А если учесть, что демобилизованным из Советской Армии военнослужащим при поступлении в высшие учебные заведения оказывается законное послабление, не было ничего удивительного в том, что вторичная попытка "Мишунчика" добиться высшего образования увенчалась успехом.
- Счастье-то какое! - Алевтина Григорьевна даже всхлипнула от переполнявшего ее умиления и материнской гордости.
Кому из матерей не знакомо это чувство!
Более сдержанно оценил достижение своего уже вполне возмужавшего сына Иван Алексеевич:
- Твой дед, плотогон Алексей Алексеевич Громов, говорил, что "на счастье мужик репу сеял, а выросли лопухи!". А впрочем - хвалю! Вот только хорошо ли ты, Михаил, обдумал, кем тебе быть?
- Разве журналист - плохая профессия?
- Пустой вопрос: плохих профессий в нашей трудовой державе не существует. И в этом отношении у твоего поколения просто огромные преимущества перед нашим, тем не менее очень и очень многого достигшим! Но запомни одно: чем доступнее выбор, тем сложнее молодому человеку обрести свое истинное призвание.
И хотя в тот момент на эти слова отца Михаил ответил по-армейскому коротко - "понятно", истинное понимание пришло к нему значительно позже.
2
Более трех лет прошло после того поистине драматического события, но как сам Иван Алексеевич, так и Михаил, а уж про Алевтину Григорьев рту и говорить нечего - наверное, месяц ходила с подпухшими глазами женщина, - все эти годы семья Громовых вспоминала о том, что произошло, с неизбывной горечью.
Правда, незадолго до этого происшествия, в ответ на застольное рассуждение Михаила о том, что во "все времена и при всех правителях и правительствах истинные художники не только воспевали, но и клеймили!", - Иван Алексеевич сказал:
- С чужого голоса поешь, сынок. Да еще и петуха пускаешь!
И хотя Михаилу слова отца показались обидными, он ответил сдержанно:
- Для вас, папа, я, наверное, и в сорок лет буду выглядеть неоперенышем.
И в тот еще весенний, но какой-то уже по-летнему разморенный майский вечер "горлопаны батьки Феофана", как окрестили эту небольшую дружно-ершистую компанию сами участники поэтических межсобойчиков, собрались, по обыкновению, в однокомнатной квартирке "батьки" - аспиранта при кафедре советской литературы Феофана Ястребецкого, - где целую стену занимал старинный, резного дуба иконостас, унаследованный Феофаном от деда и переоборудованный под книжный шкаф, а вместо люстры над обширным столом нависало потемневшее от времени церковное паникадило.
Ястребецкий не случайно пользовался авторитетом среди не обласканных еще читательским признанием, но уже "возмечтавших" литературных дарований, коими богат факультет журналистики. Сын известного столичного адвоката и внук пользовавшегося в свое время еще большей известностью профессора богословия протоиерея Павла Ястребецкого, чьи лекции заучивались наизусть будущими пастырями человеческих душ, а вдохновенные проповеди "вышибали слезу раскаяния" не только у богобоязненных прихожанок храма Сорока мучеников, но и у закоренелых "во гресех" лабазников, Феофан оказался достойным продолжателем династии "златоустов". И в работе над диссертацией на тему "Закономерность декаданса в творчестве некоторых русских поэтов начала двадцатого века", и в спорах по обширному кругу вопросов литературоведения Ястребецкий не раз проявлял подлинную критическую остроту и цепкость. Да и цитатчиком был просто непревзойденным, что, как известно, в литературных дискуссиях имеет немаловажное значение.
Привлекла внимание уже не только университетской, но и более широкой литературной общественности и развернутая статья Ястребецкого, озаглавленная "Врачу, исцелися сам!", в которой Феофан обвинил одного из поэтов, уже прочно обосновавшегося в "когорте маститых" и опубликовавшего увесистый сборник под многообещающим названием "Раздумье о времени и о себе", ни много ни мало - в перепевности и дидактичности!
