Они поднялись на первую площадку. Два кольца окон охватывали цилиндрические тела печей, на эту площадку выходили нижние поды. Красильников взглянул в одно из открытых окон, прикрыв лицо от жара. На поду толстым слоем лежал огарок, он остывал - красноватое сияние озаряло стены и свод. В центре вращался вал, раскинув в стороны, как руки, рукояти с насаженными на них гребками. Рукояти обходили поверхность пода, гребки захватывали огарок и подвигали к центру, ссыпая через отверстия вниз. Там, где они ворошили остывающую массу, обнажался внутренний жар; светящаяся волна неторопливо обегала печь, на ее гребне вспыхивали и плясали фиолетовые огоньки.
Посмотри толщину слоя обжигаемой массы, - проговорил Прохоров, уставя палец в окно. - Максимум возможного, неужели ты не видишь?
На следующей площадке три этажа окон нависали одно над другим. Трубы от топок впивались в тела печей, это было главное место цеха, здесь билось и пылало его сердце. Уже в двух метрах от металлического, кожуха было нестерпимо стоять: он обжигал неподвижной пеленой жара. К Красильникову и Прохорову подошел Лахутин, два печевых с ручными требками в руках стояли в отдалении. Красильников распахнул дверцу окна и отпрянул. Из отверстия топочной трубы бил в недра печи раскаленный газ, вырывалось пламя. Все, на поду сияло желтовато-белым жаром, белые сверкающие рукояти перебрасывали обжигаемый порошок, он струился, в нем смешивались цвета - густое золото светлело, накаливалось, закипало, слова густело. Над огарком поднимался сернистый газ, его было так много, что, обычно прозрачный, он проносился отчетливо видными облачками. Видимо, тяги не хватало, газ выбросило из окна. Красильников закашлялся и захлопнул дверцу.
Лахутин громко засмеялся. Этот невысокий, широкоплечий, очень живой человек за четырнадцать лет работы на печи привык и не к такому воздуху. Красильников понимал, что Лахутин смеется не от злорадства, а от сочувствия к нему. Они знали друг друга уже давно. В широкоскулом лице Лахутина, всегда заросшем до глаз рыжей щетиной, было что-то удивительно доброе, умное и смешное, люди улыбались сразу, как взглядывали на него.
- Крепковатый дух, Алексей Степаныч, - сказал он, - Ничего, прокашляешься. Посмотри, что я покажу. - Он взял ручной гребок и стал шуровать порошок, ловко справляясь с трехметровой ручкой, - гребок не ходил, а бегал по поду, вычерчивая запутанные кривые. - Как, нравится?
- Интересно, - ответил Красильников, осторожно приближаясь к окну. - Очень интересно.
Какое место ни захватывал гребок Лахутина, везде порошок светился одинаковым накалом, это была не только высокая, но и ровная температура, подлинный максимум. "Нет, хорошо, очень хорошо идет печь!" - подумал Красильников с уважением. Прохоров понимал, о чем размышляет Красильников. Когда они отошли к барьеру, Прохоров проговорил:
- Убедился? Болтовня болтовней, а производство производством. Мы добились от печей всего, что они могут дать, и выше головы не прыгнешь. Ломать их надо, эти старые агрегаты, а но искать каких-то мизерных улучшений!
Красильников промолчал. Он хотел спорить не словами, а делом. До дела дорога шла длинная, ее нужно было предварительно всю пройти. Лахутин улыбался, переводя взгляд с одного на другого. Они двинулись на самый верх печи. Внизу, в дымном провале, лежал скупо освещенный цех. Удушливый туман выбивался из печных окон, Красильников, прикрыв ладонью рот, поспешно отошел к перилам площадки. На перила надвигался, рыча моторами, мостовой кран, в его кабине сидела девушка с трубной противогаза во рту. Она засмеялась и, вынув трубку, помахала Красильникову рукой, он махнул в ответ.
- Удивительно! - оказал он Лахутину. - Крановщица эта дышит, хоть бы что! А ей хуже других!
