Глава четвертая
Хромоножка
I
Шатов не заупрямился и, по записке моей, явился в полдень к Лизавете Николаевне. Мы вошли почти вместе: я тоже явился сделать мой первый визит. Они все, то есть Лиза, мама и Маврикий Николаевич, сидели в большой зале и спорили. Мама требовала, чтобы Лиза сыграла ей какой-то вальс на фортепиано, и когда та начала требуемый вальс, то стала уверять, что вальс не тот. Маврикий Николаевич, по простоте своей, заступился за Лизу и стал уверять, что вальс тот самый; старуха со злости расплакалась. Она была больна и с трудом даже ходила. У ней распухли ноги, и вот уже несколько дней только и делала, что капризничала и ко всем придиралась, несмотря на то что Лизу всегда побаивались. Приходу нашему обрадовались. Лиза покраснела от удовольствия и, проговорив мне merci, конечно за Шатова, пошла к нему, любопытно его рассматривая.
Шатов неуклюже остановился в дверях. Поблагодарив его за приход, она подвела его к мама.
- Это господин Шатов, про которого я вам говорила, а это вот господин Г-в, большой друг мне и Степану Трофимовичу. Маврикий Николаевич вчера тоже познакомился.
- А который профессор?
- А профессора вовсе и нет, мама.
- Нет, есть, ты сама говорила, что будет профессор; верно, вот этот, - она брезгливо указала на Шатова.
- Вовсе никогда я вам не говорила, что будет профессор. Господин Г-в служит, а господин Шатов - бывший студент.
- Студент, профессор, всё одно из университета. Тебе только бы спорить. А швейцарский был в усах и с бородкой.
- Это мама сына Степана Трофимовича всё профессором называет, - сказала Лиза и увела Шатова на другой конец залы на диван.
- Когда у ней ноги распухнут, она всегда такая, вы понимаете, больная, - шепнула она Шатову, продолжая рассматривать его всё с тем же чрезвычайным любопытством и особенно его вихор на голове.
- Вы военный? - обратилась ко мне старуха, с которою меня так безжалостно бросила Лиза.
- Нет-с, я служу…
- Господин Г-в большой друг Степана Трофимовича, - отозвалась тотчас же Лиза.
- Служите у Степана Трофимовича? Да ведь и он профессор?
- Ах, мама, вам, верно, и ночью снятся профессора, - с досадой крикнула Лиза.
- Слишком довольно и наяву. А ты вечно чтобы матери противоречить. Вы здесь, когда Николай Всеволодович приезжал, были, четыре года назад?
Я отвечал, что был.
- А англичанин тут был какой-нибудь вместе с вами?
- Нет, не был. Лиза засмеялась.
- А, видишь, что и не было совсем англичанина, стало быть, враки. И Варвара Петровна и Степан Трофимович оба врут. Да и все врут.
- Это тетя и вчера Степан Трофимович нашли будто бы сходство у Николая Всеволодовича с принцем Гарри, у Шекспира в "Генрихе IV", и мама на это говорит, что не было англичанина, - объяснила нам Лиза.
- Коли Гарри не было, так и англичанина не было. Один Николай Всеволодович куролесил.
- Уверяю вас, что это мама нарочно, - нашла нужным объяснить Шатову Лиза, - она очень хорошо про Шекспира знает. Я ей сама первый акт "Отелло" читала; но она теперь очень страдает. Мама, слышите, двенадцать часов бьет, вам лекарство принимать пора.
- Доктор приехал, - появилась в дверях горничная. Старуха привстала и начала звать собачку: "Земирка, Земирка, пойдем хоть ты со мной".
Скверная, старая, маленькая собачонка Земирка не слушалась и залезла под диван, где сидела Лиза.
- Не хочешь? Так и я тебя не хочу. Прощайте, батюшка, не знаю вашего имени-отчества, - обратилась она ко мне.
- Антон Лаврентьевич…
- Ну всё равно, у меня в одно ухо вошло, в другое вышло. Не провожайте меня, Маврикий Николаевич, я только Земирку звала. Слава богу, еще и сама хожу, а завтра гулять поеду.
