42
- Я должна увидеть его! - сказала Ольга Паве Романовне, которая примчалась к ней, узнав, что эвен-охотник привез Таврова, найденного им в тайге, километрах за пятьдесят от Каменушки. У Бориса была сломана нога, и его доставили на носилках в очень тяжелом состоянии.
- Человек-то какой хороший! Неужели умрет! - говорила Ольга со слезами в голосе.
- Почему умрет? С чего вы взяли? - возразила Пава Романовна, успевшая собрать дополнительные сведения. - Теперь он в безопасности под крылышком Ивана Ивановича. Но навещать его сейчас не надо, клянусь честью! Во-первых, он без сознания, простудился, и температура у него до сорока градусов. Ведь на другой день после нашей прогулки в горах выпал снег… Во-вторых, вы зря скомпрометируете себя: могут подумать бог знает что! Вот сделают ему операцию… А как же! - отвечая на испуганный взгляд Ольги, воскликнула Пава Романовна. - У него перелом ноги ниже колена, но Гусев утверждает, что это легко поправимо. Понимаете: даже Гусев уверен в благополучном исходе! Пусть Борис Андреевич придет в нормальное состояние, а потом вы навестите его вместе со мной. И все будет выглядеть вполне благопристойно.
- Вам лучше? - Варвара отставила на столик стакан с водой и поправила подушку под головой Таврова. - Намочили наволочку! - заметила она и, взяв полотенце, вытерла ему крепкий, давно не бритый подбородок и гладкую шею. - Вы теперь маленький: кормили вас эти дни с ложечки, - весело шутила девушка, присаживаясь на табурет и складывая на коленях руки, не терпящие безделья.
- Мне лучше. А нога болит. - Тавров покосил на Варвару еще мутным взглядом. - Как вы думаете, срастется она?
- Обязательно! Хорошо, что у вас был закрытый перелом, а мы сделали все возможное. Иван Иванович говорит: вы даже хромать не будете.
- Правда?
- Честное слово. Вы не думайте о плохом: у вас сильная натура, поправитесь быстро. Здесь мальчик один есть, Юра. Наш якут. Он тяжело болел, такую операцию серьезную перенес, а потом упал с койки и тоже сломал ногу. Я заплакала, когда узнала. Зачем ребенку столько страданий? Оказывается, другой мальчик, постарше, подзадорил его подняться без разрешения, даже помог встать, пока нянечки не было в палате, и оба упали. А сам он никак не признавался, боялся, что приятелю попадет.
- Молодец! - сказала Тавров, слабо усмехаясь.
- Вовсе не молодец, - серьезно и горячо возразила Варвара. - Ребенок должен говорить правду.
- А взрослые?
Варвара неожиданно покраснела, но сказала убежденно:
- И взрослые тоже.
- Ну, а если это невозможно? Вы сами еще ребенок, Варенька! Человек должен жить по правде, а говорить ее другим в глаза не всегда нужно, а иногда и жестоко. Я имею в виду маленькую житейскую правду.
- Все равно! - упорно настаивала Варвара. - Надо лучше думать о людях, тогда и жестокости не будет. Я знаю… Могут получаться неловкости. Одна женщина послала свою дочку посмотреть за поломойкой. Та спросила: "Почему ты здесь стоишь, девочка?" - "А меня мама послала посмотреть, чтобы вы не украли чего-нибудь". Работница - в слезы, ребенка наказали. Кто же виноват? Неужели правдивость? По-моему, раз не доверяешь кому-нибудь, не зови в дом!
- Это Ольга Павловна так начудила в детстве! - Тавров ласково улыбнулся сразу просветлевшими глазами. - Я слышал, как она вам рассказывала, но вы же неправду говорите, Варенька. Послала ее не мать, а тетушка. Мать была прекрасный человек, только умерла очень рано…
- Так это же просто пример. Тут можно сочинить немножко, - защищалась Варвара, приметно смущенная.
