- Об этом меня не спрашивай… Мишенька, - еще ниже склонив голову, прошептала Катюша.
- Почему?
- Потому что… Какое это сейчас имеет значение?
- Все ясно.
Михаил поднялся с кровати. С бесцельной торопливостью прошелся по комнате. Остановился, обеими руками сначала поерошил, потом пригладил свою буйную шевелюру. Обратился негромко, сам к себе:
- Каким же ты оказался болваном!
Затем решительно подошел к Катюше, грубоватым движением приподнял ей голову.
- Слушай, Екатерина. Я хочу в этом деле разобраться до конца! Может быть, я наивен, даже глуп, может быть, но я в Небогатикова поверил. И ошибся не я, а он! А вот про Кузьму Петровича… Почему ты выгораживаешь своего отца, Екатерина?
- Выгораживаю?!
Девушка резко мотнула головой, откидывая затенившую глаза прядь волос, взглянула прямо в лицо Михаилу, и… ей стало страшно: столько злой требовательности было в его взгляде.
- Ну?
- Мишенька, родной, ну, хочешь, я на колени перед тобой стану? Только… не спрашивай!
- Почему?
Катюша тоже поднялась с кровати. Заговорила прерывисто, вот-вот заплачет:
- Неужели ты, Миша, забыл свои же собственные слова: что ты мне рассказывал про отца, маму, сестричек?
- Моего отца не трогай!
- Ну, хорошо. Только… разве я виновата в том, что мой папаша оказался… ну, не такой, как Иван Алексеевич Громов. Но он мне отец! Отец! И после смерти мамочки самый родной человек!
- Понятно!
Михаил отвернулся от Катюши. Снова, неуверенно ступая, отошел к окну. Долго молчал, с ненужным вниманием вглядываясь в полупустынную улицу, словно загустевшую в этот предвечерний час зелень лип. Повторил:
- Понятно.
И добавил язвительно:
- Напрасно такие, как ты, комсомольские взносы платят. Ведь наш союз называется ленинским!
Хотя Михаил не смотрел на Катюшу, но еще до того, как девушка заговорила, почувствовал ее состояние.
- А я думала, что даже у самых образцовых комсомольцев вот здесь бьется сердце!
- Что ты этим хочешь сказать?
Михаил вновь подошел к Катюше.
- Ну?.. Договаривай!
Но Катюша договорила не сразу. Девушке вдруг показалось, что перед ней стоит не только совершенно чужой, но и враждебно настроенный против нее человек. У Михаила словно оледенело лицо, плотно сомкнулись губы, а глаза… Никогда не смотрел на нее Михаил с такой… ну, конечно, злобой. А раз так…
- Ничего плохого об отце вы от меня не услышите… товарищ Громов!
Не менее отчужденным показалось и Михаилу лицо Катюши.
- А вы не отца защищаете, товарищ Добродеева!..
Нехорошо, обидно для девушки прозвучала фамилия. И еще обиднее такие слова:
- А самого обыкновенного… хапугу!
Ну что могла ответить Катюша Добродеева на такие совсем уж оскорбительные слова?
Она ничего и не ответила.
Просто дала парню пощечину и ушла, вызывающе постукивая каблучками.
2
Действительно, после безвременной смерти матери - Марфа Викентьевна умерла, когда ее дочке не исполнилось еще и двух лет, - самым родным человеком для Катюши стал отец, всегда шутливо-ласковый, заботливый, предупреждающий любое желание дочурки. Поэтому с детских лет более чем обеспеченная жизнь была для Катюши явлением само собой разумеющимся. Девочке, а затем и девушке никогда и мысли не приходило в голову, откуда берется такое благоденствие.
Правда, ее безмятежность несколько нарушили слова брата: прощаясь с Катюшей перед отъездом на Дальний Восток, Андрей заговорил с сестрой в своей обычной, видимо, унаследованной от отца шутливой манере, но с какой-то настораживающей многозначительностью:
- Ну, а ты, Катя-Катюша, купеческая дочь, никогда не задумывалась о своем будущем?.. Или так и будешь жизнь коротать: сначала на папашиных хлебах, а затем, как наша Лизутка говорит, бог пошлет тебе в мужья принца, тоже с фамильными хоромами!
