- Ой! Товарищ Вихров! Как хорошо, что вы зашли! - Она обернулась к насторожившемуся лейтенанту - Федя! Познакомьтесь с товарищами…
Вихров от порога увидел Зину. И она глядела на него не отрываясь, будто в комнате не было никого, кроме их двоих. Она, как-то очень красиво, высоко держа бутылку, так, что струйка вина в свете лампы показалась ключиком живой воды, налила рюмки и подала одну Вихрову.
- Я хочу выпить с вами! - сказала Зина и встала, близко подойдя к Вихрову. Темные глаза ее словно притягивали взгляд Вихрова. И опять, как тогда, в дремоте, он увидел их прямо перед собой, и погрузился в бездонную глубину их, и заметил, что зрачки ее глаз то сужались, то разливались, чуть не покрывая всю радужную.
- Я рад видеть вас! Я хочу пожелать вам в этот день…
Но Зина как-то изучающе и вместе с тем беспомощно и будто чего-то боясь опять заглянула ему в лицо, посмотрела на его губы, потом в глаза.
- Что вы можете мне пожелать? - сказала она, обрывая его официальный тон и словно показывая, что слова совсем не нужны ей, что она наперед знает, что может он сказать ей тут, с рюмкой в руке.
И Вихров замолк, чувствуя себя неловко оттого, что Прошин вдруг многозначительно кашлянул и очень уж громко заговорил с Фросей и Дашенькой. Помолчала и Зина. Потом она спросила:
- Вы хороший?
- Не знаю! - ответил Вихров, смущаясь еще больше. - Стараюсь!
Зина покачала головой, отметая пустые его слова.
- Вы хороший! - сказала она и, сделав ему знак - "пейте!" - одним глотком выпила свое вино и опять долгим взглядом глянула на него, потом трогательным движением маленькой девочки взялась своими красивыми ладонями за щеки и за виски, потерла их, не думая о том, что этот жест не красит ее. Рассмеялась, и в этом смехе Фрося услыхала какие-то новые нотки, каких прежде не слышала. - Он, я совсем пьяная! - сказала Зина.
- Вы не пьяная, вы красивая! - сказал Прошин и, не в силах сдержаться - он очень любил красивых женщин! - положил ей руку на запястье и потащил ее руку к губам.
Зина как-то очень спокойно вынула свою руку из клещей Прошина и сказала:
- Ну зачем же так тащить? Не держикорень ведь! - Она мило поднесла к его губам свою руку. Он поцеловал раз-другой. Зина так же просто убрала руку и с неприметным вздохом сказала. - Не говорите "красивая", спросите, счастливая ли. А красота что́…
- Счастливая ли? - спросил тотчас же Прошин.
- Была не очень…
- А теперь?
Из столовой Вихровых донесся возглас Сурена:
- Товарищи! Я считаю присутствующих: один, два, три… Делю на два. Правильно? - И, перекрикивая смех, шум, возгласы "правильно!", сказал. - Четырех не хватает? Делю на два. Не хватает двух! Верно? Предлагаю организовать поиски пропавших…
Зина мягко коснулась руки Вихрова:
- Вас ищут. Идите… Не надо, чтобы приходили сюда…
Вот и тайна, пусть маленькая, связала их.
…После ухода Вихрова и Прошина Дашенька засобиралась домой.
- Да куда же, Дашенька, голубка моя? - с искренним огорчением спросила ее Фрося, смятенная и испуганная том, что ее праздник, кажется, кончается. - Ну, посиди еще. С Федюшкой поговори еще. Вы оба, как птицы на заре, молодые, хорошие! Найдется о чем поговорить. Споем, выпьем, поболтаем! А, Дашенька?
Даша обняла Фросю.
- Тетя Фрося, я бы с дорогой душой. У вас так хорошо, уютно! Да у меня подружка больная! На днях искупалась в Амуре, теперь лежит с воспалением легких, а это дело такое, сами понимаете! Я веселюсь тут, а она с температурой. Такая девушка - просто золото, хорошая, веселая, добрая…
- А чего она в Амур-то? - спросила Зина, занятая какими-то своими мыслями, не очень внимательно слушая Дашеньку.
