2
Глубокий снег крепко слежался и был покрыт сверху твердой корочкой наста. С затона тянул ровный, как бы и не очень холодный ветер, который все же давал о себе знать. Снег лежал всюду, куда хватал глаз. Издалека казалось, что здесь просто была холмистая, неровная, пересеченная местность. Но едва первые удары лопат нарушили кое-где покой этой снежной целины, оказалось, что снег скрывает под собой огромное хозяйство. То лопаты обнажали темно-красные борта баржей и халок, вмерзших в лед, то показывались торцы сутунков, сложенных на берегу штабелями, то лопаты утыкались в брезент, промерзший насквозь и ломкий, как стекло, который прикрывал груды тюков, пирамиды ящиков.
- Эка, сколько добра заморозили! - с невольным сожалением молвил Прошин. - На языке экономистов это называется омертвлением капитала, брат Вихров!
- Война! - сказал Вихров. - Людей нет!
- То ли людей нет, то ли дураков много! - Прошин покосился на председателя, который сновал, как челнок в ткацком станке, от одной группы работающих к другой, однако в снег не лез, а ступал в чьи-то следы, чтобы не набрать снегу в валенки. Он по-мужицки сплюнул на сторону, вытер рот тыльной стороной руки. - Ишь, выбирает, где полегче! Руками водитель!
- Оставь ты его в покое! - сказал Вихров. Он споро обрушивал снег у борта одной баржи, с удовольствием примеряясь к снежным завалам так, чтобы захватить своей лопатой побольше, и выбирая снег ровными кубиками. Работал он вроде не торопясь, но дело подвигалось у него куда быстрее, чем у товарища. Он разгорелся. Его бледные щеки порозовели, и дурное настроение развеялось.
- Ну и целуйся с ним! - зло буркнул Прошин, рубанул снег лопатой внизу, не заметив, что над ним нависла снежная крыша, смерзшаяся у самых обводьев. В ту же секунду на него обрушилась целая лавина снега, засыпав чуть не по макушку. Смуглое лицо его побледнело. Забыв про лопату, он принялся разгребать снег руками, будто плыл. Вихров подал ему руку и вытащил из сугроба. Прошин поглядел вверх и чертыхнулся:
- Хорошо, что там льда не было, а то…
- А ты не злись! - сказал Вихров и принялся обколачивать Прошина со всех сторон. Затем он силком снял пальто с Прошина, которого проняла дрожь, и выбил его рукоятью лопаты. Помог надеть пальто, разыскал лопату Прошина, сунул ему в руки и сказал: - Работай быстро, пока не разогреешься!
- Ты… Ты - христианский демократ! - сказал он Вихрову, но последовал его совету.
- Я не христианский демократ, но просто считаю, что жизнь так коротка, что на ссоры, на злость не стоит ее тратить.
- Философ! - сказал Прошин. Почувствовав, что ему становится жарко, он приостановился и стал наблюдать за тем, как работает Вихров. - Ты где так научился, дружище?
Вихров усмехнулся:
- Отец учил меня глядеть в корень вещей и искать здравого смысла во всем.
Прошин сказал:
- И в председателе?
- Ну и злой же ты! - удивился Вихров. - А в председателе есть тот здравый смысл, что действовал он правильно, принципиально правильно, но без учета условий, стало быть, с низким коэффициентом полезного действия…
- Ну конечно, если бы нас с его помощью потащили в НКВД, коэффициент полезного действия был бы выше значительно. Особенно, если бы там оказался такой же здравомыслящий товарищ, как этот чистоплюй!..
- Ну, бог не выдаст - свинья не съест! - сказал Вихров утешительно, по складу своего характера будучи оптимистом.
Чистоплюй между тем и помахивал руками, и покрикивал, и потаптывал своими валеночками. Была ли в том нужда или нет, но он возникал то здесь, то там. И вдруг у Вихрова начало двоиться в глазах - будто уже не один, а два чистоплюя вовсю руководили воскресником. "Оперативнее, товарищи!" - слышался его возглас в одном месте. "Веселее, товарищи!" - кричал он в другом месте. "Все для фронта! Все для победы!" - призывал он в третьем месте. Все это, верно, так и следовало - и оперативнее, и веселее, и все для победы - и, однако, работа шла веселое не там, где возникал чистоплюй со своими скучно-ободрительными возгласами, а там, откуда он уходил…
Война есть война, но и человек есть человек. Как ни измучены были горожане далекого тыла голодным пайком и крайней неуверенностью положения на здешней границе, как ни страдали по близким, которых отняла война, как ни озабочены были они судьбой своих детей, которых жаждали видеть свободными от своих тягостных забот военного времени, в каждом из них жила та доля сознания необходимости общности интересов, которые рождали и жажду деяний и жертвенность, и волю поступиться своим личным ради общего, то есть то, что мы называем патриотизмом, любовью к родине. Это же чувство не допускало скуки в работе, если эта работа шла на пользу человеку. И оттого везде, где работали люди, вдруг послышались и шутки и смех и вспыхнула где-то песня.