- Женская логика! Мы с Юрой, как мужчины, куда последовательнее. Тут в столике гостинцы, принесенные мне товарищами. Отнесите их ему в знак уважения.
Придерживая руками и подбородком целую охапку пакетов, Варвара вошла в детскую палату.
- Это кому столько? - по-якутски спросил Юра, делавший лечебную гимнастику под наблюдением Хижняка.
- Послали тебе, но я хочу оделить всех ребят.
- Разделите, - разрешил мальчик и добавил по-русски: - Денису Антоновичу тоже надо дать что-нибудь вкусненькое.
- Чувствуешь, Варюша, какая забота обо мне: задабривает, чтобы я побольше с ним занимался, - промолвил Хижняк, широко улыбаясь. - Ладно уж, кушай сам на здоровье. А за то, что жалуешь своего лекаря, принесу тебе сейчас стланиковой настойки.
- Она сладкая?
- Какое там сладкая! Это же лекарство. Чтобы цинги не было, чтобы косточки крепче стали.
- Давайте, раз лекарство!..
- Уже всем даете ее, Денис Антонович? - спросила с живостью Варвара, расхаживая легкой походкой между койками и разнося подарки, переданные Тавровым.
- Безотказно, кому потребуется.
- Помнишь, я говорил тебе о старателе Фирсове… Да ты видела его… умирал от цинги. И за одну неделю… за восемь дней… Нет, ты обязательно должна посмотреть его. Я перепробовал на нем все свои настойки: из краснотала, из хвои лиственницы, из смородины и стланика. Стланик дал наилучшие результаты, просто сверх ожидания. Ты знаешь, он уже сидит.
- Кто… Тавров? - очнувшись от задумчивости, спросила Ольга, занятая маленькой починкой рабочего костюма мужа.
- Тавров? Да. Это не удивительно. А вот Яков Фирсов сидит!.. Ох, до чего же я рад! Ты знаешь, Оля, как мы теперь пустим в ход стланиковую настойку?!
Иван Иванович взял со стола метелку стланика, полюбовался ею. Квартира еще была завалена ветками, некрашеный пол на кухне позеленел, и завхоз обещал Ольге прислать маляров.
- Только шпаклевочку надо прежде сделать. Да олифы привезти килограммов пятьдесят.
Теперь Ольга немножко некстати напомнила мужу обещание завхоза.
- Пусть красит, - согласился Иван Иванович, но вдруг рассердился: - Пятьдесят килограммов олифы? Для одной кухни? Что он, выкупать нас в олифе хочет? Я ему в прошлом году показал в больнице, как полы красят! Забыл уже! - Иван Иванович помолчал, улыбнулся застенчиво, взъерошил и без того ершистые волосы: - До чего приятно сделать что-нибудь хорошее для всех. Да-да-да. Я чувствую себя счастливым именинником.
Перед уходом на работу он поцеловал Ольгу и спросил:
- Ты придешь посмотреть наших выздоравливающих цинготников? Можешь написать о них в газету, автор О. А., - добавил он с доброй усмешкой.
- Нет, о них ты сам напишешь, - сухо сказала Ольга, оскорбленная его усмешкой. - Но приду обязательно.
43
Пава Романовна сумела отговорить Ольгу от посещения Таврова, а потом, побегав и посудачив по прииску, сама слегла, заболев ангиной. Ольга, порывистая, но не очень решительная, не пошла в больницу одна, удерживаемая чувством неожиданно возникшего стеснения: свободная простота ее отношения к Таврову исчезла. Все эти дни она жила в состоянии лихорадочного ожидания, почти не замечая того, что творилось вокруг.
- Ты как в воду опущенная! - заметил ей накануне Иван Иванович. - Ну, в чем дело? - спросил он нетерпеливо, торопясь в больницу.
- У меня ничего особенного… - Ольга сдвинула брови, сразу готовая ответить раздражительной вспышкой на его недовольное замечание. - Почему я должна ходить возле тебя, подпрыгивая и улыбаясь?
