- Господи боже мой! - сказала мама, с трудом высвободив растрепанную голову. - Сумасшедший дом! Сумасшедшие люди! Ни свет ни заря! Да у вас есть совесть или нет? - Тут она рассмотрела Лягушонка, вполне одетого, увидела, что есть уже и свет и заря, и обернулась к мужу: - Есть такой закон, дорогой мой, который выдумал ты для маленьких. Этот закон: "Не обманывать!"
Этот закон действительно выдумал папа Дима, ища таких, которые, в отличие от законов государства, были бы краткими и исчерпывающими и не позволяли бы производить различные юридические толкования. И папе Диме пришлось подниматься, что он и сделал, - с охами и вздохами, со стонами и кряхтением, потому что, кажется, больше всего на свете он любил утренний сон. В эту минуту он несколько пожалел о том, что законы, сформулированные им, не допускают возможности различных толкований, хотя вообще-то всегда восхищался их предельной краткостью и ясностью.
Мама же Галя, высказав исчерпывающе полно свое отношение к затее мужа, напоила обоих Вихровых чаем с тутовым джемом, что было ее подарком домашним, так как папа Дима очень любил разные варенья. Правда, варенья она не достала, но джем то же самое, только погуще!
- А что такое тутовый? - спросил Игорь, получая свой хлеб, намазанный джемом. Что такое джем, он уже знал, хотя и имел дело с этим изделием не так часто, как ему хотелось бы.
- А это значит - все тут! - не удержался папа Дима, поглядывая на коричневую массу джема, более похожую на сапожную пасту, и покрутил вокруг банки указательным пальцем.
- Не остроумно! - сказала мама Галя и выгнала Вихрова и вихренка прочь из-за стола и из дома, добавив: - Ну, хоть то хорошо, что я без вас и отдохну и все, что надо, сделаю…
- Все к лучшему в этом лучшем из миров. Это утверждал еще Панглосс! - сказал папа Дима, намекая на то, что если мама Галя пришла к такому выводу, то стоило ли перепиливать ему шею из-за этого похода!
- Попробуй простуди только ребенка! - напутствовала мужа Галина Ивановна.
С тяжелым сердцем - дернула его нелегкая вчера, проходя мимо Генки у ворот, где он любил стоять в ожидании матери, поговорить с мальцом, да еще и пригласить его с собой на демонстрацию! - он постучал в дверь Луниной.
- Я за вашим сыном! - сказал он.
- Да он уже удул! - сказала взмыленная Фрося, вытирая о фартук измазанные до самого локтя руки. - На улице вас ждет!
- Так вы не беспокойтесь о нем! - предупредил Вихров.
Но Генки не было ни у ворот, ни на улице…
Где ты, Генка?
…Вихров добрался до своей колонны, еще издали увидев физиономию жуковатого Андрея Петровича и Сурена, который, словно башня, возвышался над колонной - рост у него был для этого вполне подходящий.
- "Уж полночь близится, а Германна все нет!" - сказал Андрей и показал на часы, выразительно глядя на Вихрова с сыном.
- Да нет! У нас, кажется, все в сборе! - обеспокоенно сказал Сурен, назначенный руководителем колонны, и стал озираться во все стороны: неужели кто-нибудь не смог принять участие в праздничном шествии?
- Беда! - усмехнулся Андрей. - Беда, когда сразу не доходит!
- Да, совершенно верно! - отозвался Сурен. - А что ты имеешь в виду?
- Жирафа!
Колонна чуть продвинулась по улице, и Сурен, влекомый долгом, отошел от Андрея, немного хмурясь, - он не любил иносказаний.
…Мама Галя с ее рациональным мышлением, которое Вихров всегда ставил в особую заслугу жене, признавая это как факт весьма большого значения в их семейной жизни, была вправе считать папу Диму конченым человеком, если он отважился идти на демонстрацию, да еще с сынишкой.