Председатель остановился возле учителей. Чубчик его взмок. Кубанка была на затылке. Воротник полушубка расстегнут. В руках его была зажата разнарядка на работу, полученная от Рыбного порта, которую он называл оперативной картой. От его разгоряченного широкого, как блин, лица шел парок. С довольной улыбкой он прислушался к разноголосому говору вокруг, подкрутил ус и сказал:
- Вот так и работаем, товарищ депутат. В коллективе! На благо родины! По всему фронту…
Он грузно повернулся и стал смотреть на копошащихся в снегу людей, словно он должен был вести их сейчас в атаку на врага. Вихров отвернулся. Прошин спросил председателя:
- А в чем, собственно, заключается наша задача?
Председатель повел рукой вокруг:
- Ликвидировать последствия снежной стихии… Подготовим плацдарм для следующих коллективов…
Но тут пришел какой-то человек из Рыбного порта - маленький, сутулый, замерзший до синевы, в потрепанной шинелишке и в треухе, не закрывавшем ни шеи, ни ушей. Он хмуро сказал:
- На кой ляд вы тут все разворотили, товарищи? У вас в разнарядке указано - расчистить и выгрузить халки "С № 122" и "УБ № 236". Только и делов! А вы до сих пор к выгрузке и не приступали…
Прошин поглядел на Вихрова.
- Поди ты к чертовой бабушке! - сказал Вихров.
Но Прошин не пошел к чертовой бабушке, а полез на халку "С № 122", вокруг которой весь снег был убран, а на палубе лежал двухметровой лебяжьей периной. Прошин умостился, примерился и, окопав лопатой добрый кусок этой перины, со злостью обрушил ее вниз, прямо на председателя.
- Полундра! - сказал он, видя с наслаждением, как председатель в мгновение обратился в снежную бабу, а потом судорожными движениями стал отряхивать свой нарядный полушубок и кубанку и умчался организовывать народ на новое боевое задание, к удивлению Прошина и Вихрова даже не чертыхнувшись.
3
Иван Николаевич сидит в кабинете.
Он ерошит свои недлинные волосы, жестковатой щеткой торчащие вверх. Рябоватое лицо его осунулось, под глазами набрякли мешки. "Хорош мальчик!" - говорит он про себя и потирает щеки, успевшие за ночь покрыться рыжеватой колючей щетинкой. Он и ночевал в кабинете. Трудно сказать, спал ли он в эту ночь. Телефон, будто обрадовавшись, что хозяин не пошел домой, трезвонил то и дело, как то и дело открывалась дверь в приемную: звонили из города те, кому нужны были свет и вода, топливо и машины, а людям из штаба борьбы с заносами все требовались уточнения и выяснения. "Вам дадим ток только к восьми утра - зачем он вам ночью? К началу работы!" - говорил он одним. "Ток даем только для хирургического отделения, а в терапевтическом пусть посидят при свечках!" - говорил он больницам и госпиталям. "Котельные получат топливо к середине дня. Сейчас питайте топки только так, чтобы не заморозить отопление!" - говорил он жилищному тресту. "Хлеб вы должны испечь к утру, как обычно. Рабочие должны получить свой паек, несмотря ни на какие стихии! Вот так!" - говорил он. "Промтовары подождут, не к спеху. Машины дам в первую очередь для подвозки топлива, во вторую - для подвозки продовольствия, а потом на все прочие цели!" - говорил он. Коротко и ясно. Если на другом конце провода пытались спорить, возражать или что-то доказывать, он клал трубку. "Шевелите головой! Почему я должен думать за вас?" - спрашивал он одного из штаба. "Сами подумайте, найдите лучший вариант - доложите!" - слышал второй и уходил, тихонько закрывая за собой дверь. "Погоди! Тут надо посидеть и обмозговать это дело!" - задерживал он третьего, и они вдвоем обмозговывали это дело до полной ясности…
И вот наступила тишина.