- Всем не сладко! - отозвался, тот. - Привыкли, конечно, ко всему привыкаешь. А радости немного.
Прохоров показывал, что и здесь ему нипочем. Он раскрыл верхнее окошко, всматривался внутрь. В печи было темно, гребки ворошили черный порошок. Красильников знал, что и на этом верхнем поду температура достигает четырехсот градусов, там было жарче, чем в хлебной печи. Со стороны казалось, что печь скована морозом, над порошком клубился беловатый газ, он усиливал обманчивое впечатление холода. Выползая через щели наружу, газ разреживался, ив белого становился синим, поднимался вверх.
Прохоров захлопнул окно.
- Сейчас уже задыхаешься, - сказал он Красильникову с насмешкой. - Куда спасаться пойдешь, если печь нагрузить побольше?
- Куда-нибудь спасусь. Мой план, впрочем, не в том, чтобы спасаться…
- Какой твой план, не знаю, не видел. Общие соображения не заменяют конкретной программы…
- Будет все конкретно. Дай предварительно осмотреться.
- Осматриваться не мешаю. - Прохоров протянул руку Лахутину. - Павел Константиныч, я домой. Печь идет хорошо. Держи ее всю смену на максимуме.
Холодно кивнув Красильникову, он направился к лестнице. Красильников опять повернулся к печи. Она возвышалась над ним, как гора в непогоду, - вершина ее пропадала в облаке. Из цеха доносились трамвайные звонки мостовых кранов, округом гремел и свистел сжатый воздух. Красильников сделал шаг в сторону от перил, шаг был нетверд, голова кружилась, как от водки.
Лахутин поспешно поддержал его. Од понимал, Красильникову не сладко. В каждом слове и движении немолодого мастера чувствовалось искреннее участие.
- Павел Константиныч! - сказал Красильников, с трудом справляясь с осипшим голосом. - Сам я не хотел влезать в эту историю. Но раз взялся, надо держаться. Крепко надеюсь на твою помощь.
- Насчет помощи не сомневайся, всей душой! - ответил Лахутин. - А что не хотел лезть, тебе видней…
Красильников проговорил, против воли волнуясь и досадуя на себя за волнение:
- Надеюсь, ты не веришь, что я пришел к вам… Ну, из-за Федора Павлиновича…
Лахутин, помолчав, сказал неопределенно и осторожно, с лица его сползла обычная доброжелательная усмешка:
- А чему мне верить? Ваше дело… В конторе народ, конечно, сейчас болтает всякое… Я прислушиваться не люблю.
5
Ночь была похожа на езду по скверной дороге: Красильникова, чуть он забывался, встряхивало, он падал в ямы и кренился на поворотах сна. Утром Красильникова словно подбросило на постели… Он вскочил: в смятении. В комнате было темно и глухо, такая же глухая чернота простиралась и за окном. Красильников знал, что произошло что-то очень важное. Он лежал и думал, что бы это могло быть. Потом он понял: преждевременный натиск зимы отбит. Возвратилась осень, это ее влажное дыхание ворвалось в открытую форточку! Красильников распахнул окно. Снег бесследно пропал. На востоке тлела полоска сентябрьского северного рассвета. Вся остальная земли и все остальное небо были темны и теплы. Земля смутно шелестела травами, небо подмигивало поздними звездами.
- Хорошо! - крикнул Красильников в теплую темноту. - Очень хорошо!
Он торопливо оделся и вышел наружу. Улицы были пусты, рабочие смены уже прошли на завод и домой, служащие еще не выходили из квартир. Вернувшаяся, осень основательно наработала за ночь: вчерашний снег стаял, тротуары и мостовые подсохли. На звонком асфальте гулко разносились удары каблуков. Красильников напевал, радость переполняла его, странная радость - без причин и цели. На востоке земля опускала горизонт в утренний рассвет. По голому склону горы бежала красноватая полоса, гора курилась светом, как дымом. А в другой стороне одиноко светилась неправдоподобно нарядная труба металлургического завода - сияние ползло с ее венца к основанию. И не успел Красильников добраться до столовой, как утро зажгло стекла домов - они сумрачно, как глаза слепцов, засверкали отраженным светом. Теперь сияние расширялось в темную тундру, к вздымавшемуся навстречу западному краю земли.