Идти в колонне демонстрантов было, конечно, и радостно и гордо, чувствуя локоть к локтю своих хороших товарищей, с которыми делишь пополам и радость и горе. И, конечно, высокие патриотические чувства пробуждались в душе у каждого, кто в ногу с другими шагал мимо трибуны, и уважаемые люда, с которыми Вихров почти не мог встретиться в обычных обстоятельствах по разности масштабов выполняемой работы, - командующий армией, секретарь райкома и председатель крайисполкома и другие не менее важные и ответственные товарищи - приветствовали его с этой трибуны, и делали под козырек, и помахивали шапками, и трепали в воздухе ладошками, и выкрикивали лозунги.
С другой стороны, за эти чувства приходилось как бы расплачиваться долгим ожиданием выхода на площадь в окрестных улицах и переулках, крутясь по ним так, как за неделю до праздника крутился на плане города карандаш лица, ответственного за прохождение колонн. Но и карандаш стачивался изрядно, пока не вычерчивал подходящую трассу. А трудящиеся очень уставали, стекаясь к месту сбора, потом в колонне занимая свое место для исходного положения, потом - наступая друг другу на пятки, чуть двигаясь по этой трассе и не имея возможности ни присесть, ни уйти. Они пережидали построение воинских частей на площади, и объезд командующего, и речь его, и торжественный марш войск - на ногах с семи утра до трех-четырех часов дня…
Вихров понадеялся, что Игорь будет ходить ножками.
Это был ясный просчет. И когда у папы Димы от тяжести Игоря, который все время просился на руки, заныло между лопатками и заломило поясницу, он еще раз убедился в том, что как крупный мыслитель мама Галя оставляла за флагом и Сократа, и Сенеку, и полтора десятка гречневых, то есть грецких, - тьфу! - греческих мыслителей.
Он вздыхал, попыхивал, поглядывал на часы и с удовольствием бы включил машину времени на индекс "вперед", если бы сна у него была. С какой радостью услышал он частое "ура", когда командующий стал объезжать с поздравлением войска на площади, затем залпы артиллерийского салюта после поздравления им войск и трудящихся с праздником Первого мая и гимн, далеко разнесшийся с площади по всему городу.
- Са-лют! - сказал Игорь и захлопал в ладошки.
- Твой сын растет под гром салютов, Димитрий! - сказал Андрей, ища глазами своего сынишку - пронзительного парня! - который, спеша попасть на площадь, все ускорял шаг и уже был совсем в чужой колонне, где-то далеко впереди.
- Ну положим, начал-то он под похоронный звон сообщений об отступлении! - отозвался Вихров. - Сорок второй, Андрюша!
- Ничего! Лучше начать за упокой, а кончить во здравие, а не наоборот!
Сурен подошел к друзьям поближе. Лицо его выражало внимательность и любезность. Он, слегка наклонясь, спросил:
- Есть какие-нибудь новости, друзья?
- Нет, - ответил Андрей озабоченно. - Понимаешь, мы временно лишились антенны, и прием сообщений по радио был прекращен…
- Антенны? - спросил Сурен, боясь подвоха.
- Но положение уже исправлено…
- О Гитлере ничего не передавали? - оживленно сказал Сурен. - Были слухи, что он скрывается в бункере Государственной канцелярии или даже что покончил с собой. И что остальная шайка бежала из Берлина… Говорят, что войска наши взяли первомайское обязательство - в подарок родине прикончить сопротивление врага в Берлине! А ты что слышал?
- Да слышал, что воевать не одно и то же, что свеклу садить. Понимаешь, со сроками трудно, расписание никак не удается составить!
