- Спасибо тебе, Рома, - откликнулся Чугунов. - Не знал не гадал я, ребятушки, что вы такие же, как и мы, а может, и лучше. Теперь я знаю, как поступать: завтра начинаем строить мост. Не допустим мы драки у моста. Теперь мы - молодежь - главная сила в селе. Мужиков-то, окромя нас, почесть, не осталось. Не дадим нашим Фальшиным да вашим Хаяровым сталкивать нас лбами. Ты, Рома, из сухореченских ребят хорошо знаешь только нас троих. Васька и его дружки, вестимо, не в счет. Нас, твоих друзей, считай, не три, а тридцать три. Правильно я говорю, Спирька?
- Раз Чугунок сказал, значит, правильно, - опередил Филька товарища, не любившего бросать слова на ветер.
Обстоятельный, но малоразговорчивый Спирька, прикинув про себя, уверенно сказал:
- Тридцать не тридцать, а поболе десятка наберется.
…А позже, в предзакатной тишине, Румаш и Оля сидели на откосе, против омута, где вчера утром поймали золотую рыбу. Румаш печально рассказывал:
- Хотел я помочь Тражуку, узнать, что думает о нем Уксипэ, да вот видишь, не успел. Мпе кажется, никто ее не волнует, а Тражук для нее значит не больше, чем старый батрак и родственник ее отца Мирской Тимук. А Тражука любит хорошая девушка, Кидери. Да и сестре Уксинэ он нравится! А он никого, кроме младшей дочки своего хозяина, и видеть не хочет.
Счастливая Оля перебила Румаша.
- Наверно, плохая я, - сказал она, заглядывая ему в глаза. - He хочу говорить сейчас про Уксинэ. Ведь только еще одна осталась у нас ноченька, ноченька-разлучница… Не приехал бы ты к нам из своей Ивановки, покорилась бы я своей девичьей долюшке, вышла б за нелюбимого Ваську. А теперь говорю: лучше в омут кинусь, чем выйду за Фальшина. Пробудил ты во мне мечту о счастье, счастье, может быть, несбыточном…
- Оля моя, Ульга! - заговорил Румаш. - Помни, не на короткий час мы встретились с тобой - на всю жизнь. Это наша судьба. Завтра уеду и не знаю, когда вернусь, но ты жди меня. Пока отец на войне, мне, видно, придется спину гнуть на Еликова. Братишки и сестренки у меня на руках.
В Чугуновском омуте плеснулась рыба. По серебристой глади Ольховки разбежались круги.
- Золотая рыба! Подумай-ка, не Тражуку попалась она, а тебе, на наше с тобой счастье, - напомнила Оля.
- Придет время, и Тражук поймает свою золотую рыбу, - пообещал Румаш.
16
Царя свергли. Мурзабай растерялся. Его удивляло, что почти все друзья и знакомые из Кузьминовки были довольны крушением монархии. Неожиданно для себя он оказался за одно с людьми, которых сам не уважал: это - Хаяр-Магар в Чулзирме и Кари Фальшин в Сухоречке. Даже лавочник Смоляков радовался, что царя не стало.
Основой жизни считал Петр Иванович веками сложившиеся дедовский порядок, законы и традиции. Примирившись со свержением царя, Мурзабай страшился последствий, поэтому не мог решить - как же относиться к новым порядкам. Посоветоваться было не с кем. Старинный знакомец Ятросов в Чулзирму давно не заглядывал. Белянкину, хитрому и скользкому человеку, открыть душу страшно - предаст. Соглашаться стать снова старшиной?! Но кому служить? В Питере безвластие. А он, Мурзабай, готов служить только твердому порядку, закону, а не беззаконию.
Мурзабая удручало, что он никак не может разобраться в этом брожении, понять и принять чью-либо сторону. Из газет ничего не почерпнешь, каждая партия свою ли-нию хвалит и отвергает все другие. Даже солдаты, возвращаясь с фронта, поют разные песни. Потому с таким нетерпением Мурзабай и ждал возвращения племянника Симуна. Судя по письмам, он вот-вот вернется.