Она сердито вышла из залы.
- Антон Лаврентьевич, вы тем временем поговорите с Маврикием Николаевичем, уверяю вас, что вы оба выиграете, если поближе познакомитесь, - сказала Лиза и дружески усмехнулась Маврикию Николаевичу, который так весь и просиял от ее взгляда. Я, нечего делать, остался говорить с Маврикием Николаевичем.
II
Дело у Лизаветы Николаевны до Шатова, к удивлению моему, оказалось в самом деле только литературным. Не знаю почему, но мне всё думалось, что она звала его за чем-то другим. Мы, то есть я с Маврикием Николаевичем, видя, что от нас не таятся и говорят очень громко, стали прислушиваться; потом и нас пригласили в совет. Всё состояло в том, что Лизавета Николаевна давно уже задумала издание одной полезной, по ее мнению, книги, но по совершенной неопытности нуждалась в сотруднике. Серьезность, с которою она принялась объяснять Шатову свой план, даже меня изумила. "Должно быть, из новых, - подумал я, - недаром в Швейцарии побывала". Шатов слушал со вниманием, уткнув глаза в землю и без малейшего удивления тому, что светская рассеянная барышня берется за такие, казалось бы, неподходящие ей дела.
Литературное предприятие было такого рода. Издается в России множество столичных и провинциальных газет и других журналов, и в них ежедневно сообщается о множестве происшествий. Год отходит, газеты повсеместно складываются в шкапы или сорятся, рвутся, идут на обертки и колпаки. Многие опубликованные факты производят впечатление и остаются в памяти публики, но потом с годами забываются. Многие желали бы потом справиться, но какой же труд разыскивать в этом море листов, часто не зная ни дня, ни места, ни даже года случившегося происшествия? А между тем, если бы совокупить все эти факты за целый год в одну книгу, по известному плану и по известной мысли, с оглавлениями, указаниями, с разрядом по месяцам и числам, то такая совокупность в одно целое могла бы обрисовать всю характеристику русской жизни за весь год, несмотря даже на то, что фактов публикуется чрезвычайно малая доля в сравнении со всем случившимся.
- Вместо множества листов выйдет несколько толстых книг, вот и всё, - заметил Шатов.
Но Лизавета Николаевна горячо отстаивала свой замысел, несмотря на трудность и неумелость высказаться. Книга должна быть одна, даже не очень толстая, - уверяла она. Но, положим, хоть и толстая, но ясная, потому что главное в плане и в характере представления фактов. Конечно, не всё собирать и перепечатывать. Указы, действия правительства, местные распоряжения, законы, всё это хоть и слишком важные факты, но в предполагаемом издании этого рода факты можно совсем выпустить. Можно многое выпустить и ограничиться лишь выбором происшествий, более или менее выражающих нравственную личную жизнь народа, личность русского народа в данный момент. Конечно, всё может войти: курьезы, пожары, пожертвования, всякие добрые и дурные дела, всякие слова и речи, пожалуй, даже известия о разливах рек, пожалуй, даже и некоторые указы правительства, но изо всего выбирать только то, что рисует эпоху; всё войдет с известным взглядом, с указанием, с намерением, с мыслию, освещающею всё целое, всю совокупность. И наконец, книга должна быть любопытна даже для легкого чтения, не говоря уже о том, что необходима для справок! Это была бы, так сказать, картина духовной, нравственной, внутренней русской жизни за целый год. "Нужно, чтобы все покупали, нужно, чтобы книга обратилась в настольную, - утверждала Лиза, - я понимаю, что всё дело в плане, а потому к вам и обращаюсь", - заключила она. Она очень разгорячилась, и, несмотря на то что объяснялась темно и неполно, Шатов стал понимать.
- Значит, выйдет нечто с направлением, подбор фактов под известное направление, - пробормотал он, всё еще не поднимая головы.
- Отнюдь нет, не надо подбирать под направление, и никакого направления не надо. Одно беспристрастие - вот направление.