Иван Иванович только махнул рукой, и этот жест, вызванный досадой на ее слова и нежеланием ссориться, Ольга истолковала тоже в самом обидном смысле.
"Он никогда не уделял мне внимания. Я всегда была у него на последнем плане. Вроде предмета домашней обстановки!" - подумала она, оставшись одна в квартире с шитьем в руках и сразу забыв все хорошее, что делал для нее муж.
Нащупав пальцем наперсток, Ольга машинально взяла иголку.
"Мне сочувствие нужно и понимание, а не снисходительность. Почему я к постороннему человеку отношусь с большим доверием?" При этой мысли сердце ее так сжалось, что она замерла.
- Вот еще новости! - растерянно прошептала она.
Порывистый теплый ветер, словно заждавшись, принял ее на крыльце в распростертые объятия. Отбиваясь от его буйных ласк, Ольга сбежала по ступенькам, посмотрела кругом, и снова все показалось ей прекрасным. А особенно хорош был кусок чистого неба, нежно голубевший среди разодранных ветром пепельно-серых туч. Пожалуй, никогда еще не видела Ольга столь яркой, праздничной голубизны. Потом она шла к больнице, уже ничего не замечая, погруженная в размышления, отражавшиеся на ее лице то беспокойной хмурью, то светлой улыбкой.
Несмотря на запрещение Скоробогатова и на то, что ответа из области еще не получили, нейрохирургическая операция по поводу гангрены была назначена.
- Надо считаться с живым делом, а не с бумажками, - ответил Иван Иванович на обычную попытку Гусева "внести ясность", "согласовать", "продумать".
Будь Гусев не таким нудным человеком, он, неплохой специалист, сумел бы за два года если не повлиять на Ивана Ивановича, то хотя бы заразить и его своими постоянными опасениями. Но он действовал слишком раздражающе, и его высказывания - иногда справедливые - пропадали впустую.
Совсем иные отношения сложились у Ивана Ивановича с хирургом Сергутовым, которому он помогал от души, создавая возможность самостоятельной работы, лично консультируя и переживая с ним все его затруднения.
В особо тяжелых случаях он оперировал всегда сам.
- Я не могу допустить, чтобы плохой исход объясняли неопытностью хирурга, - сказал он однажды.
- Такие сложные операции, какая предстоит нам сейчас, не делаются пока в массовом порядке. Поэтому я попрошу вас быть особенно внимательными, - говорил Иван Иванович своим помощникам, проходя по операционной и держа на весу обнаженные до локтей, порозовевшие от мытья мокрые руки.
В длинном клеенчатом фартуке, который он отбрасывал на ходу носками ботинок, с лобной лампой, блестевшей рефлектором над его белой шапочкой, он казался еще больше и выше даже в этой просторной комнате, прекрасно оборудованной для операций.
- Самопроизвольная гангрена, как и всякая гангрена, - это нарушение кровоснабжения, иначе сказать - болезнь сосудов - артерий, отсюда и название "эндоартериит", - негромко объяснял он, надевая с помощью Варвары стерильный халат. - Раньше она считалась болезнью старческого возраста, но жизнь показала, что ею заболевают совсем молодые люди.
- Но стоит ли удалять симпатические узлы, если ткани уже омертвели? - спросила Варвара, натягивая резиновые перчатки на руки хирурга.
- Стоит: операция точно укажет границу отмирания. Здоровая часть обязательно порозовеет. Вместо ампутации до бедра мы без риска для жизни больного отнимем ему ногу по колено, а может быть, одну ступню или пальцы. При омертвении руки с тем же результатом удаляются симпатические узлы грудного отдела. Такие операции хирурги начали делать недавно, но уже установлено, что никаких вредных последствий они не приносят. А человеку надо жить, и жить как можно полнее! Правильно, Леша?
Тот, к кому он обратился, юноша лет двадцати трех, тонкий от истощения, только кивнул: он торопился лечь на стол.