Совершенно неожиданно объявился Назар. На нем погоны не какого-нибудь там зауряд-прапорщика, а настоящего офицера, поручика! Ростом Назар невысок, но как и отец - крепок. Любовался Мурзабай военной выправкой сына, его парадным мундиром и упрекал себя за прежнюю холодность. Ему хотелось поговорить с Назаром по душам, он пытался, но откровенной беседы не получается. Сын держит себя замкнуто, как чужой, с умным видом шагает по горнице из угла в угол и о чем-то размышляет.
- Да. Союзники недовольны, - вдруг однажды заговорил он. - Очень недовольны. Если выйдем из войны, покроем себя позором. Нет, никаких уступок. Война до победного конца!
Мурзабай не мог решить: сын собственные соображения высказывает или повторяет слова генерала, у которого состоит адъютантом.
- Говорят, что в армии дисциплина разваливается, - осторожно заметил отец. - Будто какие-то комитеты теперь там у вас… Похоже, солдаты но очень-то хотят воевать? Большевики, что ли, смуту сеют? Кто будет воевать, если не хотят солдаты?
- Ты, отец, живя в этой дыре, ничего не знаешь, - возмутился Назар. - Да, не понимаешь и понять не в состоянии. Наслушался бредней. У бравого генерала и офицеры и солдаты бравые. В нашей дивизии нет никаких комитетов. Разогнали мы их. Знай - Временное правительство - это сборище болтунов. Его тоже разогнать надо. России нужен военный диктатор. Есть у нас такой генерал: Корнилов…
Назар замолчал так же неожиданно, как и заговорил. Плотно сомкнул губы, посмотрел подозрительно, словно спохватившись, что сказал лишнее.
Упоминание о диктаторе заинтересовало Мурзабая, но расспрашивать о нем он не стал: его коробила самоуверенность Назара и даже некоторое высокомерие, которого не замечалось в нем раньше.
Мурзабай размышлял молча. Его раздирали сомнения: а какому генералу можно доверить власть в стране? Почему именно Корнилов, а, скажем, не Брусилов? И Мурзабай разглядывал портреты царских генералов, которыми он еще в начале войны украсил стены горницы. Брусилов в своем малиновом мундире занимал центральное место: Мурзабай купил портрет славного генерала после нашумевшего похода и наклеил его поверх оскандалившегося Сухомлинова. А вот никакого Корнилова нет на стене. Откуда он взялся? А если пойдет грызня между военачальниками? Опять же будет беспорядок. Посоветоваться бы с Назаром, да толку от него, видно, не будет.
Чуть пораньше Назара прибыл на побывку сын дьякона Федотова - прапорщик. Назар, как помнилось Мурзабаю, дружил с Леонидом, когда они учились в Кузьминовке, а затем в городе. Потом Назар поступил в юнкерское училище, а Леонид - в университет. Во время войны Леонид тоже был призван. Надо бы свести их вместе.
Мурзабай поехал в Заречье за молодым Федотовым. Назар выставил на стол две бутылки коньяку, которые он позаимствовал из запасов генерала. Самогон велел не подавать. Одну бутылку, кажется, он успел опорожнить в ожидании гостя.
Друзья не виделись много лет. Назар при появлении Леонида протянул ему руку, щелкнул каблуками.
Леонид заключил друга в объятия, чмокнул в щеку:
- Молодец! Вид у тебя молодцеватый! Ишь как в плечах раздался. Грудь колесом. Мальчишкой ты меня не одолевал, а теперь уложишь на обе лопатки! Эх, сколько воды-то утекло! На целое море хватило бы. Да что там вода… века, эпохи протекают перед глазами. В Россию пришла весна новой эры. Народ, как разбушевавшаяся река, все сметает на своем пути.
Мурзабай внимательно слушал и молчал:
"Весна новой, как он сказал… эры. Надо понимать, новой жизни, наверно. И зачем такие непонятные словечки? Своего такого слова нет, что ль, у русских? А у нас, у чувашей, есть: самана. То-то трудно перевести на русский! В России, значит, наступила весна новой саманы. Ну, таких песен мне еще слыхать не приходилось"…
- Почему без погон? - прервал Назар излияния друга.
