"Я всегда воспринимал жизнь как чудо, - говорит о себе Илья Михайлович Лавров, - и верил, что наша обыкновенная жизнь и есть необыкновенное счастье. Вот это восприятие, эта поэзия окружающего и легли в основу всех моих книг". И. М. Лавров родился в Новосибирске 2 августа 1917 года. В 1936 году окончил Новосибирское театральное училище. Работал актером в драмтеатрах Новокузнецка, Новосибирска, Томска, Нальчика, Ферганы, Энгельса, Читы. Первая книга рассказов вышла в 1955 году в Читинском книжном издательстве. И. М. Лавров - автор более 20 книг. "Галя Ворожеева" - новая повесть Лаврова, в которой писатель сумел создать атмосферу праздника жизни, праздника труда. И хотя в повести происходят трагические события, произведение Ильи Лаврова пронизано жизнелюбием, близко духу нашей боевой молодежи.
Илья Лавров
Галя Ворожеева
Повесть
На сыром песке оставались глубокие следы Галиных сапог. Дул холодный ветер, в кустах еще сочились корочки льда. Река дымилась. Галя шла, не спуская с нее глаз. Сначала туман курчавился над ней белой травой, потом он вырос в седой кустарник, наконец поднялся и поплыл. Так и текли две реки: внизу - темная, быстрая, а сверху - белая, медленная. Вода двигалась вся враз, как смола. Влипнув в нее, плыли коряги.
Река затопила прибрежные голые деревья, бурлила между стволами. Где-то за кустами страстно закричала, точно задыхаясь, утка, призывая свою любовь, ради которой она летела через океаны и пустыни. А утке откликнулись тревожно, печально и вместе ликующе низко пролетавшие над лесом журавли.
Галя остановилась, и подкатило что-то к горлу - не то рыдание, не то радостный крик.
Вообще-то ей, Гале, жить было нелегко: каждое прикосновение жизни приносило ей жгучую боль или жгучую радость. Даже на уроках литературы она, бывало, говорила о героях книг, словно о живых людях. Она возмущалась их несправедливостью, она восхищалась их достоинствами. Она плакала над рассказом "Муму".
- Да чего ты психуешь? - как-то удивился ее одноклассник Шурка Усачев. - Ведь это же книжка - выдумка все.
- Ничего не выдумка! - Галя ударила кулаком по парте. - Все это было! И сейчас еще есть такие люди, которые делают плохо другим. И я их ненавижу!
- Тю! Ненормальная, - воскликнул Шурка, парень с прозрачно-янтарными, козлиными глазами.
Но особенно на Галю действовали фильмы о войне, о фашистских зверствах, о пытках, о печах Освенцима.
Однажды после такого фильма Галя вышла из клуба совсем разбитой и усталой. Она помнит - к ней тогда подошла Надежда Ивановна, преподавательница литературы. Она тоже, вместе с мужем, смотрела фильм.
- Ой, Галя, у тебя даже лицо припухло от слез, - проговорила Надежда Ивановна. - Это вообще-то хорошо, что ты все так близко принимаешь к сердцу. Другим больно, и тебе больно.
Надежда Ивановна смотрела на нее несколько удивленно.
Гале правилась Надежда Ивановна - полная, вся плавная и какая-то по-утреннему свежая. Такими бывают девчонки, Галины сверстницы. Вскочат они с кроватей на зорьке, пробегут босиком по росистой траве, умоются из колодцев и становятся как бы частицей свежего, раннего утра.
Надежда Ивановна хоть и не девочка, но все равно у нее все утреннее - и светлое, круглое лицо, и светлые, волнистые волосы, и серые, чистые глаза, и румяные молодые губы.
Нравился Гале и муж ее, Михаил Николаевич Сараев - совхозный механик. Был он неторопливый, углубленный в свои мысли, весь основательный, сильный. С таким в жизни ничего не страшно.
- Отец-то чего на работу не выходит? - спросил тогда Сараев. - Давно уже пора отремонтировать трактор.
- Он, дядя Миша, все время… нетрезвый, - нехотя ответила Галя.
Отец - это было самое больное место в ее жизни. Всегда угрюмый, заросший щетиной, он часто пил и из-за этого все время "перелетал" с работы на работу. Денег он Галиной матери почти не приносил, и поэтому в доме не утихали скандалы.
Сараев осуждающе покачал головой:
- Это же надо! Валяет дурака… мучает вас с матерью. Неужели уж сам себя не может приструнить?