- Андрей! Я это слышал от лиц, вполне заслуживающих доверия. От лиц хорошо информированных! - горячо сказал Сурен. - Я не допускаю мысли о том, чтобы они могли быть введены в заблуждение или чтобы они…
Залпы салюта гремели на улицах, подходящих к площади Ленина. Там стояли длинностволые орудия с воздушными амортизаторами, нашлепкой гнездившимися на конце ствола. Расчеты работали словно напоказ. Заряжающие, точно игрушки, подбрасывали папуши с зарядами, которые мгновенно исчезали в казенной части, будто проглоченные. Замковые делали свое дело: короткий рывок - и в сторону! - пушка выбрасывала в воздух огненный сноп без дыма, ствол откатывался, будто пушка приседала, выплюнув огонь, и тотчас же шел в исходное положение, как бы стремясь взглянуть вслед, куда огонь улетел. Воздух тяжко расседался от выстрела. Гром лениво перекатывался по крышам соседних домов, ставя точки в конце каждой музыкальной фразы гимна, заглушавшегося залпами. Тротуары домов, возле которых стояли пушки, были густо облеплены ребятишками. Бог знает, как они просочились туда через цепи милиции - пешей и конной, но они наслаждались зрелищем: визжали, кричали, затыкали уши, уже оглохнув от первого же залпа, и разевали галочьи рты, как птенцы в гнезде, ибо кто-то из них, абсолютно осведомленный обо всем на свете, все кричал, что надо разинуть рот, а то барабанная лопнет. Озорники же, в которых даже артиллерийские залпы не могли остановить зуда в руках и в голове, совали свои грязные пальцы в открытые рты, чем пугали до полусмерти доверчивых простаков.
- Ту-да! - сказал Игорь отцу, всем телом тянясь к пушкам, чуть не сваливаясь сам и чуть не сваливая папу Диму с ног. - Ту-да!
- А он, мятежный, ищет бури, как будто в буре есть покой! - сказал важно Сурен и добавил, подумав: - Вот, Димитрий, видишь, в наших детях с младенчества зреет готовность к новым классовым битвам! Это, видимо, воспитано в них двумя поколениями борцов…
- Типун тебе на язык! - сказал Андрей Петрович. - Не хватало еще одной мировой войны!
- Но они рождены борцами! - сказал Сурен, поднимая вверх светлые лохматые брови и удивляясь непониманию товарища. - Даже по теории Павлова выходит, что ряд воспитанных свойств может передаваться по наследству…
Высокая бледная девочка с красивыми зеленоватыми большими глазами, удлиненным подбородком и несколько капризным ртом, дочь Сурена, шедшая в одной шеренге с друзьями отца, поглядела на него внимательно, слишком внимательно - плохо, когда дети так смотрят на родителей! - и сказала негромко:
- Ты увлекаешься, папа!
И хотя Сурен не очень хорошо слышал, что всегда скрывал от окружающих, от которых ничего нельзя было скрыть, он повернулся к дочери, и какое-то виноватое выражение появилось на его лице.
- Ах, Сурен, сын Андрея! - сказал Прошин. - Знаешь, некоторым индивидуумам вредно даже образование!
Но Сурен не услышал Андрея Петровича. Зато он подошел к изнемогавшему от тяжести Игоря Вихрову и сказал:
- Игорек! Хочешь к дяде на плечо?
Еще бы Игорь не хотел - антенна ведь всегда выше всех зданий в городе! Он только ахнул от восхищения, когда перед ним открылась с новой высотной точки новая, широкая перспектива. А Сурен шел и шел.
- Мой папа очень сильный, знаете! - сказала дочь Сурена. - Правда, у него бывают свои чудачества, но пусть бросит камень, тот, кто не грешен!
От библейского изречения, выпущенного Светланой, как дальнобойный снаряд, Вихров даже с ноги сбился. "Вот деточки пошли! - подумал он. - Девчонка, соплячка, а как она своего родителя на ковер положила! Это в двенадцать! А что будет, как она вырастет? Папе в рот соску воткнет и станет учить его ходить ножками!"
Возле артиллерийских орудий ему почудилась расхлестанная фигура Генки. Сквозь толстые спины милиционеров он как будто разглядел и оттопыренные уши и ватник до колен наследника Фроси, он уже набрал воздух, чтобы позвать Генку к себе в колонну, но тут колонна ускорила шаг и Генка пропал из виду.