- Да в ледоход какого-то мальчишку на льдине унесло. Мимо нашей купальни плыл. Ну, Танюшка и кинулась. Мальчик-то ничего, а она искупалась…
- Большой? Маленький? - спросила Зина.
- Не видала. Школьник. Девчата так перетрусили, что даже не спросили его, где живет, как зовут. Ушел он - и все, а Танюшка болеет…
- Бывают же такие матери! - сказала Фрося, наливая вино, и с осуждением покачала головой. - Ведь мальчишек надо держать вот так! - она сжала свой маленький кулак, сделав это точно тем же движением, как делал Николай Иванович. - Ведь за ними глаз да глаз нужен. Река, железная дорога, машины на улицах - долго ли до беды! Я бы, Дашенька, разыскала эту мать да и прописала бы ей по первое число, чтобы не распускала детей!..
6
После того как закончилась демонстрация и оцепление было снято, почтальоны пошли продолжать свое хорошее дело.
Петя Тимофеевич тоже взвалил тяжелую сумку себе на загорбок и отправился с горки на горку, как между связистами называлась разноска почты по холмистым улицам города.
Петя Тимофеевич не принадлежал к числу старейших работников почтовой конторы только потому, что ему еще не было шестнадцати, хотя, как он считал, он уже прошел те сто тысяч километров пешком, которые надо пройти, пока ты не станешь настоящим почтальоном. И у него, как у старых почтальонов, к вечеру ломило плечи и ноги, между лопатками гнездилась боль, а руки сводило от усталости, как у заслуженного ревматика республики, уже истребившего первый миллион муравьев на предмет избавления от нудной ломоты, мешавшей жить и быть полезным своим согражданам.
По-моему, возраст следует считать не прожитыми годами, а накопленным опытом и плотностью переживаний. Аркадий Гайдар командовал кавалерийской разведкой, когда ему было шестнадцать лет. Сергею Лазо было всего двадцать четыре года, когда он стал признанным военным руководителем огромной партизанской армии. Олег Кошевой взял на свои юношеские плечи организацию комсомольского подполья в Краснодоне. Леня Голиков стал Героем Советского Союза в тринадцать. Виталий Бонивур в семнадцать был надежным человеком революции. Комсомолец Тарабарко в шестнадцать прославился такой производительностью труда, что в крае рассказывали о нем легенды… Значит, дело не в возрасте!
В свои годы Петя Тимофеевич становился столетним стариком, когда приносил людям похоронные извещения и их горе сгибало его спину, и обретал резвость своих четырнадцати лет, когда письма, приносимые им, давали людям радость.
В свои годы Петя Тимофеевич стал философом и психологом. Почтовые отправления были для него не письмами, бандеролями, переводами и извещениями - они были концентратом человеческих чувств.
Разбирая адреса на своем столе в отделе доставки, Петя невольно раздумывал над тем, что непосредственно в его функции не входило, размышлял и сопоставлял, сравнивал и анализировал. Иногда, видя каракули на конверте, он раздумывал, каков человек, выводивший эти каракули: стар или молод, здоров или болен, сердит или обрадован и почему в свою очередь не думает о бедных работниках связи, вынужденных расшифровывать его крючки. Или любовался каллиграфией иного адреса, невольно говоря про себя: "Вот хороший человек! Написал - и все понятно, куда, кому, откуда, знай бери и неси!" И люди, писавшие разборчиво, почему-то казались ему учителями, - может быть, потому, что его учительница всегда писала каллиграфически на полях тетради по русскому языку: "Баранов! Следи за нажимом, держи перо правильно, не наклоняйся слишком над столом! Ты пишешь для того, чтобы другие могли прочесть, а не для того, чтобы испачкать бумагу!" Впрочем, они могли быть также и отличниками по русскому языку, на всю жизнь запомнившими заветы своих учительниц о том, что пишут для того, чтобы другие могли прочесть написанное.