Когда ему в областной больнице предложили сделать ампутацию, он возмутился. Но злые боли в течение семи месяцев измучили его, и он начал колебаться. Целыми ночами просиживал он на постели, подтянув к груди колено больной ноги, укачивая ее, точно ребенка.
Отрезать недолго… Но те же первичные признаки начали появляться и на другой стороне: неожиданная усталость, перемежающаяся хромота от болей в икре и стопе, холод в пальцах. Леша уже знал, что будет дальше: стопа отечет, пальцы посинеют, потом начнут чернеть. Значит, через несколько месяцев явится необходимость отнять и левую ногу. Это в двадцать три года от роду!
- Раньше мерзла, а теперь печет. Сначала при ходьбе болела, сейчас даже при покое, - жаловался Леша соседям по койке в долгие бессонные ночи.
В конце концов он решил:
- Режьте ее, будь она проклята!
Но в это время стало известно, что в Чажминском приисковом районе хирург Аржанов лечит гангрену по-новому…
44
- Ну, Леша? Каково самочувствие? - спросил Иван Иванович, наблюдая, как укладывали раздетого больного на левый бок и привязывали к столу его ноги.
- Так себе…
- Почему же "так себе"?
- Он боится! - прикрепляя к руке Леши свинцовую пластинку диатермии, сообщил Никита Бурцев, следивший за общим состоянием больного. - Страшно ведь!
- Я сам твержу: операция серьезная, но не надо бояться, сделаем хорошо, - обещал Иван Иванович, ревниво оглядев компактный, точно радиоприемник среднего размера, прибор для электроножа.
Этот прибор, а также электроотсос, отсасывающий кровь в операционных ранах, Иван Иванович добыл в области, пустив в ход всю свою хозяйственную изворотливость.
- Сейчас мы поколем вас немножко, заморозим… Если почувствуете потом боль, скажете, добавим еще, - говорил он, становясь на место, пока ассистент Сергутов обмывал спиртом и смазывал йодом операционное поле.
Иван Иванович сам сделал пометку зеленкой на желтой от йода пояснице больного, опоясал его бок чертой, поставил точки там, где будут прикреплены с помощью нескольких швов полотенца и простыни, и принял от Варвары шприц с новокаином…
Сергутов делал встречные уколы по зеленой черте, пока сразу вспухшие беловатые валики не сомкнулись. Потом уколы были повторены более длинной иглой. Минут через пять можно приступить к операции: когда хирурги доберутся до глубины, там уже наступит полное обезболивание.
Иван Иванович, не глядя, протягивает руку, в которую Варвара вкладывает скальпель. Она привыкла во время операции, по лицу хирурга и движениям его губ и рук угадывать то, что нужно. Во всей ее тоненькой фигурке, запакованной в белое, с белой марлевой повязкой на лице, выражается серьезная сосредоточенность. Пусть хирург и врачи разговаривают о чем угодно, пусть шутят и улыбаются, она не позволит себе отвлечься.
Иван Иванович быстрым движением делает длинный разрез по направлению от позвоночника к срединной линии живота.
- Не мешайте! - говорит он ассистенту, сунувшемуся с марлей.
Варвара подает один за другим зажимы с тупыми клювообразными кончиками. Пощелкивают их замки под рукой хирурга, и по краям разреза образуются сплошные металлические подвески, откинутые в обе стороны.
- Ток!
Никита Бурцев, тоже в белом и маске, включает электроприбор.
Хирург прикладывает к мелкому кровеносному сосуду сведенные острия пинцета, к пинцету наконечник от диатермии. Легкий треск, сосуд затромбирован, "сварен" вместо перевязки шелком. Зажим снимается, и так - пока не освободится от стали все операционное поле. Еще разрез…
Ассистент легко разводит крючками края раны.
- Расширители!
Варвара уже подает клешневатый инструмент с двумя редкозубыми гребнями.
И опять разрез. Зажимы. Ток…
Потом обкладывают края раны свежими стерильными полотенцами и снова расширяют ее.