Уснула, положив голову на скрещенные руки, Марья Васильевна в приемной. Задремал милиционер на площадке лестницы, задрав голову на спинку кресла, чтобы никто не подумал о потере им бдительности на посту, и сладко выдувая носом какие-то простенькие мелодии. Затихли шаги в коридоре. Перестала хлопать тяжелая входная дверь. Замолк и телефон. Все здание погрузилось в темноту. Лишь синяя лампа у входа да настольные лампы у секретаря и у председателя не смыкали глаз.
Это значит - все на пути к своим местам или уже на местах. Возможно, кто-то уже приступил к работе. Осматриваются. Примеряются. И уже делают первые ошибки, без которых не может быть накопления опыта. Кое-где делаются и первые глупости, проистекающие от горячности или от зазнайства, - ведь в каждом доме может обнаружиться свой Наполеон, полагающий, что для произведения чего-либо совершенно достаточно его команды: "Ать-два!"
Разные люди отправились туда - к складам, причалам, путям, в парки, на дороги, к вокзалам…
Иван Николаевич жмурится, встает. Оглянувшись на полураскрытую дверь в приемную и удостоверившись в том, что Марья Васильевна не видит его, он начинает подпрыгивать на месте, разминаясь, чтобы прогнать сон. Это, по его мнению, лучший способ вернуть бодрость. К тому же это упражнение вообще нелишне для него: война войной, а живот у Ивана Николаевича почему-то растет. Про него говорят пока "крупный", "представительный", "плотный", "полный", но уже недалек тот день, когда кто-то скажет "толстый" - и ваших нет, пристанет ведь это словечко, не отлипнет!
Он опять садится за стол. Опирается тяжелой головой на ладони. Коварная дрема подкрадывается к нему, усыпляюще шепча: "Хоррошшшо попрыгал, хоррошшшо! Теперь бодрый будешшшь, не спишшшь, не спишшшь!" - и заволакивает от него кабинет туманной пеленой.
Разные люди…
Одни из них появятся в его кабинете лишь в самом конце дня, убедившись в том, что все сделано как надо и никаких хвостов за ними нет - происшествий не случилось, жизнь налажена, люди отправлены по домам, все вошло в свое русло. Каждый по-своему доложит о сделанном. "Все в порядке!" - скажет один. "Ваше задание выполнено!" - доложит другой. "Город живет, Иван Николаевич! - обрадует его третий из тех, кто имеет с ним дело не первый год, и, отдуваясь, добавит: - Жаркий был денек, черт его побери! Можно у тебя минеральной выпить?" Станет наливать воду, и вдруг заметит, что у него дрожит рука, и удивится: "Гляди-ка, устал! А ведь раньше я без отдыха мог горы своротить!" Это - хозяева. Они работают для людей.
Но есть и другие. Едва появившись на месте и толком не разглядев людей, с которыми будут работать, и обстановки, в которой придется делать дело, они уже спугнут робкий сон Марьи Васильевны первыми боевыми сводками, первыми рапортами, первыми реляциями: "В жестокой борьбе со снежной стихией трудящиеся нашего района, вдохновленные трудностью задачи, добились первых трудовых подвигов…" Они будут звонить через каждые полчаса, они будут сообщать об именах отличившихся, но за каждым именем будет стоять незримый вопль: "Это я, я, я! Организовал их! Я!" Они будут гонять машины по расчищенным дорогам, отнимая их у перевозок, чтобы получить дополнительные указания, а проще - для того, чтобы лишний раз заявить о себе как о самоотверженном работнике… Работают для истории!
Ох, как не любит их Иван Николаевич!
- Щелкунчики! Попрыгунчики! Сукины дети! - говорит он вслух и просыпается, чувствуя себя бодрым и готовым к действиям, какие бы от него не потребовались.
В приемной резко звонит телефон.
Марья Васильевна, точно сомнамбула, еще во сне, автоматически поднимает трубку телефона, стопка бумаги сама пододвигается к ней поближе, остро отточенный карандаш сам прыгает в ее пальцы, она говорит:
- Я слушаю!
И слушает голос, хорошо знакомый голос заместителя председателя, который в последний момент перед выездом, несмотря на выговор, все-таки распорядился истопниками по-своему: все батареи в здании городского Совета излучают жар и даже потрескивают время от времени, как в мирное время.
- Я слушаю! - повторяет Марья Васильевна и стенографически записывает: "В жестокой борьбе со снежной стихией трудящиеся нашего района, вдохновленные…"
- Черт бы тебя взял, балаболка! - доносится в этот момент довольно явственно из кабинета.