- А ты, Галюша, крепись, - сказала Надежда Ивановна. - Ты забегай к нам почаще. Мы в городе много новых книг достали. Есть интересные. Приходи.
Они распрощались с Галей и свернули к своему дому.
Стоял тихий вечер, теплый, светлый. Хоть луну и затянули волнистые облака, но они были прозрачными.
С минуту на Галю крошился невидимый, редкий дождичек. Он как незаметно начался, так незаметно и кончился. Село спало. Но на земле шла своя жизнь. Стояла такая же вот весна. Где-то в проулке бурлил ручей. Он, должно быть, падал откуда-то в яму, и звук получался такой, точно лили из бадьи в пустую, гулкую бочку. А в другой стороне маленький ручей булькал, звенел чисто, стеклянно, словно ребенок шлепал ручонками, плескал из ладошек, озоровал. И еще доносились до Гали разные голоса ближних и дальних ручьев, они ворковали, бубнили, бурчали.
И вдруг в этом добром мире зарычало, забуйствовало зло. Сначала Галя услышала истошный крик матери, доносившийся из дома:
- Спасите! Люди! Спасите!
"Опять! Опять!" - в страхе подумала Галя и бросилась через грязный двор на крыльцо, дернула дверь, но она оказалась на крючке. Галя забарабанила кулаками, потом и ногами. Приглушенные бревенчатыми стенами до Гали доносились вопли матери:
- Что ты делаешь? Опомнись! Ведь ты убьешь меня, зверь!
Там, в страшном доме, что-то гремело, трещало, ломалось. Галя бросилась к окну. В тускло освещенном кухонном окне металась большая фигура отца, взмахивая кулаками, он наклонялся к полу. Галя поняла, что мать валяется на полу. Галя забарабанила в окно, закричала:
- Папа! Не надо! Папа! Не тронь маму! Папа!
Одна стеклина со звоном рассыпалась под ее кулаком, но отец даже не обернулся, теперь он остервенело пинал и пинал. Галя не могла увидеть пол, валяющуюся мать, большие сапожищи отца - и все-таки она их видела.
Мать затихла, и Галя пронзительно закричала на все село.
По лужам, по ручьям сбежались соседи, и первым прибежал Сараев.
Больше Галя ничего не помнила - она упала на завалинку. Пришла в себя Галя уже на диване в доме у Надежды Ивановны. Когда она попила квасу и немного успокоилась, Сараев сказал ей, что мать ее отправили в больницу, а отца - в райцентр, где его будут судить.
Галя чувствовала себя так, как будто это ее избил отец.
- Как же люди могут так ненавидеть друг друга?! - в отчаянии допытывалась Галя у Надежды Ивановны. - Бить, пинать, убивать или, как делали фашисты, жечь в печах, стрелять в детей. Я не могу жить, если есть такое на земле!
- Галюша, это зовется злом, - заговорила Надежда Ивановна, садясь на желтый диван, рядом с ней. - А ведь кроме зла - есть добро. Но добро нелегкая штука. Зло творят себялюбцы. Себя любить легче, проще, приятнее. Добро же несут те, которые думают о других. А это, девочка моя, труднее, это требует усилий.
Галя слушала Надежду Ивановну, широко открыв глаза. И был у нее такой возраст, и такая была минута в ее жизни, что слова учительницы запали в самую душу. Галя потом часто вспоминала эту ночь, и Надежду Ивановну, и ее слова.
2
Бывают в жизни человека внезапные поступки.
Но это они только кажутся внезапными, а на самом деле… Вот и Галина мать… Отец давно уже не существовал для них, и они жили вдвоем. Жили и жили себе. Мать работала дояркой, а Галя училась. И вдруг, когда она, Галя, была уже в 10 классе, мать вышла замуж за бухгалтера из райцентра. Но это лишь сначала показалось Гале неожиданным, а потом-то она поняла, что это исподволь давно уже готовилось.
Мать была еще привлекательной; этакая статная, ладная, по-деревенски крепкая. Частенько она почему-то хмурилась, молча тосковала, из-за чего-то злилась. Теперь-то Галя понимала, что ей невмоготу стало жить вроде вдовы, что ей хотелось семьи, чтобы ее любили…
Галя отказалась уехать из родного села в райцентр. Роль приемной дочери в доме строгого отчима ее не устраивала. Мать, оставляя Галю в пустой избе, смущенно оправдывалась, что, мол, ты, доченька, все равно через год уедешь в институт, а мне, мол, что же - одной куковать? Я тебя выкормила, выучила, а теперь дай-ка и мне хоть немного пожить для себя.