Эти слова брата сначала показались Катюше даже обидными, но впоследствии, уже после знакомства с Михаилом, девушка не то чтобы серьезно задумалась, по как-то по-иному, словно бы со стороны, взглянула на свое целиком безмятежное существование. Это случилось после того, как Кузьма Петрович, по случаю Катюшиного семнадцатилетия и окончания десятилетки, подарил дочке часики на золотом браслете, а гостей созвал к именинному ужину - не пяток, а целую дюжину.
На другое утро, перемывая с Елизаветой Петровной посуду после вчерашнего пиршества, Катюша задала тетушке такой неожиданный вопрос:
- Тетя Лиза, а сколько, интересно, стоит наш дом?
Елизавета Петровна ответила простодушно:
- Кто его знает: не на продажу ведь твой отец его ставил. Но, надо думать, и в десять тыщонок не уберешь.
- А откуда?
- Что - откуда?
- Откуда у нас появились такие деньги: по-старому - сто тысяч! Ведь папаша сам как-то сказал: на мою зарплату нужны заплаты.
На этот вопрос Елизавета Петровна ответила не сразу. "И когда она успела треснуть?" - сказала, рассматривая на свет тарелку. Затем покосилась на племянницу. Но в глазах Катюши никакого подвоха не уловила. Начала издалека:
- Вот жалко, что ты, Екатерина, не помнишь свою мать - дорогую нашу Марфушеньку.
- Как же не помню. Очень красивая она, говорят, была, моя мамочка, - сказала Катюша.
- А что толку в красоте, если не было в женщине здоровья. И руки тонкие, к домашности несноровистые. Зато отец Марфуши был человек заметный: первым врачом считался, можно сказать, по всей округе. А лечил больше травами. Так что… Словом, хорошие деньги унаследовала наша семья от деда твоего - Викентия Максимовича Крашенникова. Да и папаша твой хозяин добычливый. Какой-то колхоз - не то пермский, не то из-под Кирова - ему за трофейную машину два звена строевого лесу по воде пригнал. И плотниками обеспечил…
Тогда объяснение Елизаветы Петровны показалось девушке убедительным. Правда, позднее Катюше довелось ненамеренно подслушать такой разговор отца и тетки. Катюша сидела на веранде возле открытой двери в столовую, где Кузьма Петрович встретился с возвратившейся из церкви Елизаветой Петровной и, по своему обыкновению, не преминул подзудить сестру.
- Ну, заступница, а сегодня - в будний день - по какому поводу возносила господу богу молитвы?
- Не богохульствуй, Кузьма! Вот ты небось и думать позабыл, что завтра твоему тестю память.
- Разве все упомнишь.
- А ведь он, хотя и неверующий, а праведной жизни был человек: не ради благ мирских, а истинно во славу божию врачевал болящих, царство ему небесное, блаженному Викентию!
- Аминь! Только в наше суетное время на одной славе божьей и лечебных травах не проживешь. Да и при такой практике, какая была у блаженного Викентия, другой врачеватель, кроме светлой памяти, ха-арошие деньжата оставил бы своей любимой дочери.
Однако и тогда Катюша не придала особого значения тому, что услышала. Но на этот раз…
"Почему же отец скрывает, что у нас в доме пропали деньги?"
- …Ненужный вопрос: просто не хотелось подводить под суд… Ну, того парня, которого твой Михаил взял на поруки. Ему опять бы…
Кузьма Петрович выразительно скрестил перед глазами пальцы рук.
- Но ведь он сам сознался.
- Кто?
- Небогатиков.
- Ну… значит, приперло. А почему, собственно, вас-то, Екатерина Кузьминична, так волнует судьба этого… уголовника?
- Потому что… Потому что…
Катюша неожиданно закрыла лицо руками и обессиленно опустилась в кресло.
- Катя!.. Катюшка!
Кузьма Петрович почему-то на цыпочках подошел к плачущей дочери.
- Да что с тобой?