И хотя в защиту "поэтического мундира" от заушательства выступили с открытым письмом в редакцию два стихотворца старшего поколения, уже тот факт, что молодой критик "посягнул", еще более возвеличил Феофана в глазах литературной смены.
И не только неожиданность и острота суждений привлекала к нему молодежь. И наружность у Ястребецкого была примечательная: высокий, поджарый, на бледном лице нарисованными казались черные брови и аккуратно выведенные бачки и усики. "Помесь куафера с тореадором" - так самолично пошутил как-то Феофан над собственной внешностью.
Способствовал авторитету "батьки" и его неожиданно возникший бурный роман с известной исполнительницей эстрадных песенок Евдокией Шапо (по паспорту - Шаповаловой), "певуньей Авдотьюшкой", как представил Феофан своим друзьям певицу. И тут же предупредил:
- Только прошу - не влюбляться! Во-первых, право авторства священно, а кроме того - в вопросах любви я не Феофан, а Феодал!
Однако, несмотря на такое предупреждение, почти все "горлопаны" мужского пола смотрели и слушали "Авдотьюшку" вожделенно: уж очень притягательными казались парням и задорно-курносое личико с наивно-бесстыдными взглядами очень какой-то изменчивой расцветки, и не по возрасту ("Авдотьюшке" было за тридцать) совсем девчоночья фигурка, и призывно-воркующий голосок: как и большинство модных эстрадных певцов, Евдокия Шапо не пела, а именно исполняла песенки, временами чуть ли не нашептывая слова в микрофон.
Влюбился в певунью с первой же встречи, как ему казалось серьезно и безнадежно, и Михаил Громов, чему, впрочем, способствовало и более предпочтительное отношение к нему самой певицы. "Вот вас, Мишенька, я хотела бы иметь своим пажем!" - шепнула она однажды Михаилу в ответ на его взыскующий взгляд. И в тот же вечер исполнила под аккордеон омузыченную одним из многочисленных композиторов-песенников "Поэзу" Игоря Северянина - "Это было у моря, где ажурная пена, где встречается редко городской экипаж…".
Долго не мог уснуть Михаил после того вечера, проведенного в однокомнатной "келье батьки Феофана". В ушах снова и снова, как наяву, звучал бесовский голосок:
Королева просила перерезать гранат.
И дала половину
И пажа истомила.
И пажа полюбила - вся в мотивах сонат,
А потом отдавалась…
Разве уснешь!
Но еще больше взбудоражил Михаила поэтический межсобойчик, состоявшийся на другой день после возвращения Ястребецкого из двухнедельной поездки в Америку, при которой он сопровождал в качестве переводчика (Ястребецкий свободно владел английским языком) своего литературного босса - профессора Гуменникова. Вечер начался с краткого, но впечатляющего рассказа о стране непостижимых противоречий, где самые высокие достижения научной, технической и бытовой культуры уживаются с "идеологической и национальной поножовщиной", - таким резюме подытожил Феофан свои впечатления.
После "официальной части" радушным хозяином было выставлено такое угощение, после которого "разогревшимся" парням показалось поистине вдохновенным исполнение "Авдотьюшкой" трех песенок, на этот раз из репертуара дореволюционных шантанных див: умела Евдокия Шапо раскрыть душу песни. И не только вокалом, а и соответствующими игривому содержанию телодвижениями.
А я пою
И всем дарю -
Миг возбужденья и услады!
Бурный успех певицы отметили еще двумя бутылками "плиски".
А в первом часу ночи, когда все гости, за исключением "Авдотьюшки" и Михаила - ну, никак не мог решиться парень на "до свиданья", - разошлись, изрядно захмелевший Феофан извлек откуда-то из недр иконостаса небольшую книгу, на лакированной суперобложке которой была оттиснута Спасская башня Московского Кремля, обрамленная витиевато выполненной надписью: "О чем звонят кремлевские куранты".