- Сегодня двадцать первое сентября! - вспомнил Красильников. - Праздник в природе - день равен ночи!
В столовой было пусто, непроспавшиеся официантки зевали у буфетной стойки. Красильников, глотая чай, перечитал набросанный вчера вечером план испытаний. Нужно было заранее все продумать, люди получают серьезные результаты лишь тогда, когда по-серьезному их потребуют. Он остался доволен, все важное было взвешено и отмерено. "Вряд ли тебе понравится, Федор! - думал он о Прохорове, направившись из столовой на завод. - Вряд ли!.. Но возражений ты не подберешь".
Прохоров, однако, подобрал возражения.
- Вмешиваться в твои дела не буду, - объявил он, посмотрев план испытаний. - Первая печь полностью отдана тебе, мне остается лишь подчиняться. Одно скажу: все это мы уже пробовали, и толку не получалось.
- Ты хочешь сказать…
- Именно! Пинегину говорил, скажу и тебе. Увеличение количества огарка приводит к ухудшению качества. Нужно ломать старые печи, а не улучшать их.
Он встал из-за стола.
- Теперь ты хозяин цеха, так что можешь занимать мое место.
Красильников остановил его.
- За твой стол я не сяду. Поставь мне другой, рядом. А еще лучше - в комнатке мастеров, поближе к печам. Весь рабочий день глядеть один на другого нам не к чему.
- Удовольствие небольшое, это ты верно.
Красильников разместился в углу крохотной, всегда переполненной комнаты и стал осуществлять намеченную программу. Он звонил в соседние цехи, диспетчеру завода, вызывал мастеров и бригадиров, перед обедом провел совещание. Рядом с его конуркой располагалась комната побольше - щитовая с указывающими и самопишущими приборами. Здесь было светло, просторно и чисто, изредка заходили печевые и мастера свериться с показаниями и отдохнуть от цеховой жары. В щитовой, как в храме, говорили вполголоса, не спорили, не ругались, не толкались. Красильников стоял перед приборами, оценивал и размышлял. Многое было видно и тут, важные изменения обжига отражались в передвижениях стрелок, скачках пора самописцев. "Аппараты нас не подведут, нет! - весело думал Красильников. - Все сообщат, ничего не скроют!" Он знал, что некоторые из его помощников будут сопротивляться нововведениям упрямо и глухо. Приборы не лукавят. Они будут надежно помогать.
Раза два в этот день Красильников выбирался в цех. Программа осуществлялась, печь легко приняла дополнительную нагрузку. Он лез на самую верхотуру, под стеклянную крышу.
Сегодня газ стелился здесь еще более густым облаком, но сквозь закопченные стекла виднелось солнце и сверкали вершины далеких гор.
Он облокачивался о перила, задирал кверху голову. За стенами этого угрюмого гигантского сарая раскидывался широкий, радостный день. Красильникова тянуло из цехового сумрака к далекому - в тридцати непреодолимых метрах - полуденному свету. "Надо бы хоть в столовую пойти, - размышлял он. - Почему бы не пойти? Погулять немного на воздухе!" Невидимые цепи держали его в цеху, добровольно наложенные на себя цепи - их не разорвать. Он возвращался в свою комнатку. Никуда из цеха не уйти, пока дело не налажено.
Лахутин, принявший третью смену, догадался, что Красильников томится.
- Топай пока, Алексей Степаныч, - сказал он. - Надо же тебе хоть пообедать. Все будет исполнено - не подведу!
Красильников сдался:
- Ладно, на время я удаляюсь. Вечером буду обратно.
- И вечером не надо. Говорю тебе: порядок!