- Сейчас, Леша, будет самое неприятное. - Иван Иванович заглядывает под высокую платформочку-столик, поставленный над головой больного. - Придется потерпеть. Это для всех неприятно.
Он накладывает широкий тупой крючок с противоположной стороны и вручает его Сергутову.
- Пожалуйста, держите так, как я вам дал. Не сдвигайте и не придавливайте. Тупфер! - требует он и принимает от Варвары длинный зажим с тампоном, смоченным в двухпроцентном растворе новокаина…
В глубине раны, вдоль позвоночника, белеет ствол симпатического нерва. К нему-то теперь и подбирается хирург.
- Потерпите, Леша, потерпите, голубчик! Я очень осторожно вам это делаю. Самые нужные нам места… - уговаривает он покряхтывающего больного, выделяя нерв и впрыскивая в него несколько капель новокаина. - Пульс? - спрашивает он Никиту.
- Шестьдесят.
- Введите ему камфару! - приказывает Иван Иванович и к Варваре: - Крючочек!
Тонким крючком он подцепляет ствол нерва.
- С ниткой!
Нитка подводится под нерв. Иван Иванович вытягивает пинцетом ее концы наверх и, прихватив их зажимом, откидывает на край поля.
Снова крючок и нитка, подведенная рядом. Теперь нерв приподнят на своем ложе.
- Новокаин! Очень тоненькую иглу. Хорошо ли держится? Проверьте… Анестезию, кажется, сделал по-честному. - Иван Иванович возвращает шприц Варваре. - Тупфер! Зажим для нерва! Не годится. Дайте прямой! Ножницы! Вот! - Иван Иванович с торжеством поднимает на кончике пинцета белый окровавленный кусочек нерва с приметными бугорками узлов. - Спрячьте это. Тампон с перекисью. Быстро! Выньте валик из-под бока! Снова расширители. Зашивать!
Нитка уже вдета в кривую иглу. Щелкают замки иглодержателей, и гладкая рука Варвары на секунду повисает в воздухе в состоянии готовности и покоя.
- Завязывайте так, чтобы нитка села, - говорит Иван Иванович Сергутову. - Не нужно больших усилий при затягивании второго узла. - Он проделывает для примера сам. - Видите, она села. В глубине накладываются швы толстым шелком, там важнейшие мышцы. Швы на подкожную жировую клетчатку сделаем очень тоненькими нитками и редко - только свести края; жир легко слипается, но и легко нагнаивается, а шелк нижних швов остается в теле навечно.
Сестра, подающая стерильный материал, тихонько заспорила о чем-то с Никитой. Иван Иванович, не терпевший пререканий во время работы, полушутя делает замечание:
- Что вы его обижаете? Он тут один среди вас, женщин.
- Я не обижаюсь! - весело отзывается Никита, прерывая свои записи, но не спуская взгляда с прибора, показывающего кровяное давление. - Что я за Никита? Никита - медсестра! Бреюсь только - и то по привычке.
Иван Иванович накладывает последний шов. Вся операция длилась полтора часа.
Как чувствуешь себя, Леша?
- Вроде потеплела нога и болеть сразу перестала. Похоже, кровь пробивается вниз по жилкам.
- Вот видишь! А ведь ничего особенно страшного, правда? - С минуту Иван Иванович молчит, проверяя пульс больного. На лице его - веселое оживление, созданное удачно выполненной работой, которое сменяется озабоченностью. - Когда сделаем операцию на левой стороне? - спрашивает он, уже раздумывая о дальнейшем течении болезни. - Поправляйся, отдыхай, а через месяц сделаем. Теперь ты не станешь бояться?
Леша смущенно улыбается:
- Ведь на той ноге чуть-чуть сказывается. Может, мне показалось, что она мерзнет да устает. Давайте подождем хоть с полгодика, посмотрим, что будет.
- Да то же самое, - говорит Иван Иванович с понимающим добрым выражением. - Я для твоей пользы советую.