- Почему без погон? - повторил машинально Леонид. - Ах да, этот мундир… Да я ведь насквозь штатский. Не люблю военную форму, так же, как и войну.
- Так-так! Понятно!
Мурзабай навострил уши. Не думал он, что друзья сразу заговорят о главном для него. Леонид почему-то упомянул о Брусилове, Назар принялся превозносить Корнилова.
- Но твой Корнилов оскандалился, сдавшись в плен австрийцам, - перебил Леонид Назара.
- Это вранье, клевета врагов! - возмутился Назар. - С ним оставалось всего семь солдат, когда австрийцы окружили штаб. А сам он был ранен, без сознания. А позднее он геройски бежал из плена. Почему ты об этом умалчиваешь?
Леонид пожал плечами.
"Не семь, а семь тысяч солдат было при нем, когда он сдался австрийцам. Брусилов собирался отдать его под суд", - пришло ему на ум, но он благоразумно промолчал. Стоит ли дразнить этого не совсем трезвого солдафона!
Но Назар сам по себе начал что-то выкрикивать о союзниках, о войне до победного конца.
Не хотелось Федотову начинать спор, но все же он не мог молчать дальше:
- Ни нашему, ни немецкому народу война не нужна. Народ устал. И в городе и в селе - разруха. Солдаты мечтают о мире. К войне до победного конца взывают лишь генералы, капиталисты и их приспешники.
- Ты, Леонид… рассуждаешь точ-в-точь как большевик. Уж не большевик ли ты? Прапорам нельзя верить. Что такое прапор? Ни солдат, ни офицер.
- Что верно, то верно, - усмехнулся Леонид. - До офицера я и вправду не дотянул… К сожалению, и до большевика не дорог.
- Твои большевики - немецкие шпионы, - выкрикнул Назар. - Берегись, Федотов! Хорошо, если погибнешь от пули! Как бы не пришлось висеть на фонаре! Скоро наступят дни военной диктатуры. Остерегайся, береги свою дурную голову, жалеючи тебя говорю. Дни большевиков сочтены.
- Не беда, если и пропадет моя голова, - все так же, сдерживаясь, проговорил Леонид. - Надо беречь голову солдата. Мне думается, что близятся не дни военной диктатуры, а народовластия, дни, если уж выражаться твоим языком, диктатуры трудового народа.
Лицо Назара исказилось. Он вскочил было на ноги, по тут решил вмешаться Петр Иванович:
- Ты, Назар, выпил лишнего, а гостя совсем не потчуешь! Беседуйте, спорьте, сколь душе угодно. А вот брани и драки не разрешу! В моем доме ведите себя как гости, уважающие хозяина. Ты ведь тоже мой гость, Назар!
Назар истерически захохотал и, дрожащей рукой наполнив чарку, осушил ее.
- Пью за здоровье генерала Корнилова!
Мурзабай наполнил две чарки, одну поднес гостю, другую поднял сам:
- Назар пьян, не слушай его! Давай-ка мы выпьем не за генералов, а за здоровье друг друга. За твое здоровье, Леонид Петрович!
Отпив глоток, Леонид заторопился домой. Мурзабай не стал его удерживать, опасаясь еще какой-нибудь выходки Назара.
- Прощай, господин поручик, - обратился Федотов с порога к бывшему другу, - желаю здравствовать.
Слова "господин поручик" дошли до сознания Назара. Он, пошатываясь, приблизился к Леониду и довольно миролюбиво пожал ему руку. Потом хлопнул правой рукой о левый погон и медленно произнес:
- Вот!.. Без отца нажил. Ты… не Федотов, а только Анчиков, а я, наоборот, и не Мурзабай, и не Мурзабаев, а Ни-ко-лаев.
Это означало: "Ты только наполовину чуваш, по отцу. Настоящая фамилия твоего отца Анчиков, но он стыдился ее и стал писаться Федотовым, по отчеству. Это ваша семейная тайна, но мне она известна - мы были друзьями. Отец хотел из тебя сделать русского ученого, а ты - вахлак Анчиков. А я вот хотя по рождению и чуваш, а стал настоящим русским офицером. И Николаевым я был записан при рождении".