А в предисловии к этому сугубо целенаправленному сборнику было сказано, что два очерка и два фельетона позаимствованы "из советских журналов", а все остальные материалы "любезно предоставлены нашему издательству известными литераторами, проживающими в Советской России".
- Книжица, конечно, пахучая, - сказал Феофан, небрежно листая сборник, - однако нужно признать, что строчат эти литподенщики с довольно точным прицелом. И хотя от всех любезно предоставленных подпольными литераторами статеек разит, почти в каждой среди навозной кучи дешевого вымысла можно обнаружить зернышко критической правды.
- Правды? - недоверчиво переспросил Михаил.
- Ну, во всяком случае, правдоподобия. Вот, к примеру, очерк "Принято единогласно", в котором описывается отчетное собрание в коллективе колхоза "Красный пахарь". Пасквиль, конечно, но написать такое мог только борзописец, проживающий или проживавший до недавнего времени по соседству с нами. И начинается этот опус прямо как передовица из областной газеты…
- Ну, Фео-фан! - недовольно протянула "Авдотьюшка" и, изловчившись, захлопнула книгу в руках Феофана. - Неужели ты не понимаешь, что нас это ни капельки не интересует. Верно, Миша?
- Да, да. Конечно, - поддакнул Михаил поспешно. Впрочем, не очень уверенно.
А уже уходя сказал в передней провожающему его хозяину:
- Честно говоря, я бы с удовольствием… То есть не с удовольствием, а… Все-таки, понимаешь, интересно знать, что там о нас брешут?
- Понято и принято. Но только, дорогой Михаил Иванович, - Феофан предостерегающе уставил вверх указательный палец, - поскольку эта литература, как говорится, не подлежит оглашению…
Феофан не договорил, потому что в передней появилась "Авдотьюшка".
- Мишенька, уже уходите? Ну-у…
А когда Феофан, заговорщически подмигнув Михаилу, вышел за книгой, "Авдотьюшка" неожиданно подшагнула вплотную к Михаилу, еще более неожиданно обняла и, приподнявшись на цыпочки, жарко прильнула полураскрытыми губками к твердым губам парня.
И так же порывисто отступив, прошептала совсем уж нелогично:
- Вот тебе… бессовестный!
3
"Все - как назло!" Наверное, не было и нет на земле человека, из уст которого но вырвалось бы это горестное восклицание.
Надо же было случиться, что входная дверь была уже защелкнута на предохранитель, а Иван Алексеевич еще не спал, хотя пошел уже третий час пополуночи. Он самолично открыл дверь возвращавшемуся в явном смятении чувств сыну и задал уже заранее обличающий вопрос:
- Опять?!
Михаил промолчал.
- Может быть, ты забыл, что завтра сдаешь диамат?
- Помню, - старательно не глядя на отца, буркнул сын.
- Снова рассчитываешь на удачу?
Михаил поднял голову и, натолкнувшись на осуждающий взгляд Ивана Алексеевича, сказал с неожиданной даже для себя развязностью:
- А какая разница.
Нехорошо ответил: ведь не раз испытывал на себе крутой и властный нрав отца. Да и подлинно отцовскую заботу о нем - "единственном продолжателе потомственной и почетной фамилии волгарей Громовых" - ощущал много раз.
- Ты… пьян? - спросил отец.
- Не пьян, но… выпил, - ответил сын.
Больше Иван Алексеевич ничего не сказал. Резко отвернулся от Михаила и, как-то неподходяще твердо отстукивая шаги, прошел в свою рабочую комнату.
Лучше бы изругал!
Но и это было бы, как говорится, полбеды, если бы…
И как мог Михаил допустить такую поистине роковую оплошность - оставить на столике в передней… Правда, выпил он в этот вечер порядочно. Потом… "Вот тебе… бессовестный". Да и разговор с отцом расстроил не на шутку.
Как говорится, одно к одному!..
- …Откуда у тебя взялась эта… зараза? - спросил Иван Алексеевич в ответ на обычное "Доброе утро, папа!".