Марья Васильевна окончательно просыпается, осознав неизбежную противоречивость жизненных процессов, косится на кабинет Ивана Николаевича и решительным тоном говорит:
- Извините меня, Аркадий Иванович! Я не буду записывать этого. Если хотите, я соединю вас с редактором газеты!.. Не надо? Хорошо… А что конкретно? Вы уже закончили работу?.. А-а! Позвоните попозже? Хорошо!..
Она заглядывает в кабинет. Иван Николаевич сидит хмурый и пальцами, поставленными торчком, поглаживает лоб, чуть не сдирая кожу. Марья Васильевна что-то колдует у себя под столом. Потом появляется перед Иваном Николаевичем и ставит перед ним стакан крепчайшего чая, от которого так и струится во все стороны терпкий аромат. Председатель молитвенно складывает руки и светлеет:
- Матушка моя, голубушка Марья Васильевна, век буду бога за вас молить! - Он хлебает горячий чай, щурится, жмурится, обжигается, восхищенно крякает, что-то бормочет от удовольствия, потирает руки, выпивает все без остатка и опрокидывает стакан вверх донышком. - Здорово! - говорит он. - Даже есть захотел!
- Все хотят есть! - старой шуткой отвечает Марья Васильевна.
Тут Иван Николаевич хватается за телефон:
- Начальник горторга?.. Слушай, я тебе сейчас список один отправлю. Прикрепишь к нашей столовой… Комиссия не утвердит? До комиссии - месяц, а я тебя сейчас прошу, понял? Прошу! О-чень… Вот так. Интеллигенция наша отощала совсем. На ладан дышит! А между тем - наш актив, товарищ начальник. Понял? Ну, раз понял, тогда до свидания… На мою ответственность, если тебе не на кого ответственность свалить! Валяй! Я сдюжу…
Он протягивает секретарше бумажку, исчерканную вдоль и поперек, словно председатель кроссворд составлял, и делает жест - послать немедленно, куда говорено.
- Я в столовую! - говорит он, натягивая на голову пыжиковую шапку.
- Машину вызвать?
- Тю! - с отвращением говорит Иван Николаевич. - Тут и царь пешком бы дошел…
…В столовой он с жадностью ест шницель с квашеной - пахучей, вкусной! - капустой и вызывает тетю Улю, директора.
Он проникновенно глядит на тетю Улю - высокую, дебелую женщину лет сорока пяти, красивую и свежую, с несколько холодным взглядом светлых глаз, одетую в белый халат, с белой же косынкой на голове, под которой скрыты темно-русые густые косы. Тетя Уля походит в этом наряде на врача, а не на работника общественного питания.
- Вот какое дело, тетя Уля! - говорит Иван Николаевич и отворачивается к окну. - Кончился снегопад, черта бы ему в горло! Теперь мы заживем опять нормально… по условиям военного времени. И на фронте дела куда как хороши. Наши к Праге близко. И к гитлеровскому логову. Да-да…
Тетя Уля дипломатично кивает головой, но не хочет облегчить явное затруднение Ивана Николаевича, хотя ей ясно, что он и пришел сюда и вызвал ее вовсе не для того, чтобы поставить ее в известность о положении на фронтах.
Иван Николаевич вздыхает.
У тети Ули в глазах появляется усмешка.
Иван Николаевич катает на скатерти хлебные шарики.
- Ну и жила же ты, тетя Уля! - вдруг говорит он сердито. - Ни сочувствия, ни понимания, ни желания помочь начальству! Стоит, как кедр ливанский, понимаешь ты! Получишь сегодня из горторга список на прикрепление. Прикрепишь, понятно? А то тут наши интеллигенты кое-какие совсем загибаются, несмотря на все категории, которые мы им даем - "СП-1", "СП-2"… "СП", конечно, в основном, вещь правильная. Да понимаешь ты, коэффициент замены какой-то хреновый: по норме четыре килограмма мяса, а им дают триста граммов яичного порошка и говорят - по калорийности равноценно. Я, знаешь, не химик! Я не химик, говорю! Ты слышишь?
- Прикрепим, Иван Николаевич! - спокойно говорит тетя Уля.
- Да прикрепить-то ты прикрепишь! - вдруг тихо говорят Иван Николаевич без всякого смущения и смотрит в глаза тете Уле. - Не в этом дело, сама понимаешь! Мы выдадим им по одной карточке на семью, тетя Уля. А вы будете отпускать на одну карточку две порции, кое-кому и три порции. Вот так… До дня Победы не дотянут… А охота все-таки!
- Незаконно! - говорит тетя Уля, глядя в окно.
- Врачи, писатели, учителя, художники, понимаешь? Что же, по-твоему, нам вовсе без культуры остаться напоследок?..