Если б Назар был в состоянии понять что-либо, Леонид возразил бы ему: "Да. Я Анчиков и есть. И очень сожалению о поступке отца. А тебе, братец, все же не завидую".
Мурзабай тоже кое-что сообразил и почувствовал неловкость… Он проводил Леонида, оставив сына одного - допивать генеральский коньяк.
Уксинэ читала, сидя на завалинке, когда отец привез гостя. Леонид подошел к девушке и сказал несколько любезных слов. Она так и осталась во дворе, и из открытого окна до нее доносился спор брата с приезжим. Ей было неловко за пьяного и развязного брата. Леонид, прощаясь, поцеловал сестре Назара руку - находчивая Уксинэ смутилась. Она надолго оторвалась от книги, следя за облаком пыли, поднятым тарантасом, увозившим гостя.
…Назар вскоре уехал, а через неделю после его отъезда вернулся Симун. Мурзабай встретил его еще более радостно, чем Назара. Жена, заметив это, заворчала: "Тебе всегда племянник был дороже сына". Павел промолчал, вскинув глаза на рассерженную жену: "Да, Назар не в Мурзабаев уродился. Весь в твое хурнварское вздорное племя. Симун, что ни говори, - настоящий Мурзабай".
Мурзабая разрывало от любопытства, но он терпеливо ждал, когда племянник заговорит сам. Время терпит! Но Симун помалкивал, упорнее, чем обычно. Целые дни он проводил у окна, посматривая на улицу, будто кого-то ждал. Мурзабай не вытерпел и, чтобы вызвать племянника на откровенность, рассказал Симуну о ссоре Назара с Леонидом. Попутно Мурзабай спросил, что Симун думает о Керенском, генерале Корнилове и большевиках.
Симун посмеялся над Назаром:
- Значит, и в нашем доме появился маленький диктатор! Много разных ораторов и демагогов пришлось мне слышать. Нет страшнее тех, кто ратует за диктатора. Я тоже сперва поверил в Керенского. Теперь никому и ни в кого не верю. Эсеры считают себя крестьянской партией, но среди них нет согласия: те из них, кто выступает за революцию, меньше всего думают об интересах трудового крестьянина…
Помолчав, Симун продолжал:
- Если ты уж хочешь, я скажу все, что думаю, как бы тебе было ни неприятно, я должен согласиться с прапорщиком Федотовым. И у меня появилось тяготение к большевикам. Одно только меня в них смущает: очень уж круто заворачивают! Скажу понятней: хотят сразу взорвать весь буржуазно-помещичий строй.
Слушая племянника, Мурзабай пришел в ужас:
- Неужели до этого дело дойдет? Если большевики захватят власть, пропадать нам!
- Зря ты уж так боишься большевиков! Коль не уподобишься Назару, они тебя не тронут. Хочешь, скажу тебе самое важное? Ты про Ленина слыхал? Знаешь, какой он человек?
- Слыхать-то слыхал, а какой он человек, кто ж его знает. Он детей моих не крестил.
Симун засмеялся:
- Твое дите, я говорю о Назаре, никто крестить не захочет… А что касается большевиков, они и вправду в народ хотят вселить веру в новое. А вождь их Ленин… Могутный человек. Ни в одной партии нет и не может быть другого такого сильного и крепкого вождя. И не только у нас, но и во всем мире. Скажу так, чтобы ты окончательно понял: отец этого Ленина дружил с Яковлевым, нашим чувашским просветителем, которого ты ценишь. Это отец Ленина помог Яковлеву открыть в Симбирске учительскую школу для чувашей.
- Но то отец, - неуверенно заговорил Мурзабай. - Теперь ученые люди не очень-то почитают своих родителей. А сын наверняка и не знает, что есть на свете чуваши, а если и знает, то их от мордвы и черемисов не отличает.
- Вот и ошибаешься! Ленин хорошо знает чувашский народ… Когда еще сам гимназистом был, помог одному бедняку чувашу подготовиться в университет. И денег не брал, а ведь сам небогатый. Да и с Яковлевым знаком, относится к нему уважительно не только потому, что Яковлев друг отца, но главным образом за его полезную для чувашского народа деятельность.
- Да откуда ты-то все это знаешь? Слухи, наверно!