- Да направление и не беда, - зашевелился Шатов, - да и нельзя его избежать, чуть лишь обнаружится хоть какой-нибудь подбор. В подборе фактов и будет указание, как их понимать. Ваша идея недурна.
- Так возможна, стало быть, такая книга? - обрадовалась Лиза.
- Надо посмотреть и сообразить. Дело это - огромное. Сразу ничего не выдумаешь. Опыт нужен. Да и когда издадим книгу, вряд ли еще научимся, как ее издавать. Разве после многих опытов; но мысль наклевывается. Мысль полезная.
Он поднял наконец глаза, и они даже засияли от удовольствия, так он был заинтересован.
- Это вы сами выдумали? - ласково и как бы стыдливо спросил он у Лизы.
- Да ведь выдумать не беда, план беда, - улыбалась Лиза, - я мало понимаю, и не очень умна, и преследую только то, что мне самой ясно…
- Преследуете?
- Вероятно, не то слово? - быстро осведомилась Лиза.
- Можно и это слово; я ничего.
- Мне показалось еще за границей, что можно и мне быть чем-нибудь полезною. Деньги у меня свои и даром лежат, почему же и мне не поработать для общего дела? К тому же мысль как-то сама собой вдруг пришла; я нисколько ее не выдумывала и очень ей обрадовалась; но сейчас увидала, что нельзя без сотрудника, потому что ничего сама не умею. Сотрудник, разумеется, станет и соиздателем книги. Мы пополам: ваш план и работа, моя первоначальная мысль и средства к изданию. Ведь окупится книга?
- Если откопаем верный план, то книга пойдет.
- Предупреждаю вас, что я не для барышей, но очень желаю расходу книги и буду горда барышами.
- Ну, а я тут при чем?
- Да ведь я же вас и зову в сотрудники… пополам. Вы план выдумаете.
- Почем же вы знаете, что я в состоянии план выдумать?
- Мне о вас говорили, и здесь я слышала… я знаю, что вы очень умны и… занимаетесь делом и… думаете много; мне о вас Петр Степанович Верховенский в Швейцарии говорил, - торопливо прибавила она. - Он очень умный человек, не правда ли?
Шатов мгновенным, едва скользнувшим взглядом посмотрел на нее, но тотчас же опустил глаза.
- Мне и Николай Всеволодович о вас тоже много говорил…
Шатов вдруг покраснел.
- Впрочем, вот газеты, - торопливо схватила Лиза со стула приготовленную и перевязанную пачку газет, - я здесь попробовала на выбор отметить факты, подбор сделать и нумера поставила… вы увидите.
Шатов взял сверток.
- Возьмите домой, посмотрите, вы ведь где живете?
- В Богоявленской улице, в доме Филиппова.
- Я знаю. Там тоже, говорят, кажется какой-то капитан живет подле вас, господин Лебядкин? - всё по-прежнему торопилась Лиза.
Шатов с пачкой в руке, на отлете, как взял, так и просидел целую минуту без ответа, смотря в землю.
- На эти дела вы бы выбрали другого, а я вам вовсе не годен буду, - проговорил он наконец, как-то ужасно странно понизив голос, почти шепотом.
Лиза вспыхнула.
- Про какие дела вы говорите? Маврикий Николаевич! - крикнула она, - пожалуйте сюда давешнее письмо.
Я тоже за Маврикием Николаевичем подошел к столу.
- Посмотрите это, - обратилась она вдруг ко мне, в большом волнении развертывая письмо. - Видали ли вы когда что-нибудь похожее? Пожалуйста, прочтите вслух; мне надо, чтоб и господин Шатов слышал.
С немалым изумлением прочел я вслух следующее послание:
"Совершенству девицы Тушиной.
Милостивая государыня,
Елизавета Николаевна!
О, как мила она,
Елизавета Тушина,
Когда с родственником на дамском седле летает.
А локон ее с ветрами играет,
Или когда с матерью в церкви падает ниц,
И зрится румянец благоговейных лиц!
Тогда брачных и законных наслаждений желаю
И вслед ей, вместе с матерью, слезу посылаю.
