Приехав на сенокос, он увел Тамару на берег реки. Они не заметили, что сели под "плюющейся" ивой. Эту иву знали; на каждом листке ее лежал комочек пены. Старики называли эту пену кукушкиными слезами. Дескать, растеряла кукушка своих кукушат по чужим гнездам, да и затосковала, заплакала. Эти комочки пены и есть, мол, ее, птичьи, слезы. А на самом деле в этих комочках прятались личинки маленькой цикадки-слюнявицы. Личинки продырявливают стебель, выпуская ивовый сок, и, как только он появляется, слюнявица начинает всасывать воздух и выдувать его, и так она это делает ловко, что сок взбивает пеной, а в ней слюнявица прячется от птиц и всяких насекомых.
Но Шурка и Тамара ничего этого не знали, они просто устроились под такой ивой. Шурка обнял Тамару:
- Давай, Тамарка, поженимся? - и тут ветерок подул, и ива плюхнула ему на лоб комочек пены.
Тамара так и вспыхнула:
- Ты это серьезно?
- Такими вещами не шутят, - успокоил ее Шурка и принялся рисовать картину их будущей жизни в собственном доме.
- Я вот, понимаешь, одно время на стройку хотел мотнуться. А теперь вижу, что все это ерунда. Зачем, спрашивается, болтаться туда-сюда? Места у нас хорошие, здесь я родился, вырос, здесь меня каждая собака знает. Люди все свои. Работа мне по душе. Теперь у меня дом свой, хозяйство. Поженимся с тобой, ребятишки пойдут. Работа у тебя золотая - ты в селе нарасхват. Так чего же нам нужно-то, черт побери? Мы ведь сельские, хлеб народу даем. Такой работой можно гордиться! Не-ет, никаких мне городов не надо. Ты согласна?
Тамара, завороженно слушавшая его, вдруг вместо слов согласия шепнула:
- Только корову не надо. Ладно?
- А зачем ее? В совхозе есть молоко. Хорошо бы сколотить деньжат на телевизор, - продолжал он, растягиваясь в зарослях ярко-золотой сурепки. С ивы шлепались на него комочки пены. - С телевизором благодать! Сиди себе, покуривай, да посматривай на экран, да обнимай тебя, рыжую!
Шурка поцеловал Тамару и сильно притиснул ее к траве. Она испуганно вскрикнула, но он уже не слушал ее…
С каждым днем Шурка все крепче привязывался к дому, а через него к селу, к работе. Он даже ходить стал увереннее, степеннее, и все чаще раздражало его пустое зубоскальство молодежи. Ему было гораздо приятнее неторопливо беседовать с пожилыми о разных хозяйственных делах.
Тут нахлынули новые тревоги. Как единственного кормильца матери, Шурку в армию не взяли, но теперь-то уж обязательно забреют. Эта мысль поразила его. А как же дом? На кого оставить? На Тамарку? А ее на кого оставить? Но все же, кто будет охранять дом? Не бросить же на чужих людей? А родственничков пусти - потом и не выкуришь… Ворочался Шурка ночами, не знал, что делать.
Однажды он лежал со Стеблем у стожка, который сметали вокруг ствола березы. Она ласково положила на стожок свои ветви. В сене попадалось немало скошенной, подсохшей клубники. По белым зонтикам пряно пахнувшего цветка проворно бегал бархатный, золотисто-черный шмель. Стебель то следил за ним, то рылся в сене, выбирая ягоду, а Шурка рассказывал о своих тревогах. Стебель посмотрел на него пристально и сердито предупредил:
- Ты, брат, гляди… Что-то в тебе того… вроде как собственник завозился.
- Не трепись!
Но слова Стебля врезались в память, беспокоили, словно комары. Ночью, лежа в балагане, Шурка никак не мог уснуть, чувствовал, что действительно становится этаким хозяйчиком.