Больше всего он любил разносить извещения о переводах. Тут все было ясно - человеку всегда нужны деньги! - значит, получатель улыбается, говорит: "Ах, как кстати! В самое время пришли! Ну, спасибо, молодой человек! Вот мы тут распишемся - и порядок! Спасибо!" Хотел бы Петя видеть человека, которому деньги пришлись бы не в пору! Он прощался с получателем за руку и уходил, оставляя за собой улыбки и довольство. Треугольнички со штампом полевой почты, измазанные цензорской тушью, как деревянные ворота дегтем, тоже не таили в себе ничего плохого: значит, отправитель жив, воюет, и дай ему бог здоровья! Ну, может, ранен и лежит в госпитале - все-таки не убит и не пропал без вести. Держа в руке такой треугольничек, он стучался смело - без тяжести на сердце! - как добрый вестник. "Ой, письмо от Васи! Таня, Маша! Письмо от Васи! Идите скорей! Спасибо, спасибо, мальчик! Такая радость, давно не писал! Спасибо!" Он уходил, слыша за своей спиной охи и вздохи и чувство облегчения. Он делил письма на письма с запада и письма "отсюда", местные. Местные он вручал без переживаний - что особенного может сообщить корреспондент из края: был в поле, работал, выехал в командировку, дети здоровы, возвращается, выполнил работу или должен задержаться, собирается в гости, скучает, ждет, любит - не любит, плюнет - поцелует, к сердцу прижмет - к черту пошлет. От этого не умирают и долго не страдают. Письма же с запада часто таили в себе скрытую угрозу адресатам.
И как часто, вынимая письмо из сумки, он приглядывался к нему: тот ли почерк, что был прошлый раз? И сколько же почерков неизвестных ему людей хранил в памяти Петя Тимофеевич Баранов! Если не тот, он не звонил и не стучался, он оставлял письмо в почтовом ящике или у дверей, на виду, чтобы не видеть беспокойства и тревоги на лице получателя - матери, жены, сестры, дочери отправителя. Его маленькое сердце было переполнено беспокойством чужих ему людей, для которых он был только почтальоном и ничего больше, но которые были для него всегда людьми, и так больно ему было сознавать себя часто вестником несчастья, горя, тоски и муки…
Были и такие, которые Петя брал в руки со скрытой дрожью, как топор палача, ибо Петя был обязан доставлять людям и хорошие и плохие вести, от которых разрывается сердце и льются слезы. Крупные конверты со штампом воинской части. Написанные фасонистой рукой ротного писаря. Как Петя ненавидел их росчерки и закорючки! Взвешивая конверт рукой, он соображал: может быть, аттестат на довольствие? Нет, легковато… Опять похоронка? И у Пети опускались на сердце серые сумерки, даже если на улице сияло солнце.
Сегодня он отказался было взять в разноску такой конверт.
- Борис Сергеевич! - сказал он начальнику отдела доставки, плотному, среднего роста человеку со строгим лицом и в железных очках на толстом носу, который, тоже в дурном настроении, поглядывал на "эти" конверты, которых, как назло, пришло в этот день довольно много. - Первое мая же, Борис Сергеевич! А?
- Ну, Первое мая! И что? А ты думаешь, второго мая будет легче? Наше дело, брат Петя, такое: носить - не переносить, таскать - не перетаскать! Связь же… Иди, браток, а то с поздравительными ты до ночи протопаешь!