Залпы затихли. Теперь стала слышна музыка, которую передавали по радио, - хорошая музыка, солнечная, веселая, радостная, поднимающая дух - ах, молодцы, молодцы наши композиторы, они умеют подметить в людях то, что возвышает их. Гремел оркестр на площади, крутились пластинки на магнитофонах в радиостудии, искусственными голосами что-то говорили дикторы, часто выключая микрофон, чтобы откашляться, но не умолкал один голос, бросавший лозунги в колонны демонстрантов, вступивших на площадь: "Да здравствует Первое мая - день смотра боевых сил международного пролетариата!" Мама Галя, слушая радио, сказала себе: "Через два часа придут, голодные, холодные!" Фрося, посадившая свое печенье в печь, а потому получившая некоторое время на размышления, прислушалась: "Ну, орет! Не дай бог спросонья услышать - родимчик случится!" Но она не служила в армии и не слышала, как дневальные делают побудку, - а по силе своей это равняется звукам труб Иерихона, от которых рушатся городские стены и солдаты обретают возможность за четыре минуты стать в строй в полной выкладке. В ответ голосу слышалось жидкое, нестройное, тонувшее в шуме толпы "ура", какое-то гражданское, которое и в сравнение не могло идти с коротким, энергичным, как выстрелы из автоматов, "Ура! Ура! Ура" - военных. Голос опять кричал и кричал. Вихров знал этот голос, который умел быть и тихим, и задушевным, и задумчивым, - голос Аладдина из городского исполкома. Этот голос уже иной раз давал петушка - Иван Николаевич ничего не умел делать вполсилы, хотя и полнел катастрофически…
- Хлебом не корми иных работников, - сказал Андрей Петрович, - дай, понимаешь, лозунги покричать! А наш, - он имел ввиду председателя исполкома, - никому не позволит на трибуне рот раскрыть. Я представляю себе - он, верно, целую неделю, в кабинете запершись, зубрит призывы, как школьник: "Птичка божия не знает ни заботы, ни труда, хлопотливо не свивает долговечного гнезда…"
- Во-первых, - недовольно ответил Вихров, - сейчас зубрят другие стихи: "В лесу родилась елочка, в лесу она росла, зимой и летом стройная, зеленая была…" А во-вторых, Андрюша, он и душевный, и дельный, и умный человек. Он читает много…
- "Тихий дон" Шолохова, "Разгром" Фадеева, "Железный поток" Серафимовича! - подсказал Прошин.
- Иди ты знаешь куда…
- Иду, иду! - шутливо затопал ногами Прошин.
Каждому овощу свой срок! Иван Николаевич умел стереть в порошок на сессии какого-нибудь дурака, который прикрывался военными нуждами, чтобы не растрясти свои жиры, умел и поговорить по душам с человеком, которому нужна была поддержка, с глазу на глаз, мигнув Марье Васильевне, чтобы никто не помешал. Мог он появиться и на Арсенале и на судоремонтном так, чтобы никакой подхалим не смог предупредить начальников, что "сам" хочет нагрянуть в их царство, и на квартире у тяжело больного человека, полезного городу, будь то профессор, актер, или преподаватель, или директор завода, или заслуженный кадровый рабочий - литейщик, токарь, судостроитель. А на трибуне он был разом со всеми ими, и когда выкрикивал призывы, то как-то само собой вспоминал, к кому ему было недосуг наведаться, кто в первомайском соревновании блеснул выдумкой, выдержкой, дисциплиной, умением делать дело, а у кого не хватило нервов. "Инженеры и техники! Выше знамя технического прогресса! Все для фронта, все для победы! Работники умственного труда! Совершенствуйте ваши знания, крепите неразрывную связь с рабочим классом! Работники народного образования! Советские учителя! Выше качество воспитательной работы в коммунистическом воспитании нового поколения советского народа - творца!" Тут Иван Николаевич пустил петуха, поперхнулся…
- Ну, и до нас дошло! - сказал Сурен возбужденно. - Я всегда жду этого призыва и, когда слышу его, чувствую, как у меня удесятеряются силы! У-у-рррра-а! - закричал он в ответ Ивану Николаевичу за всех учителей, как целый полк солдат. В груди его загудело, мощные легкие выпустили кубометр воздуха, ключицы и плечи его задвигались. И Игорь, обнимая его ногами, почувствовал, что под его сиденьем заработала какая-то машина, испускающая такой рев, что он и был оглушен и довольно сильно испугался. Вот это да, знаете! Сурен улыбался, и сиял, и махал рукой, и глаза его сверкали, и по лицу его блуждала счастливая улыбка, и он бледнел от восторга, который охватил его. Правда, одной рукой он все-таки держал Игоря за ногу, чтобы тот не свалился в самый неподходящий момент, доказывая тем, что в минуту совершенного воспарения духа не все его связи с действительностью были прерваны.