6
День принял Красильникова у ворот и провел его мимо столовой. Этот усталый и ясный день запретил ему заходить в дома. Он сказал: "Я скоро погасну, побудем вместе. Хватит цеха, не нужно тесных помещений. Пойдем со мною, прошу тебя!" День двигался на запад, на востоке сгущались сумерки. Красильников пошел на запад.
По дороге он купил в киоске консервы и хлеба. Он но заметил, как прошагал единственные две улицы города и очутился в тундровом леске. Влажная земля вдавливалась под сапогом. Он слышал ее ласковое бормотание, идти становилось все труднее.
- Устал, - сказал он вслух, выбравшись на крутой бережок лесного озерка. - Отдохну немного.
Он растянулся на сухом, нагревшемся за день мху, прижался к нему щекою. Земля уже не бормотала, а гудела, как раковина, тревожное гудение понемногу стихало. Красильникову казалось, что земля покачивается, мягкая и теплая. Он раскинул руки, обхватывая ее, упивался ее теплотой и покачиванием. Мысли его спутались, он задремал. Вскоре он пробудился и вскочил; земля стала холодной и отчужденной.
Красильников растерянно осматривался. Спросонок мир был незнаком и непонятен. Тундровое озерко теснили холмы, на их вершинах торчали копья лиственниц. Впереди, на юге, поднималась громада Лысухи, слева дымили трубы металлургического завода. День заливал последним сверканием воду, восточные склоны были темны, западные горели. Малиновые и синие полосы взметнулись на западе, они расширялись и сокращались, ухватывались за небо, как пальцы, - ночь пригибала день к горизонту, сбрасывала его за край земли. Это была ожесточенная, молчаливая борьба сияния и сумерек - Красильников с замиранием следил, как скорбно погасал, не отбушевав, закат. И когда последняя цветная полоса исчезла за бортом земли, он снял шапку.
- Прощай, дань, равный ночи! - проговорил он торжественно. - Прощай, хороший товарищ!
По холмам, пригибаясь к земле, пронесся ветерок, ноги слышали его, руки - нет. Трава зашелестела и закачалась, деревья не шелохнулись. Красильников подумал, что пора разжигать костер. Было не до костра. Новое удивительное изменение происходило в мире. Ветер запутался в траве и затих. Бледное небо отразилось в бледной воде. Золотые лиственницы засыпали стоя. Красные березки пылали в сумерках, как свечки, блеск их становился глухим. Один голый череп Лысухи еще сверкал, отбрасывая пододвинувшуюся ночь. Земля опрокидывалась в темноту.
Красильников собрал кучку валежника. Пламя перебегало с ветки на вотку, но так и не прорвалось сквозь собственный дым. Ему надоело возиться с огнем. Он раскрыл: консервы и ел, оглядывая небо. В темной: вышине кричали летевшие на юг гуси. Восток охватило багровое зарево - на заводе выливали ковш шлака. Мысли Красильникова возвратились к оставленной обжиговой печи. Печь идет напряженно и уверенно, она сейчас показывает, на что способна. Завтра все станет окончательно ясно, что он пришел помочь, вот она, помощь, - новый режим печей, повышенная производительность. "Теперь ты видишь, Федор, - растроганно думал Красильников о завтрашнем разговоре с Прохоровым, - что я не со зла. Просто мне со стороны многое виднее!"
Красильников встал. Внизу отсвечивало черной гладью озерко. Мгла быстро затягивала холмы и деревья. Звезды висели так низко, что казалось: протяни руку - и толкнешь звезду. Но рука не достала до звезд.
- Здравствуй, ночь! - дружелюбно сказал Красильников.
7
- Черт знает что такое! - зло проговорил Прохоров, швыряя на стол таблицу анализов. - Еще денек такой работы, и мы начисто провалим месячный план!