"А, да этот звонарь вечно что-нибудь сочинит! Разве можно его слушать? - успокаивал себя Шурка. - Положим, имеет человек собственный мотоцикл, или аккордеон, или квартиру в городе, ведь он же радуется, что имеет их. Так почему же я не могу иметь дом? Он мне в наследство достался. Я его не хапнул. Надо же мне где-то приткнуться. А Стебель и Витька - они временные в селе. Это уж точно. Им, конечно, хозяйство ни к чему. И меня им не понять".
Эта мысль успокоила Шурку, и он задремал.
19
Перед обедом Галя и Маша прибежали на речку искупаться. От зноя разопрела трава на берегу, загустел над ней аромат синих колокольчиков, огненного горицвета, иван-чая. Среди них валялись брюки и курточка Гали и пестрое платье Маши.
Девчата плескались в воде, брызгали друг в друга. Чтобы спастись от комаров, зашли в реку по шею.
- Слушай, Галка, я должна кое-что сказать тебе, - заговорила Маша. - Но только ты не расстраивайся. Даешь слово?
- А что такое? - Галя почувствовала, как в душе похолодело. Галя была уверена, что сейчас случится что-то очень нехорошее.
- Нет, ты даешь слово?
- Ну, даю, даю! - воскликнула Галя, гребя руками, чтобы удержаться против течения.
- Понимаешь, я случайно узнала, - проговорила Маша, тоже гребя руками.
- Что узнала?
Комары вились вокруг мокрого лица, сильное течение пыталось утащить Галю. Оно вымывало из-под ее ступней сыпучий песок. Галя боролась с рекой, клонясь вперед, грудью разбивая несущуюся воду.
- Ты думаешь, почему Витька зачастил в село? К Люське он ездит, к библиотекарше. Поняла? Вечером на велосипед - и к ней, а утром - обратно. И все шито-крыто.
Галя перестала грести, река сразу же повалила ее, понесла. Маша ринулась за ней и, догнав ее, поплыла рядом.
- Я его, дуролома, разделала на все корки, - громко продолжала Маша. - Прямо так и влепила ему: "Бессовестные твои шары!" А он этак нахально: "Я - не запряженная кляча. Куда хочу - туда скачу!" А я ему: "Так что же, по-твоему, хочу - унижу человека, хочу - совру, хочу - украду? Долой совесть! Долой честность! Они ведь руки связывают, ноги спутывают. Не воля это, а распущенность". В общем, я ему, Галка, дала жизни. И ты его отшей! Не будь мямлей. Такое прощать нельзя. Вообще-то он просил меня молчать. Но разве я могу допустить, чтобы тебя водили за нос?
Галя поплыла к берегу, сильно ударяя по воде ладонями и выбивая ногами фонтаны брызг. Наконец она вырвалась из реки на берег; с нее сбегала вода, губы на бледном ее лице посинели, и вся она дрожала.
- Гони его от себя, - решительно сказала Маша, выбираясь следом за ней. - Гони! Он же подлец!
Комары облепили, жалили, а Галя, не замечая их, отжимала на себе трусики. Выше колен розовели два шрама, - в этих местах взяли кожу для Стебля.
Галя оделась.
- Ты иди обедай, я сейчас, - и скрылась среди кустов, за которыми слышались голоса парней.
Виктор несся по пояс в траве, на бегу снимая рубаху. Галя появилась из-за кустов боярки, и он обрадовался, бросился было к ней, но тут же остановился, увидев ее испуганное лицо.
- Как же это, Виктор, получилось? - прошептала она, только сейчас до конца поняв всю непоправимость беды и ужаснувшись этому. - Как же это?.. Что же теперь?..
Виктор понял, что Маша все рассказала. Он растерялся. Не зная, что сказать, он хлопал рубахой по голой спине, отгоняя комаров.
Галя резко повернулась и побежала к трактору. Виктор тоже сорвался с места, волоча по траве рубаху, догнал ее и, забегая то с одной стороны, то с другой, невнятно бормотал:
- Я же не хотел так, Галя! Клянусь! Все это как-то, черт ее знает… Все по-дурацки вышло… А ты для меня… - он пытался заглянуть ей в глаза. Она уже не бежала, а молча шла, глядя вперед, будто никто и не метался вокруг нее. Виктор отстал, смотрел ей вслед.