Галя проплакала всю ночь от горя, от обиды; ей казалось, что мать предала ее, бросила, что она, Галя, теперь для матери отрезанный ломоть. А потом подумала, подумала да и оправдала мать. Ведь действительно, Галя все равно уедет. А мать-то и впрямь еще молодая…
Тут от воспоминаний Галю отвлекла дорога: она круто повернула от реки в березняк; скоро должно показаться село. Галя вошла в колок. И снова ожило, зазвучало прошлое.
Когда она, Галя, осталась в селе одна, забрал ее к себе сосед, Кузьма Петрович Михеев. Она дружила с его дочкой - Тамарой, училась с ней вместе. И как только она перебралась к Тамаре, тут же явился отчим с какими-то мужиками, за два дня раскатал по бревнышку материн дом и увез его на машинах. Одни ямы да развороченная печь остались для Гали там, где прошло ее детство…
Когда Галя окончила школу и стала собираться в сельхозинститут, Кузьма Петрович повез ее на центральную усадьбу к директору совхоза Перелетову.
Галя помнит, как Перелетов тогда поднялся из-за стола, пожимая руку Кузьме Петровичу, и Галя чуть не ойкнула. Директор был такой громоздкий, что на ее глазах произошло удивительное: ну вот только что Кузьма Петрович был нормальным, крепким человеком среднего роста, а подойдя к Перелетову, вдруг стал каким-то тщедушным, а хрипловатый, простуженный баритон его на фоне перелетовского баса зазвучал жиденьким тенором.
Кузьма Петрович, оказывается, уже разговаривал о ней с директором, и поэтому Перелетов сразу же загромыхал:
- Вот что, девка! Кончай курсы трактористов, поработай у нас два года, а потом мы пошлем тебя в сельхозинститут. Сами будем и стипендию тебе платить. Но после института к нам вернешься… А пока садись-ка на трактор. Жизнь узнаешь, людей узнаёшь, как им хлебушко дается - узнаешь, вот тогда и выйдет из тебя толк. Настоящим инженером-механизатором станешь… Сейчас сдашь ты экзамены или не сдашь - бабушка надвое сказала. А с нашей путевкой место тебе обеспечено.
Галя обрадовалась этому предложению. И вдруг почувствовала она тогда к этим людям горячую благодарность за все. Ну, чего бы, кажется, сердцу этак затрепыхаться, заныть? Ведь и директор, и Кузьма Петрович - бывшие солдаты, люди суровые, всегда занятые работой - не сказали ей никаких красивых слов и не приласкали ее никак, а вот уловила она сквозь их скупые, будничные слова заботу о себе, и вроде бы как их тяжелые, жесткие руки по-отцовски ободряюще потрепали ее волосы; и поверила она в свое будущее, и захотелось ей уткнуться лицом в старенький пиджак Кузьмы Петровича, который год назад молча привел ее в свой дом, кормил ее, как свою, а теперь вот и к делу определил.
- Вот так, значит, и действуй, красавица! - сказал на прощанье директор и шлепнул большущей ладонью по столу - поставил точку…
Следом за Кузьмой Петровичем вышла Галя из кабинета, и соседняя комната без Перелетова сразу показалась ей очень просторной, а люди в ней, и она сама, и Кузьма Петрович - крупнее, крепче, и даже мебель будто сделалась больше… Галя заторопилась, увидев впереди родную Журавку. Вон выползают дымы из труб, вон мокрые, пустые огороды, а вот и площадь с привычными лужами.
Галя огляделась. На вывеске бревенчатой столовой сидел белый голубь. Как и год назад, их было в Журавке полно, особенно диких сизарей. Вон крыша школы сплошь в голубях. Они вдруг, словно приветствуя Галю, всклубились, как дым, и прошумели у нее над головой.
В огромной луже гуси всполошились, гогоча, заметались, шлепая по воде крыльями. Неужели тоже узнали ее, гогочут - здороваются с ней?
На крыльце магазина, как всегда, лежало несколько коз. Они, бессовестные, усыпали ступеньки своими орешками. А у крыльца конторы, отвесив губу, дремала оседланная гнедая лошадь. Ноги ее были в грязи, как в чулках.