- Ну как вы с тетей Лизой не понимаете!..
Катюша опустила руки. Кузьму Петровича даже испугал взгляд дочери: необычно остро и требовательно блестели глаза Катюши.
- Значит, ты обманул?
- Кого?
- Мишу.
- Чудачка ты, Екатерина, - совсем уже не в лад забормотал Кузьма Петрович. - Да разве я могу?.. Ведь ты у меня осталась одна-единственная. Сиротинка ты моя, без матери выросла. И у отца твоего что ни день, то суета да кляузы. Даже о собственном доме позаботиться некогда.
- Опять неправда!
- Что - неправда?
- Да, хочешь знать, в том и беда наша, что все мысли у вас с тетей Лизой только о собственном доме! А так жить… стыдно!
- Ах, вот оно что!
Как ни странно, но когда в глазах и в голосе дочери появилось открытое осуждение, это не то чтобы успокоило отца, но помогло Кузьме Петровичу преодолеть обидную для него растерянность. И голос зазвучал тверже:
- Стыд, люди говорят, не дым - глаза не выест!
- Нет, нет! - Катюша порывисто поднялась с кресла. - Это не люди придумали такую поговорку!
- А кто? Собаки нагавкали, что ли?
- И собаки: только пустобрехи лают попусту. А так говорят в свое оправдание… хапуги!
- Хапуги?!.. Ты, Екатерина, сейчас, конечно, не в себе. Да и слова говоришь не свои…
Поистине тяжкий день выдался для Кузьмы Петровича: пропажа денег, обеспокоивший его партийный актив, трудный разговор с Михаилом, Лоскутников… А теперь и дочь.
- Именинник я сегодня, - заговорил Кузьма Петрович, по виду успокаиваясь. - Шестьдесят лет стукнуло. Шестьдесят - возраст, как говорится, почтенный. Из них больше сорока годков товарищ Добродеев служил советской власти. Плохо ли, хорошо ли, но орден Красной Звезды, четыре медали и восемь почетных грамот могу предъявить любой комиссии. И еще скажу: за все сорок лет отец твой не украл у государства и копейки медной!.. Веришь отцу, Екатерина?
- Хочу верить. Только… Откуда же взялось такое богатство?
- Та-ак… Давно ждал вопроса. - Неожиданно даже для себя, Кузьма Петрович решил поговорить с дочерью откровенно. Да для кого же он, в конце концов, старался: наживал, копил, а было время - и самому себе во всем отказывал!
- А ты, Екатерина, знаешь, кто в нашем социалистическом государстве живет богато?
Так - издалека - начал Добродеев свое объяснение.
- Богачей у нас нет, - не задумываясь ответила Катюша. - А хорошо зарабатывают… ну, академики, конструкторы, писатели. Председатели колхозов теперь много получают. Еще про сталевара криворожского даже в "Огоньке" писали: больше двух тысяч он заработал за три месяца. Потапенко, кажется.
- Правильно. Еще кто, кроме академиков и Потапенко?
- А почему вы, папаша, меня об этом спрашиваете?
Добродеев помолчал, обдумывая.
- Ну, а как, по-твоему, поживают в нашем трудовом обществе… нищие?
- Нищие?! - переспросила Катюша удивленно. - Опять вы шутите, папаша. Конечно, не все люди живут хорошо, есть и нуждающиеся, но… нищих у нас нет!
- Есть, доченька, есть!.. Только эти страдальцы не медяки теперь собирают на паперти, а, как твоя мудрая тетка говорит, незримо принимают от щедрот мирских! Ну, а поскольку у нас даже пенсионеры стали одни союзного, другие республиканского значения, да и весь народ за свою старость не опасается, - как говорится, с миру по нитке… Ну, что ты скажешь, опять никудышная поговорка подвернулась!
- Боже мой! - Катюша смотрела на отца с ужасом. - Значит, мы живем на… подаяние? Какой позор!
…Вот какие драматические события предшествовали приезду в Светоград Ивана Алексеевича Громова и Петра Петровича Добродеева.