- Черт меня дернул, - пробормотал он, вспоминая о своих недавних поездках к Люсе…
Отчаявшись получить то, о чем тоскует каждая женщина, - любовь, Люся решила просто зазвать к себе Виктора. Однажды, приехав с сенокоса, он зашел к ней. Когда они выпили по стакану портвейна, Люся вдруг обняла его за шею и, смеясь, будто дурачась, заблажила:
- Ах ты, мой золотой да серебряный! Женился бы ты на мне. Я бы так тебя любила! Я бы на тебя молилась.
- Не дури, - засмеялся Виктор.
А уж так ли она дурила? Слишком истерическим был ее смех, слишком несчастны были ее глаза. Случившееся представлялось Виктору простым дорожным приключением.
Когда же он подумал о Гале, он беспечно отмахнулся: "А! Не узнает. Да меня, в конце концов, не убыло. И потом - я же не собирался жениться на Галке. Ничего я ей не обещал, ни в чем не клялся. Значит, и обмана никакого нет. Ну, нырнул разок-другой к Люське - подумаешь! Никаких чувств у меня к ней нет. Человек я вольный. А Галя… Галя для души".
Галя забралась в кабину трактора, захлопнула дверцу и скорчилась на сиденье. Ей не хотелось жить, ей казалось, что все отвратительное - непобедимо…
Где этот венок из бабочек вокруг лужи? А гаснущие лилии в сумерках, а костер Уа-та-Уа и черные тальники на белых песках? Да было ли все это? А если было, то как же он решился предать все это?
Столкнувшись впервые с таким, Галя растерялась и не знала, что ей теперь делать, как жить? Она сжала виски ладонями - так разболелась голова. Ее пересохшие, колючие губы пылали.
Галя тоскливо смотрела на березняк, в котором таился ее малинник. Теперь он, связанный с Виктором, был ей страшен, она уже никогда не придет к его ягодам, к его летучим малиновкам…
20
Еще на сенокосе Стебля вдруг сразила страсть к пению, и он принялся петь романсы, вернее, один романс: "Очи черные, очи страстные, очи жгучие и прекрасные". А еще вернее, он пел половину этого романса, потому что больше ничего не знал. Если он оказывался в поле один, то с упоением, зажмуриваясь, вопил: "Поцелуй меня, потом я тебя, потом вместе мы расцелуемся", если же рядом находились ребята, он бубнил себе под нос, немилосердно перевирая мотив: "И обнимемся, и забудемся".
С тех пор, как Стебель встретился с Машей на кладбище, он понял, что гнусные вихры его могут испортить ему всю жизнь. Он обливал их на ночь водой, плотно приглаживал, причесывал и обкручивал голову полотенцем, а потом долго не мог уснуть - голове было неловко на твердых узлах. Утром он снимал чалму и с умилением смотрел в зеркало на плотно прилипшие волосы. Но тут же вихры начинали медленно и упрямо подниматься. А через минуту они, будто издеваясь над ним, уже торчали браво и нагло. Стебель приходил в отчаяние…
Ребята на комсомольском собрании решили по-настоящему вникнуть в работу друг друга. Каждый должен был как бы отчитаться перед товарищами. Первой пригласила всех к себе на ферму Маша.
Ребята шли по гулкой лесной дороге, голося песню, а Стебель и Маша улизнули от них, пробирались напрямую через чащу. Лес тонул в тумане, из него сосны проступали смутно. На кончиках хвоинок зрели капли.
Стебель остановил Машу, преданно глянул ей в глаза, обнял. Маша хотела освободиться из его рук, но Стебель не отпустил, а ей и самой было приятно в этих руках. Молоденькие сосенки кололи их со всех сторон ершистыми, мокрыми ветками.
- А, черт возьми! - вдруг воскликнул Стебель, сгреб с головы кепку в кулак, хватил ее об землю. - Сегодня же, прямо на ферме, скажу ребятам, что мы поженимся, и никаких гвоздей! Все!