Составил неученый за спором
Милостивая государыня!
Всех более жалею себя, что в Севастополе не лишился руки для славы, не быв там вовсе, а служил всю кампанию по сдаче подлого провианта, считая низостью. Вы богиня в древности, а я ничто и догадался о беспредельности. Смотрите как на стихи, но не более, ибо стихи все-таки вздор и оправдывают то, что в прозе считается дерзостью. Может ли солнце рассердиться на инфузорию, если та сочинит ему из капли воды, где их множество, если в микроскоп? Даже самый клуб человеколюбия к крупным скотам в Петербурге при высшем обществе, сострадая по праву собаке и лошади, презирает краткую инфузорию, не упоминая о ней вовсе, потому что не доросла. Не дорос и я. Мысль о браке показалась бы уморительною; но скоро буду иметь бывшие двести душ чрез человеконенавистника, которого презирайте. Могу многое сообщить и вызываюсь по документам даже в Сибирь. Не презирайте предложения. Письмо от инфузории разуметь в стихах.
Капитан Лебядкин, покорнейший друг и имеет досуг".
- Это писал человек в пьяном виде и негодяй! - вскричал я в негодовании. - Я его знаю!
- Это письмо я получила вчера, - покраснев и торопясь стала объяснять нам Лиза, - я тотчас же и сама поняла, что от какого-нибудь глупца, и до сих пор еще не показала maman, чтобы не расстроить ее еще более. Но если он будет опять продолжать, то я не знаю, как сделать. Маврикий Николаевич хочет сходить запретить ему. Так как я на вас смотрела как на сотрудника, - обратилась она к Шатову, - и так как вы там живете, то я и хотела вас расспросить, чтобы судить, чего еще от него ожидать можно.
- Пьяный человек и негодяй, - пробормотал как бы нехотя Шатов.
- Что ж, он всё такой глупый?
- И, нет, он не глупый совсем, когда не пьяный.
- Я знал одного генерала, который писал точь-в-точь такие стихи, - заметил я смеясь.
- Даже и по этому письму видно, что себе на уме, - неожиданно ввернул молчаливый Маврикий Николаевич.
- Он, говорят, с какой-то сестрой? - спросила Лиза.
- Да, с сестрой.
- Он, говорят, ее тиранит, правда это?
Шатов опять поглядел на Лизу, насупился и, проворчав: "Какое мне дело!" - подвинулся к дверям.
- Ах, постойте, - тревожно вскричала Лиза, - куда же вы? Нам так много еще остается переговорить…
- О чем же говорить? Я завтра дам знать…
- Да о самом главном, о типографии! Поверьте же, что я не в шутку, а серьезно хочу дело делать, - уверяла Лиза всё в возрастающей тревоге. - Если решим издавать, то где же печатать? Ведь это самый важный вопрос, потому что в Москву мы для этого не поедем, а в здешней типографии невозможно для такого издания. Я давно решилась завести свою типографию, на ваше хоть имя, и мама я знаю, позволит, если только на ваше имя…
- Почему же вы знаете, что я могу быть типографщиком? - угрюмо спросил Шатов.
- Да мне еще Петр Степанович в Швейцарии именно на вас указал, что вы можете вести типографию и знакомы с делом. Даже записку хотел от себя к вам дать, да я забыла.
Шатов, как припоминаю теперь, изменился в лице. Он постоял еще несколько секунд и вдруг вышел из комнаты. Лиза рассердилась.
- Он всегда так выходит? - повернулась она ко мне.
Я пожал было плечами, но Шатов вдруг воротился, прямо подошел к столу и положил взятый им сверток газет:
- Я не буду сотрудником, не имею времени…
- Почему же, почему же? Вы, кажется, рассердились? - огорченным и умоляющим голосом спрашивала Лиза.
Звук ее голоса как будто поразил его; несколько мгновений он пристально в нее всматривался, точно желая проникнуть в самую ее душу.
- Всё равно, - пробормотал он тихо, - я не хочу…
И ушел совсем. Лиза была совершенно поражена, даже как-то совсем и не в меру; так показалось мне.