Но и поздравительные не радовали Петю Тимофеевича…
Сумка пустела, но ему не становилось легче от этого. Казалось, с каждым шагом проклятый конверт становился все тяжелее и тяжелее. Шаг, другой, улица за улицей, дом за домом. Лестницы, крылечки, жестяные ящички "для писем и газет", прорези в дверях "для почты", коридоры, двери всех фасонов и размеров, этажи, подвалы, калитки, палисадники ("во дворе злая собака!") - все это вместе называется маршрут. Можно считать шаги. От здания почтамта через улицу - шестьдесят шагов. Вдоль квартала, мимо витрины местной газеты, мимо магазина наглядных пособий с человеческим скелетом за стеклом, мимо книжного магазина - ох, сколько книг понаписано, и разве можно все книги прочесть, мимо дверей городского Совета, тяжелых, дубовых, с зеркальными стеклами и огромными медными ручками, за которые с руки браться только Илье Муромцу, мимо ювелирного - так и сверкают за стеклом на черном бархате всяческие драгоценности, мимо хлебного - опять очередь за угол на боковую улицу. Двести двадцать шагов. Налево. Вниз. Ступеньки, площадка, ступеньки. Дом работников краевого комитета, за дверью в маленьких стеклышках зевает милиционер, тоскующий на своем посту, как заключенный в одиночке. Столовая горкома - ах, какие запахи источаются из-за ее двери, когда она поминутно раскрывается! Хозяйственный двор горкома. Здесь живет заместитель председателя крайисполкома, товарищ Воробьев - тот толстый, налившийся буйной силой и доверху переполненный начальническим апломбом. Маленьких людей он вообще не замечает. Ему все местные. Воробьев сам встречает в дверях почтальона. Он протягивает руку точно в пустоту, не видя Петю Тимофеевича, небрежно берет пачку поздравительных и поворачивает к почтальону толстый зад и налитую кровью шею. Дверь захлопывается. Петя спускается во двор. В довольно большом сарайчике раздается визг передравшихся свиней. Воробьев откармливает трех хряков. "Живет же человек! Только птичьего молока не имеет, а все остальное - что твоя душа пожелает! А на что ему свиньи?" - спрашивает себя и вспоминает богатую квартиру Воробьева, в которой приходилось ему бывать, забитую красивыми вещами, заставленную мебелью, завешанную портьерами, закиданную подушечками, подушками, подушищами и рукодельем: вышивки, аппликации, коврики… Еще двести пятьдесят шагов! Гараж. Садик - береза, черемуха, две елки. Налево. Еще двести шагов!.. Высокая лестница в два поворота, с навесом на резных стойках…
Петя Тимофеевич не в силах подняться на эту лестницу, оттягивая время. Он заворачивает за угол и поднимается по черной лестнице к Вихровым. Полдесятка поздравительных отправлений, все местные, одно из Владивостока - там у Вихрова остались какие-то друзья, остальные носят городской штамп - отправители этих писем уже сидят у Вихрова, и им весело. Они уже идут по диким степям Забайкалья во субботу - день ненастный, они уже проскакали по долинам и по взгорьям, и уже прозвонил над ними вечерний звон, и уже - Петя прислушивается одобрительно и взыскательно, музыку он любит и понимает с детства! - слетел к ним тихий вечер…
Его появление вызывает веселое оживление. Отправители вынуждены сами вручать свои отправления получателям, что опять порождает взрыв смеха и шуток.
- Товарищ Лунина дома? - спрашивает Петя Тимофеевич Баранов, в надежде, что Вихровы возьмут и конверт, адресованный Луниной с запада и надписанный лихой рукой ротного писаря.
- Ну, ты же знаешь, Петя, что Лунина живет с той стороны! - говорит Вихрова и, легонько прикасаясь к его щеке горячей, душистой рукой, говорит. - Поздравляю тебя с Первым маем!
- И вас также! - привычно говорит Петя Тимофеевич.
Девятнадцать ступенек вниз. По тротуару направо. По тротуару еще раз направо. Девятнадцать ступенек вверх по лестнице с поворотом и площадкой.
"Лунина! - говорит Петя про себя. - Эх, ты, Лунина!"
В квартире Фроси в это время шумел камыш, деревья гнулись, а ночка темная была, одна возлюбленная пара всю ночь гуляла до утра. Еще никогда в жизни Фрося не пела так самозабвенно. Ах, как удался праздник! Как все хорошо, хорошо, хорошо!
Петя Тимофеевич не осмелился войти в дверь, приоткрытую то ли случайно, то ли намеренно, для воздуха… Он постоял-постоял на верандочке, послушал-послушал, как ладно поют за дверью. Огляделся вокруг - двор пуст, но во всех домах открыты форточки, отовсюду доносятся веселые голоса, песни. Праздник же, Борис Сергеевич! Ну как вы этого не понимаете, жестокий вы человек? Праздник!
Проклятый конверт!
Он один болтался в пустой сумке.