Маша смеялась, глядя в его лицо, - отважным и отчаянным показался ей Стебель.
- Ой, Валерка, ты вспыхиваешь, как порох! Ну, чего ты горячку порешь? Попробуй только сказать ребятам, знаешь что я сделаю?
- А что?
- Колодезной водой окачу тебя, чтобы остыл.
И они засмеялись. Но Стебель тут же нахмурился.
- Ты, что же, не хочешь выходить за меня замуж?
- Всему свое время. Я сама назначу срок, - строго проговорила Маша.
- Только ты уж не тяни, - умолял Стебель. - Неужели и у меня будет семья? Моя, собственная? - изумился он. - А знаешь, мне очень твои старики нравятся. Мы с отцом охотиться будем, куропатками, зайцами вас кормить станем! И домик ваш мне нравится.
Машин дом стоял на берегу реки у леса. Ели колючими лапами мели по его окнам, по бревенчатым стенам. Стебля умиляло, что прямо во дворе росли две сосны, сорили шишками на крыльцо, в кадушки, на крышу. Он слыхал, как ведро у колодца гремело, когда в него падала шишка. Маша вытаскивала из колодца воду, и в ведре плавали шишки и хвоинки. Прямо во дворе мелькали и дрозды-рябинники, и горихвостки, и сороки, а по стволам сосен шныряли пепельные поползни. Намотался безродный Стебель на ветру и теперь мечтал поселиться в Машином царстве.
Маша взглянула на его лицо и подумала: "Ничего-то он не может скрыть, вся его душа как на ладони". И никому она не верила так, как Валерке, и гордилась им и была счастлива, что такой парень полюбил ее…
Они пришли раньше ребят, распахнули дверь в длинную, шумную ферму. В ней было чисто, Маша сама побелила стены.
Наконец пришли ребята.
- Ну, показывай свой зверинец! - крикнула Тамара.
- Эк их, оглушили!
- Вот бы парочку поджарить! - скалил зубы Шурка.
- Входите, ребята, входите, - приветливо встречала Маша. На голове ее цвел кокетливый платочек, завязанный под подбородком.
- Входите, входите, - приглашал из-за ее спины и Стебель, сбивший кепку на затылок.
- А ты чего приглашаешь? - спросила Галя. Она улыбнулась, но улыбка у нее получилась грустной и болезненно слабой.
- Тоже хозяин нашелся!
- Ишь ты, какой свиновод!
- Он свинство разводит! - объяснил Шурка.
Ребята захохотали.
- Ну, Маша, показывай, - ласково попросила Галя, лицо ее было бледным, и она как-то зябко пожимала плечами.
- А чего тут показывать, все на виду.
Со всех сторон неслись хрюканье, визг. Из клетки в клетку перепархивали воробьи. Воздух был душный, тяжелый, теплый.
Все медленно шли по дощатому настилу. Вдоль него тянулись загородки. В некоторых развалились на боку большущие матки, рыла их облепили мухи. Поросята отталкивали друг друга, визжали, яростно рылись в сосках, как в земле, сосали, чмокая.
- Каждый поросенок знает свой сосок, - крикнула Маша, стараясь пересилить визг, хрюканье и топот. - А чтобы не кусали друг друга, мы им передние зубки выламываем.
- Как это? - удивился Стебель, который никогда еще не был на фермах.
- Щипцами. А вон на ушах видишь дырочки? Тоже щипцами работали. По количеству дырочек мы узнаем, от какой матки поросенок.
- Вот живодеры! - Стебель покачал головой.
- Маша, она такая! - гоготнул Шурка. - Она и тебе уши продырявит, чтобы все девки знали, что ты ее.
В большинстве клеток поросята были уже без маток. Они носились, поддевая друг друга рыльцами, таращили поросячьи глаза с белыми ресницами. Ребятам было смешно смотреть на них. В нескольких клетках поросята спали кучками, друг на друге, - так им было теплее. Иные через лазы выбирались в коридорчик и удирали, дробно стуча по настилу копытцами, бросались к длинному корыту с водой, выдолбленному из бревна.