Красильников ошеломленно глядел на сводку, принесенную из лаборатории. Все было так, как предсказывал Прохоров. Они выдали больше огарка, чем удавалось раньше, но огарок стал хуже, он никуда не годился, его нужно было еще раз обжигать. Печь не справилась с новым заданием.
- Ты нормы знаешь, - продолжал Прохоров. - Не больше двух процентов серы - вот чего от нас требуют. А тут три, четыре с половиной, снова четыре. Шесть лет я не помню такой плохой работы!
Он стоял перед Красильниковым готовый к открытой ссоре. Вчера он уступил приказу начальника комбината, сегодня собирался дать бой. Обжиговый цех был узким местом в длинной цепочке цехов и заводов комбината, каждая неполадка в нем болезненной судорогой пробегала по всей цепочке.
- Что ты требуешь от меня? - спросил Красильников, поднимая голову.
- Ты не догадываешься? По-моему, нужно прекратить непродуманные испытания, которые тащат цех в провал.
Красильников сказал:
- Этого не будет. Мы выполним всю намеченную программу испытаний. - Он поправился: - Во всяком случае, пока не предпишут свернуть ее. Запретить мне ты не можешь. Но ты вправе жаловаться Пинегину. Я прямо советую: жалуйся!
Прохоров возвратился к своему столу и сел. - Жаловаться не буду, - сказал он. - Я не из таких. Но настаиваю на осторожности Пойми мое положение: три процента месячного плана брошены псу под хвост!..
- Положение твое понимаю, - проговорил Красильников невесело. - Сколько смогу, буду осторожен, обещаю.
Он поспешил убраться из кабинета Прохорова в свою комнатку. Больше разговаривать о неудаче не имело смысла, нужно было ее исправлять. Красильников вызвал мастеров и старших печевых. Совещание прошло неудачно, хотя не было ни споров, ни возражений. Ему не верили. Его вежливо выслушивали, соглашались выполнять распоряжения без проволочек и изменений, но и только - никто не загорелся, никого не взяли за живое ни размах заданий, ни глубина неудачи. "Считают программу кабинетным теоретизированием! - думал он, оглядывая собравшихся. - Уверены, что успеха не будет… Точно как и Федор!"
А когда они разошлись, Красильников прошел в щитовую. Он сел посередине комнаты и битый час не отрывал взгляда от приборов. Стрелки плавно покачивались, перья вычерчивали извилистые кривые, щелкали реле, жужжали трансформаторы, ворчали исполнительные механизмы - все было так, как оно должно было быть, так, как оно бывало каждый день, - нет, не так! Особым, внезапно обострившимся чувством Красильников постигал смятение и непорядок в размеренной обычной картине хода печи. Это было не понимание, а ощущение. Печь мутило, как человека, тошнота подкатывала к ее верхним подам. Она не справлялась с пережевыванием заданной пищи, проглатывала ее кусками. Может, от этого кривая температуры изредка выпускала в сторону стрелки, нервно колебалась тяга. Красильников вышел из щитовой раздраженный и взволнованный: сегодня, как и вчера, они выдавали брак.
Вечером он долго разговаривал с Лахутиным.
- Что работаем впустую, не сомневался! - признался Лахутин. - Огорчать тебя не хотел, а знал. По всему видел: задание не по зубам.
Красильников все более раздражался. Лахутин до сих пор ничем не показывал своих сомнений. Он был всех исполнительней и энергичней, с охотой слушал разъяснения Красильникова, с охотой выполнял его указания. Если он только притворялся, что верит в новую программу, то о других и говорить нечего, они даже не притворялись. А почему, собственно, ему понадобилось притворяться? Лахутин не из тех, кто скрытничает и лицемерит, он скорее брякнет лишнее, чем умолчит о несогласии. И вздор, что он не хотел огорчать Красильникова, - ему такая бабья заботливость мало свойственна.
- Нет, ты объясни, почему - по всему? - допытывался Красильников. - Откуда знал? Какие были у тебя данные не сомневаться, что работа идет впустую?
Лахутин с улыбкой смотрел на хмурого Красильникова.