Баранов еще раз попытался взглянуть в окно квартиры Луниной. Кто-то громко сказал: "Товарищи! Становится темно. Давайте-ка опустим шторы - пока еще затемнение не отменили, за милую душу оштрафуют!" Все засмеялись, и темные шторы погасили окна Луниной. Петя заметил на веранде деревянный сундучок. Сундучок не был заперт. Крышка его чуть сдвинута в сторону. Петя поднял крышку. Там было всякое барахлишко, которое в комнате держать неловко, а выбросить жалко - вдруг пригодится! "Пользуются же им, однако!" - сказал себе Петя Тимофеевич и кинул конверт в сундук так, чтобы его могли заметить сразу.
Он постоял немного, с бьющимся сердцем огляделся - не видел ли кто-нибудь его проделку, боясь, что вдруг неожиданно откроется дверь и его спросят: "А что ты здесь делаешь, друг? Что тебе в этом сундучке надо? Не положил, а ищешь?" О-ох! Положил. Положил… Петя перевел стеснившееся дыхание, затем постыдно бежал.
Скача через две-три ступеньки, он слетел с высокой лестницы, промчался мимо садика с березками и елями и выскочил на улицу, громко хлопнув калиткой. За спиной его болталась пустая, легкая-легкая сумка, но на душе Пети Тимофеевича Баранова не было праздничной легкости, хотя и ожидал его дома любимый пирог с черемухой, который мать обещала испечь к его приходу.
Глава восьмая
МАЭСТОЗО
1
Несколько лет великие державы с тайным страхом и с тайными надеждами смотрели на Гитлера, подкармливая его, как хозяин подкармливает злую собаку, и прикидывая, на что может сгодиться этот экземпляр прямоходящего двуногого млекопитающего с усиками, как у Чарли Чаплина, с челочкой, как у Лиа де Путти, с темными, то мутными, то сверкающими лихорадочным блеском глазами шизофреника. И в 1933 году Гитлер взял власть из рук престарелого президента Веймарской республики Гинденбурга и установил тысячелетнее царство наци.
На тринадцатом году своего бытия империя Гитлера прекратила свое существование, не дотянув до тысячелетия какой-то пустяк - всего девятьсот восемьдесят семь лет.
Но если продолжительность деспотии исчислять количеством раздавленных судеб, силой страха, которую она порождает, накалом злой воли, масштабами разрушений и порабощения, числом войн, а стало быть, и числом убитых и искалеченных, то Третья империя имела право считаться тысячелетней.
История знала имена многих убийц, на совести которых лежало истребление целых народов и пролитие морей человеческой крови. Такими были: Аттила - вождь гуннов, Рамзес Второй - сын царя, отец царя, царь царей, Карл Пятый Испанский - создатель Эскуриала, Фердинанд Кортес - предводитель конкистадоров, лорд Китченер - гордость британской короны, Наполеон Первый - бешеный корсиканец, обративший с ловкостью фокусника Французскую республику в Французскую империю. Таким убийцей была и святая римская католическая церковь - непревзойденный мастер отправлять смертных грешных к престолу всевышнего за отсутствие ли веры или за избыток ее. Но - за тринадцать лет своего владычества! - Гитлер далеко оставил за флагом своих предшественников, не исключая и святой церкви, которая трудилась на ниве божией без малого две тысячи лет.
Шумный успех сопутствовал выступлениям Гитлера на арене человеческой истории, начиная со скандалов в мюнхенских пивных и "ночи длинных ножей". Исполнялись предначертания его, изложенные в книге "Моя борьба", которая была небезынтересным сочинением, особенно для психиатров, посвятивших себя изучению манна грандиоза, но стала реальным планом захвата мирового господства. За тринадцать лет он поработил, сначала разложив изнутри, а затем предприняв военные акции, тринадцать европейских государств, среди которых оказалась и одна великая держава - Франция. Военные оркестры вермахта трубили марши, и, как в плохой постановке провинциального театра, противники рейха преклоняли колена перед ошалевшими от успеха и от запаха свежатины волчатами Гитлера, которых он подкармливал сырым мясом со дня рождения.