3
После ухода Катюши Михаил долго и бесцельно бродил по двум сразу как-то опустевшим комнатам общежития. Необходимо что-то предпринять. Но что?
Машинально развернул газету, прилег на кровать, прочитал заголовок статьи: "Навстречу всемирному фестивалю молодежи".
И сразу же, словно что-то вспомнив, вскочил и решительно направился к двери.
- Вы, случаем, не Громов?
Таким вопросом встретила Михаила в подъезде его дома весьма привлекательная девица в радующем глаз веселой расцветкой платьице, но с портфелем.
- Он, - коротко отозвался Михаил.
- Значит, вас-то мне и надо. Здравствуйте.
- Привет. Только сейчас мне… некогда, дорогая.
Михаил хотел было пройти, но девушка бесцеремонно ухватила его за руку.
- Я тоже на работе, дорогой! А нужны вы не мне лично, а гостям нашим.
- Каким еще гостям?
- Понятия не имею. Но, надо думать, люди приметные: сам Илья Исаич распорядился освободить для них двадцать первый номер на втором этаже. А дяденьку пузатого из треста "Нефтегаз", который в том "люксе" проживал, временно переселить в четырехкоечный.
Меньше всего сейчас хотелось Михаилу встречаться с какими-то "приметными людьми". И он еще раз попытался уклониться. Спросил недовольно:
- Тебя как зовут?
- Настасья Викторовна.
- Настя, короче говоря.
- Может, и Настя, да не для всех! - последовал ответ.
- Скажи пожалуйста! - Михаил уже внимательнее взглянул в круглое, исполненное достоинства лицо девушки. - А что, если вы, Настасья Викторовна, доложите самому Илье Исаичу и гостям вашим, что Михаила Ивановича Громова не обнаружили?
- Врать не обучена!
Ну что тут будешь делать?
Конечно, если бы Михаил знал, что одним из "гостей" окажется его отец, он преодолел бы два квартала от общежития до гостиницы, как спринтерский этап эстафеты. Да и внутренне подготовился бы к этой встрече, просто ошеломившей его своей неожиданностью.
…- Папа?!
- Ну, здравствуй…
Хотя только на считанные секунды остолбенел Михаил в раскрытых дверях "люкса", но сколько же мыслей - радостных, недоуменных, тревожных - сменилось за эти секунды в его голове.
- Папа…
- Не ждал?
И Ивану Алексеевичу не просто оказалось высказать те, еще задолго до встречи, хорошо обдуманные слова, с которыми он собирался обратиться к некогда жестоко обидевшему его сыну.
И даже после того как Михаил приблизился и снова нерешительно замер, а Иван Алексеевич, увидав слезы на глазах сына, шагнул и по-отцовски крепко прижал его к себе, еще не скоро нашлись те слова, которые смогли бы выразить медленно возрождавшееся у обоих чувство близости.
- Ну, докладывай, - сказал Иван Алексеевич, бодро откашлявшись: в горле запершило что-то.
- Я ведь писал вам. Обо всем. Разве вы не получили мои письма?
- Получил. Все четыре. А не отвечал, потому что… уж если ты оказался строптивым, так мне упрямство и по чину положено. Да и мешать не хотел.
- Мешать?.. Чему?
- Твоему "высшему образованию". Ведь не случайно Алексей Максимович назвал свой рассказ о годах скитания "Мои университеты".
- А я ведь не скитался.
- И хорошо сделал! Не та эпоха: у нас иного страдальца бездомного могут и в тунеядцы зачислить… Да, а что мы стоим навытяжку, как на отдаче рапорта.
Однако и после того, как отец и сын уселись рядышком на диване, настоящий разговор завязался не сразу.
- Курить не начал? - спросил отец.
- Нет, - ответил сын.
- Молодец! - похвалил Иван Алексеевич, доставая из кармана пачку сигарет. Спросил, как показалось сыну, усмешливо: - Значит, к ведущему классу решил примкнуть?
Михаил ответил не сразу. Да и нерешительно сначала заговорил:
- Я не знаю, как вы с мамой… возможно, вам это кажется…
Но закончил твердо:
- Но я сам ничуть не раскаиваюсь!