Галя улыбалась, и чудилось ей, что она никуда отсюда не уезжала, что сейчас она, как обыкновенно, шла в школу…
В конторе висел дым, на полу валялись ошметки грязи - должно быть, недавно здесь толпились рабочие. За одной дверью слышалось щелканье счет, через вторую доносился сердитый, сиплый голос:
- Не тот червь, которого я ем, а тот, который меня ест! Понял?
"Это Копытков", - Галя улыбнулась.
- Да никто тебя, Павел Иванович, не собирается есть! Невкусный ты, - ответил насмешливый бас.
"А это Останин, агроном", - снова подумала Галя. Она положила на скамейку небольшой чемодан.
В углу на табуретке вместо питьевого бачка Галя увидела медный, с прозеленью, мятый самовар. На боках его были выбиты, как на монетах, профили царя, на цепочке, прикрепленной к крану, висела кружка. На стенах пестрели самодельные лозунги. Тут были обращения и к животноводам, и к пастухам, и к хлеборобам. Плакаты явно малевала одна рука. Ишь как: слово зеленое, слово красное, слово зеленое, слово красное. Дальше этого у художника фантазия не пошла.
Из кабинета выскочил сердитый мужчина. И все-то его лицо было осыпано веснушками, похожими на гречневую крупу. Вслед выскочившему Копытков сипло закричал:
- Увези ты, пожалуйста, вагончик на Сухой брод! Ну, сколько я буду талдычить об этом, Останин?
Осыпанный гречкой обернулся и закричал, потрясая руками:
- Ты сначала трактористов раздобудь, а потом уж о вагончике толкуй! В конце концов, я агроном, и мне плевать на это. Но ты же управляющий отделением, черт возьми!
- А что - я рожу тебе, что ли, новых трактористов? Нужно обходиться теми, которые имеются в наличности.
Останин плюнул и выбежал на улицу.
Галя тихонько засмеялась и сунулась в дверь. Копытков, грузный, в ватнике, увидев Галю, даже поднялся из-за стола. Его безбровое, бабье лицо стало радостно-растерянным.
- Галюха! Ты ли это? - вскричал он.
- Я, я, дядя Павел!
- Окончила курсы?
- Окончила, окончила, - Галя засмеялась.
По круглому лицу Копыткова, как по сковородке масленый блин, расплылась широкая улыбка.
Галя протянула ему направление отдела кадров. Читая его, Копытков всей пятерней поцарапал мясистую щеку и круговым движением огладил вспотевшую бритую голову.
- Это тебя сам бог послал ко мне. Ну, что же! Рад тебе, рад, приступай скорее к работе. Угол для жилья найдем, а пока поживи у Кузьмы Петровича. Тамарка-то его кончила курсы на парикмахера. Слыхала? Так что мы теперь с парикмахерской.
3
В грязи, усыпанной белыми гусиными перьями, млела на боку огромная свинья. Прижимаясь к плетню, возле которого было посуше, Галя боком двигалась к дому Кузьмы Петровича. Наконец, хлюпая сапогами, она добралась до калитки. Новенький палисадник, голубые ставни, зеленая крыша, беленая труба и голуби на крыше - все это обрадовало Галю. Тетя Настя - Тамарина мать - постоянно что-нибудь красила, белила, протирала. О ней Кузьма Петрович сказал однажды забавно: "Вылизывает дом от трубы до крыльца, будто кошка - котенка".
Галя оставила сапоги на крыльце и забежала в дом в чулках.
И полы в комнатах, и двери, и подоконники тоже казались новенькими. А сколько пестрело цветков в горшках! На стенах - вышивки, на окнах - шторки, на полу - дорожки. Розовый пар застилал окна - сырые завалины просыхали под солнцем. Рыжеватая, полная Тамарка гордо откинула голову, прищурив черные глаза, надменно посмотрела на Галю, а та засмеялась:
- Ишь ты, какая принцесса!
Тамара вскочила с дивана, закричала:
- Приехала? Вернулась?! - и обрушилась на Галю, схватила ее в охапку.
- Ну, оглушила, заполошная! - воскликнула тетя Настя. Она, смеясь, тоже обняла Галю.
А через несколько минут они уже сидели за столом. Хорошо было Гале в этом доме, уж очень сердечные люди жили в нем. Галя пила чай и смотрела, как мимо окна, сверкая сквозь розовый пар, проносились золотые капли. Она не успевала заметить, когда они прилетали сверху, и не успевала разглядеть, как шлепались на землю, просто что-то неожиданно вспыхивало перед окном и мгновенно гасло. Слышалось страстное воркование голубя, похожее на стон.