Маша разговаривала с ними ласково. Поросят она называла бесенятами, щеки их - щечками, кормушку - столовочкой.
Радуясь, она показывала запарник, похожий на небольшую цистерну с топкой в центре. В запарнике готовили корм, и от него же шли трубы с горячей водой для обогрева помещения.
Показала Маша и транспортерную ленту, которая была устроена в желобе вдоль клеток. Она включила ленту и стала сметать навоз в желоб. Лента бежала, уносила его из помещения.
- Это здорово облегчает работу. Сараев нам сделал, спасибо ему, - сказала Маша. - Дают мне двадцать свиноматок. Я должна принять у них поросят и следить за ними, пока они сосунки. А как подрастут, я сдаю их на другую ферму. Когда я решила взять тридцать маток, девчата на меня закричали: "Ты сдурела? Такого еще не было! Да они у тебя подохнут!" А я все-таки взяла. И - ничего, справилась. Нынче у меня уже сорок маток.
- О! - и Стебель гордо поднял палец, дескать, знайте наших!
- Мы пахали! - Шурка тоже поднял палец.
Все эти шутки, смех, рассказ Маши о том, как она кормит и ухаживает за поросятами, - все это немного развеяло Галю и оживило ее. Галя думала о том, что хорошо ли так, если Миша всю молодость отдаст… поросятам И вспомнилось Гале, как Стеблю, после фильма о Кармен, показались окружающие некрасивыми и серыми. Вот и сейчас: свинарник, поросята, цифры, рацион - да какая уж тут…
"Глупая! - рассердилась на себя Галя. - Да разве Маша поросятам служит?".
- Я им в корытце сыплю жареную крупу. Они, ребятишечки, любят ее, - рассказывала Маша. - А через семь дней начинаю подкармливать кашицей. Даю мел, древесный уголь, глину, дерн.
- Ты сама такое меню придумала? - спросил Шурка. - От такой жратвы немудрено и ноги протянуть.
- Это все по науке.
Стебель с гордостью поглядывал на Машу. "Совсем ошалел, - подумала Галя. - Они счастливые. А Виктор не пришел".
Галя перестала слышать Машу и видеть ребят…
Возвращаясь домой, Стебель на всю улицу насвистывал какую-то польку. Насвистывал он ее громко, весело и прямо-таки по-соловьиному.
Войдя во двор, он увидел женщину, сидящую на верхней ступеньке крыльца. Рядом с ней лежал небольшой чемодан, а на нем стояла распочатая бутылка с вином. Стебель оборвал свист, и лицо его напряглось: навстречу поднялась его мать. Он молчал, растерянно разглядывая обрюзгшее, старое лицо. На ней было зелено-выцветшее, вязаное, тяжело обвисающее платье и мужской пиджак, накинутый на плечи.
- Здравствуй, сынок, - хрипловато проговорила она, - вот приехала к тебе в гости. Соскучилась. Один ведь ты у меня. На всем белом свете один-разъединственный родной человек. - Она сморщилась и заплакала. - Плохо мне, совсем плохо, сынок, - прошептала она, обняв его и положив голову ему на грудь. У Стебля дрогнуло сердце, и он тоже прошептал:
- Ладно, ладно… Успокойся. Пошли в дом.
Он вытащил ключ из-под крыльца. Мать подхватила чемоданчик со ступеньки и бутылку с вином.
- А я вот везла тебя угостить, - громко и наигранно бодро заговорила она, входя за ним в дом, - да не вытерпела - приложилась. Больно уж долго тебя не было, а я с дороги уморилась.
Стебель провел мать в свою комнатку за переборкой, потом выскочил из кухни, сунул на электроплитку сковородку с пластиками сала, сбегал в огород за огурцами и за луком.
Когда он вернулся к матери с пузырящейся в сковородке, посыпанной луком яичницей и с тарелкой свеженьких, мокрых огурчиков, она сидела за столом уже умытая, причесанная и хмельная. На столе рядом с пустой бутылкой стояла новая, еще не распечатанная.