- Молодец! - снова похвалил сына Иван Алексеевич.
Помолчал, с нарочитой неторопливостью раскурил сигарету. И вдруг задал совершенно неожиданный для Михаила вопрос:
- А вот ты - сын генерала Ивана Громова - интересно, какое воинское звание ты считаешь самым высоким?
- Маршал, конечно, - не задумываясь ответил несколько озадаченный Михаил.
- Разве?
- Ах, да, были еще генералиссимусы: в свое время - Суворов, а у нас - Сталин.
- Не-ет, сынок, ошибаешься: как во времена Суворова и Кутузова, так и в нашей Советской Армии всегда считалось и будет считаться самым высоким воинским званием - солдат!.. Да, да, не удивляйся. Уверяю тебя, что не найдется во всех наших Вооруженных Силах маршала или генерала, который не сказал бы сам про себя, причем с гордостью: "Я старый солдат!" А ведь рабочий человек любой квалификации - это солдат нашей не менее победоносной трудовой армии. Так что… гордись, сынок!
- Было бы чем…
Но Иван Алексеевич не обратил внимания на то, что Михаил отозвался совсем не горделиво.
- Есть и еще одна знаменательная подробность: как каждый боевой офицер старой русской армии гордился полученной им за личную доблесть солдатским знаком отличия - "Егорием", так и наши советские офицеры наравне с самыми высокими воинскими наградами ставят орден Славы. И не случайно кавалер трех степеней этого боевого солдатского ордена сейчас приравнивается к Герою Советского Союза! И еще скажу…
Однако закончился этот еще более взволновавший Михаила разговор с отцом позднее, потому что в номере появился Петр Петрович Добродеев.
- Так вот он какой, если не ошибаюсь… Впрочем, здесь ошибиться трудно: сходство поистине фамильное!
Петр Петрович подошел и, не отрывая одобрительного взгляда от лица Михаила, радушно пожал ему руку.
- А это, Миша, Петр Петрович Добродеев, как говорится, собственной персоной! - не без торжественности отрекомендовал своего нового друга Иван Алексеевич.
- Добродеев?! Петр Петрович?!
И еще одна столь же неожиданная для Михаила встреча.
- У вас, Мишенька, сейчас такое лицо, как будто вы меня - постороннего для вас человека - представляли совершенно иным, - пошутил Петр Петрович и тут же в свою очередь удивился, услышав взволнованно-серьезный ответ:
- Нет, именно таким я и представлял вас, Петр Петрович!
- Позвольте, позвольте, а откуда…
- Мне о вас много рассказывала ваша племянница - Екатерина Кузьминична Добродеева.
- Ах, вот оно что.
Петр Петрович с еще бо́льшим интересом оглядел Михаила.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
1
Казалось бы, какой радостно-волнующей должна бы стать эта встреча: ведь больше четверти века не видался Петр Петрович Добродеев с младшим братом Кузьмой Петровичем и сестрой Елизаветой Петровной.
Тогда, осенью сорок пятого победного года, Петр Петрович, закончивший войну заместителем по политчасти соединения, четырежды прославленного диктором радиовещания Левитаном, и получивший после демобилизации высокое назначение, прибыл в Нагорное за два дня до праздника забрать своих сыновей, еще по-щенячьи угловатых и голенастых Петрушку и Павлушку.
- Не знаю, чем и отблагодарить тебя, Кузьма, и тебя, Лиза, сестра ты наша воистину милосердная! - сказал тогда до слез разволновавшийся Петр Петрович.
- Ты мне, а я - вам с Кузьмой Петровичем, защитникам русской земли, земно кланяюсь! - со смиренным достоинством отозвалась тогда Елизавета Петровна.
Давно это было, если судить по течению века человеческого: ведь с того по-весеннему праздничного дня, когда, вместо залпов разрушающих, торжествующе раскатился по всей стране орудийный салют, возвестивший начало великого созидания, успело полностью возмужать первое послевоенное поколение и уже начали переступать - "ножками, ножками!" - внуки героев Великой Отечественной войны.