- Удивительно странный человек! - громко заметил Маврикий Николаевич.
III
Конечно, "странный", но во всем этом было чрезвычайно много неясного. Тут что-то подразумевалось. Я решительно не верил этому изданию; потом это глупое письмо, но в котором слишком ясно предлагался какой-то донос "по документам" и о чем все они промолчали, а говорили совсем о другом; наконец, эта типография и внезапный уход Шатова именно потому, что заговорили о типографии. Всё это навело меня на мысль, что тут еще прежде меня что-то произошло и о чем я не знаю; что, стало быть, я лишний и что всё это не мое дело. Да и пора было уходить, довольно было для первого визита. Я подошел, откланяться Лизавете Николаевне.
Она, кажется, и забыла, что я в комнате, и стояла всё на том же месте у стола, очень задумавшись, склонив голову и неподвижно смотря в одну выбранную на ковре точку.
- Ах и вы, до свидания, - пролепетала она привычно-ласковым тоном. - Передайте мой поклон Степану Трофимовичу и уговорите его прийти ко мне поскорей. Маврикий Николаевич, Антон Лаврентьевич уходит. Извините, мама не может выйти с вами проститься…
Я вышел и даже сошел уже с лестницы, как вдруг лакей догнал меня на крыльце:
- Барыня очень просили воротиться…
- Барыня или Лизавета Николаевна?
- Оне-с.
Я нашел Лизу уже не в той большой зале, где мы сидели, а в ближайшей приемной комнате. В ту залу, в которой остался теперь Маврикий Николаевич один, дверь была притворена наглухо.
Лиза улыбнулась мне, но была бледна. Она стояла посреди комнаты в видимой нерешимости, в видимой борьбе; но вдруг взяла меня за руку и молча, быстро подвела к окну.
- Я немедленно хочу ее видеть, - прошептала она, устремив на меня горячий, сильный, нетерпеливый взгляд, не допускающий и тени противоречия, - я должна ее видеть собственными глазами и прошу вашей помощи.
Она была в совершенном исступлении и - в отчаянии.
- Кого вы желаете видеть, Лизавета Николаевна? - осведомился я в испуге.
- Эту Лебядкину, эту хромую… Правда, что она хромая?
Я был поражен.
- Я никогда не видал ее, но я слышал, что она хромая, вчера еще слышал, - лепетал я с торопливою готовностию и тоже шепотом.
- Я должна ее видеть непременно. Могли бы вы это устроить сегодня же?
Мне стало ужасно ее жалко.
- Это невозможно, и к тому же я совершенно не понимал бы, как это сделать, - начал было я уговаривать, - я пойду к Шатову…
- Если вы не устроите к завтраму, то я сама к ней пойду, одна, потому что Маврикий Николаевич отказался. Я надеюсь только на вас, и больше у меня нет никого; я глупо говорила с Шатовым… Я уверена, что вы совершенно честный и, может быть, преданный мне человек, только устройте.
У меня явилось страстное желание помочь ей во всем.
- Вот что я сделаю, - подумал я капельку, - я пойду сам и сегодня наверно, наверно ее увижу! Я так сделаю, что увижу, даю вам честное слово; но только - позвольте мне ввериться Шатову.
- Скажите ему, что у меня такое желание и что я больше ждать не могу, но что я его сейчас не обманывала. Он, может быть, ушел потому, что он очень честный и ему не понравилось, что я как будто обманывала. Я не обманывала; я в самом деле хочу издавать и основать типографию…
- Он честный, честный, - подтверждал я с жаром.
- Впрочем, если к завтраму не устроится, то я сама пойду, что бы ни вышло и хотя бы все узнали.
- Я раньше как к трем часам не могу у вас завтра быть, - заметил я, несколько опомнившись.
- Стало быть, в три часа. Стало быть, правду я предположила вчера у Степана Трофимовича, что вы - несколько преданный мне человек? - улыбнулась она, торопливо пожимая мне на прощанье руку и спеша к оставленному Маврикию Николаевичу.