только не по себе тут ему, закоренелому деревенщику, вдали от своего, давно и прочно обжитого. Не по себе, как рыбе, выкинутой из глубины на берег: вот тебе и травка мягкая зеленая, и солнышко светит, и пташки поют, а рыбе томко, рыба задыхается…
Он подходит к балконной двери, громко щелкает металлической задвижкой, и вслед за этим в комнату врываются гудение машин, громкие крики ребятни, воробьиное чиликанье. Так и охватывает Степана этой яркостью, теплом и духом весны, - хоть сейчас бы полететь в невидные отсюда родные края. К балкону, к такой высоте Степан не привык. Одной ногою он ступает на бетонную площадку, другая остается на порожке, - все ему думается, не выдержит тяжести эта каменная плита, вот-вот сорвется. От этой мысли холодеет у него кровь, мурашки осыпают спину, он крепче хватается за ручку двери и отступает к порожку: лучше из комнаты, из окна смотреть.
У соседнего дома, за оградкой из низенького штакетника суетится высокий пожилой мужчина, ковыряет лопатой землю. Не утерпел Степан, наблюдая за его занятием, увидел в нем себе подобного. "Пойду-ка поболтаю с мужиком".
С виду мужчина постарше Степана. Из-под очков посмотрел добродушно, с той снисходительной усмешкой, как смотрят люди умные, интеллигентные.
- Садочком занимаетесь? - поинтересовался Степан, оглядывая ровные рядки молодых деревцев, затоптанные с осени грядки с былинками прошлогодних цветов да мелких кустарников.
- Занима-аюсь, - степенно отозвался "садовод".
- Да-а, хорошее дело. А перед нашим-то домом все деревья пообломали.
- А что же вы не смотрите?
- Дак я приезжий, из деревни я, - поспешно отозвался Степан. - К сыну в гости приехал.
Разговорились мало-помалу. Степан все нахваливал свою родину, дескать, привольнее ее нет больше места на земле. Любое деревце, любое растение прет там, как на дрожжах, воткнешь палку - оглобля вырастет. Не то что вот тут, среди каменьев да асфальта.
- Поедем к нам в деревню, а? - предложил он попросту.
- Да куда уж мне, на старости лет, - усмехнулся "садовод".
- А я поеду, - горделиво-весело проговорил Степан. - Оставляет меня тут сынок, живи, говорит. А мине не по ндраву такая жизнь.
Поговорив еще недолго, он простился с новым своим знакомым. "И правда надо ехать, - подумал. - В гостях хорошо, а дома лучше…"
Весна для всех - весна.
Мальцу она приносит веселые забавы, юноше - крылатую любовь, старика - омоложает.
Таким омоложенным и видел себя Степан, направляясь ясным апрельским утром к забытым людьми и богом Агаповым дворикам. От Доброполья, от дома Петруниных шел он мимо речки по лугу. Дорога уже отвердела, местами только, в глубоких колеях и колдобинах поблескивали иссыхающие лужицы. На опольной бровке по-над лугом свалянной овечьей шерстью желтела прошлогодняя травка, и Степану захотелось вдруг, как в детстве далеком, разуться да пробежаться, ощущая босыми ногами прохладу и сырость земли. Он распахнул ватную стеганку и шел, торопясь, насколько мог, будто полвека не видел родного подворья.
В низине, где протекала речушка, серыми лохмотьями висел на голых кустах натасканный половодьем мусор, но уже посвистывали там пичуги, кружились, пронзительно чивикая, чибисы. А над пашней курился легкий дымок, и земля, изгоняя из себя простуду, дышала по-весеннему молодо, обдавая парным теплом.
- Ишь, как земелюшка-то оживает, - рассуждал на ходу Степан. - А птахи-то, птахи как разливаются! Гнездушки, видать, облюбовывают.
И так ему стало просторно-весело при виде этой знакомой картины, при мысли, что жив он, здоров и вот опять шагает к своему гнезду, - такая пришла к нему легкость, что в груди защекотало.
Остановился он перед узким коленцем ручья, где раньше переходил по камням. Вода тут не совсем еще опала, и камней не было видно. Миновал просохшей бровкой овражек, увидел в вершине луга мелкую водотечину и тут перебрел ее, слегка только замочив сапоги.
Первое, что бросилось в глаза Степану, когда поднялся он на знакомый пригорок, - непривычная, дикая пустынность. Бугорки и ямы на бывших подворьях, жиденькие кустики вишенок, остатние избы с заколоченными окнами. Даже и грачей на лозине не видно - тоже не могут без людей…
Обошел Степан свой дом - все было на месте, хотя никто за ним не присматривал. И замок висел поржавелый, нетронутый, и окна целы до последнего стеклышка.
В доме пахнуло на него холодной сыростью, тоскливым неуютом. И стены будто помрачнели, и потолок казался ниже. Не по себе вдруг сделалось ему, скорей на улицу выметываться.