Светлана улыбнулась и, как бы извиняясь за отца, сказала:
- Мой папа очень экспансивен. Но он неплохой человек!
Вихрову страшно захотелось отшлепать дочку Сурена или хорошенько стукнуть по ее отлично организованной умной голове, но он сдержался, осознав, что необходимо поднять выше качество воспитательной работы по коммунистическому воспитанию нового поколения, а старые педагогические приемы, видимо, уже не могли достичь этой цели хотя бы потому, что Светлана была в том возрасте, в котором иная девчонка уже начинает разговаривать с мужчинами, задирая нос и невыносимо кокетничая…
Закашлявшись, Иван Николаевич передал эстафету секретарю городского комитета и скрылся за спинами стоявших на трибуне людей. За памятником, замаскированный праздничным оформлением трибуны, приютился буфет - пункт питания, как значился он в соответствующих документах! - за которым приплясывала на холодном ветру официантка в ватнике, в шапке, но в изящном передничке, которые всегда так умиляли Ивана Николаевича, и в наколке, вздыбленной крахмалом, как кровельное железо. Иван Николаевич мигнул ей. Но возле него оказалась тотчас же тетя Уля, щеки которой цвели как маков цвет.
- Коньячку, Иван Николаевич? - спросила тетя Уля.
- Что ты, тетя Уля! Под монастырь меня хочешь подвести? Чайку покрепче!
- Хорошо! - сказала тетя Уля.
Спустилась вниз. Сама налила из термоса крепкого чая, бросила четыре куска пиленого сахара, потом со строгим лицом из бутылки, вежливо прикрытой бумажкой, плеснула в чай чего-то еще и подала Ивану Николаевичу.
- Ух ты! - сказал "Аладдин", хлебнув. - И отчего это, тетя Уля, когда ты чай наливаешь, он очень уж вкусный делается?..
- Иван Николаевич, - сказала тетя Уля, - новостей нету?
- Нету, понимаешь! - огорченно пожал плечами тот.
Он протиснулся опять к барьеру трибуны, рядом с командующим, и, заслоняясь от микрофона, тихонько спросил:
- Родион Ильич! Ничего не слышно по прямому проводу?
- Да как тебе сказать, дружище… - отозвался командующий, отбивая пальцами какой-то марш по барьеру. - Вроде все то же…
- Может, сегодня кончат?
- Н-не знаю… И в этой войне, несмотря на всю смертоубойную технику, один дурак, воображающий, что он "спасает немецкую нацию от порабощения ее русскими варварами", может затянуть ход военных операций. А Гитлер этих дураков за двенадцать лет царствования наштамповал черт его знает сколько! Дерутся, сволочи, и дерутся…
- Дорого яичко ко Христову дню! - сказал со вздохом Иван Николаевич, протискиваясь к микрофону, но еще услышал, как командующий шепотком бросил ему вдогонку:
- А ты знаешь, почем нынче яички-то!
…Уставшие до изнеможения Игорь и отец едва доплелись до дому. Фрося, выглянув из двери, когда они стали раздеваться в прихожей, спросила:
- А где мой мучитель?
Вихров смутился и объяснил соседке, как получилось.
- Ну, я ему дам баню! - сказала зловеще Фрося и скрылась в комнате. А Вихрову показалось, что баня обещана не Генке, вольному казаку, а ему, учителю Вихрову. Впрочем, он был человек справедливый и сознавал, что баню заслужил…