- Мне рассказал ученый чуваш, с которым я в госпитале лежал. Он хорошо знает и Яковлева и самого Ленина. Да ты поговори с Ятросовым. Он учился в Симбирске, в школе этого самого Яковлева. Должно, слыхал про семью Ульяновых. А Ленин - это Ульянов и есть.
Беседа продолжалась. Но Мурзабаю не все было ясно. Вот и с этим Лениным… Белянкин пугал Мурзабая тем, что Ленин против собственности…
- У большевиков цель такая, - продолжал объяснять Симун. - На фабриках и заводах установить рабочий контроль, землю отобрать у помещиков, отдать крестьянам. Разве это плохо, дядя? Кто трудится на земле, пусть тот ею и владеет.
- Мне интересно не про помещиков. Ты мне скажи, что будет с моим хозяйством. По-твоему выходит - я должен взять в долю своих работников - недотепу Мирского Тимука и не научившегося еще работать сына Сибада-Михали? Или вы хотите ввести батрацкий контроль?
Дотошность дяди и его опасения смешили Симуна, но он не стал дальше распространяться. Симун и сам еще плохо представлял, как все обернется. И чего там гадать: "Еще неизвестно, кто кого одолеет. Буржуи и помещики тоже не дураки"… Симун слышал, что в Петрограде монархисты и кадеты уже начали охотиться за Лениным. Но об этом Симун умолчал.
- А разве Тражук у тебя работает? - вдруг спросил он. - О, тогда я его возьму к себе после раздела.
- Бери, пожалуйста, - буркнул Мурзабай и, помолчав, стал было подробно перечислять долю умершего старшего брата в хозяйстве.
- Не надо мне доли отца, - прервал Симун дядю. - Выдели мне необходимое: лошадь, корову, несколько овец, кое-какие постройки, ну и землицы на три души по мирской мере… Остальное я должен наживать своим трудом.
- А, ты хочешь ославить дядю на все село, на всю волость! - рассердился Павел Иванович. - Чтоб люди называли меня куштаном, обобравшим племянника? Нет. шалишь! Все получай, что положено… Да рано об этом говорить! Может, и делить-то будет нечего. Разные там партии не выходят у меня из головы. Весной Белянкин нарочно приехал, тянул меня в эсеровскую. А у меня ум за разум заходит. Умным человеком меня считают, предлагают снова думать за всю волость, а я для себя решить ничего не могу!
- Да, дядя, - сдерживая улыбку, сказал Симун. - Нет для тебя подходящей партии. Ты прежде Столыпина уважал, даже детям давал читать о нем книгу. Но его застрелили, Столыпина. А он, бедный, даже партию свою не успел создать.
- А ты насмешки не строй! Дядя я тебе и Мурзабай, а не какой-нибудь голодранец Чахрун.
- Да я серьезно говорю, дядя. Вот сижу и хочу выяснить, какая у тебя политическая линия, в какую партию тебе следует податься. Вроде ты не монархист, да и не кадет. А может, ты националист? Чувашский националист, а? Но такой партии пока нет. Придется тебе самому ее создавать. А если хлопотно, дуй в мусульманскую партию, такая партия, я слыхал, есть. Ты ведь и мурза и бай. Без очереди примут.
Мурзабай шутки не принял:
- Нет уж. Сам знаешь, хотя и пекусь о своих чувашах, но сам тянусь к русским. Должно, судьба мне держаться за Белянкина. Все-таки его партия - партия крестьянская. Вот если б и ты был со мной заодно, утешил бы дядю!
- Говорю ж тебе, пи одна партия так не тянет меня, как большевистская…
- Тогда зачем тебе Тражук? Я так понимаю: большевикам нельзя держать батраков, - разрешил себе пошутить и Мурзабай.
- Тражук и не будет у меня батраком. Мы просто объединимся. Он мне поможет переселиться и устроиться, а потом я ему помогу построить домишко, выбраться из землянки. Ты же выделишь мне какие-то строения…
"Неужели и Симун станет для меня чужим? - печально спросил себя Мурзабай. - Ну и самана! Да, смутное настало времечко, и некуда от него деться!"