- Какая зараза? - удивился было Михаил, но тут же понял бесцельность своего вопроса: на обеденном столе рядом с его прибором, злорадно, как показалось Михаилу, поблескивая глянцево-цветастой суперобложкой, лежала книга, которую дал ему "только до завтра" и со строжайшим предупреждением Феофан Ястребецкий.
- А-а… - напряженно обдумывая ответ, протянул Михаил. - Это я взял… Интересно все-таки.
- У кого взял? - по-нехорошему спокойно спросил Иван Алексеевич.
Напряженную паузу несколько разрядила появившаяся в дверях Алевтина Григорьевна.
- Мишунчик, может быть, тебе сжарить яичницу?
- Да, да, мамочка, я сейчас… - поспешно отозвался "Мишунчик", даже не расслышавший вопроса.
- Кто тебе дал эту книгу? - вновь и требовательнее повторил вопрос Иван Алексеевич.
Михаил ответил не сразу. Да и не ответил, в сущности:
- Этого я вам сказать не могу.
- Ах вот как! Отлично… Ну если ты не хочешь сказать мне - твоему отцу! - придется тебе держать ответ перед… товарищами.
Доселе уводивший взгляд в сторону, Михаил впервые взглянул в словно очугуневшее лицо Ивана Алексеевича и увидел в глазах отца… Никогда отец так не смотрел на него!
- Значит, вы…
Михаил не договорил.
- Нет! Не я, а ты - комсомолец Михаил Громов - пойдешь в свою организацию и там расскажешь… все!
И вот тут Михаилом неожиданно овладел приступ того чувства, которое наиболее точно определяет сочетание таких, казалось бы, разнородных слов, как "решительность" и "отчаяние".
- Хорошо, - произнес он таким тоном, что даже у обычно непреклонного в своих решениях генерал-лейтенанта Громова на минуту возникло сомнение: хорошо ли? И не чересчур ли он… да, пожалуй, жесток? Ведь этот парень, стоящий перед ним с упрямо вскинутой головой и отчужденным взглядом по-ястребиному прицельных глаз, - его сын. Сын!
И, может быть, окажись он на месте Михаила…
Нет!
Не имел права он - командир Советской Армии и ветеран Коммунистической партии - руководствоваться только отцовскими чувствами. И тем более в таком… ну, ясно, непростительном для чести комсомольца вопросе!
- Так вот, Михаил, мое последнее слово: от того, как ты поступишь, будет зависеть многое. Все! И прежде всего - мое к тебе отношение. Решай сам. А вечером… договорим.
Но не пришлось Ивану Алексеевичу Громову довершить трудное для него объяснение с сыном.
- Вот…
Только одно короткое словечко и смогла произнести Алевтина Григорьевна, передавая мужу, раньше обычного возвратившемуся домой, незапечатанное письмо.
"Папа!
Разве не вы говорили, что не хотите даже вспоминать то время, когда один человек, иногда во имя превратно понимаемого долга, а иногда опасаясь за собственное благополучие, давал, как тогда говорилось, "необходимые сведения", порой даже о близких ему людях. И еще вы говорили, что, к счастью для моего поколения, эти искажения коммунистического, а значит, наиболее человечного кодекса морали были осуждены на съезде партии и ликвидированы раз и навсегда!
И разве не ваши слова, что "человек, который дал твердое обещание, обязан его сдержать, иначе он потеряет веру в самого себя"?
А я дал честное слово.
И сейчас мне ясно одно: принимая всю вину на себя, я сам должен и вынести себе приговор…"
Долго, очень долго сидел Иван Алексеевич Громов в кресле за своим обширным письменным столом, пристально вглядываясь в неровные строки, написанные или торопливо, или в большом волнении.
А за его спиной замерла в напряженном ожидании жена.
И только тогда, когда молчание стало непереносимым, Алевтина Григорьевна спросила:
- Когда обедать будешь, Иван Алексеевич?
И очень - даже до растерянности - удивилась, услышав ответ:
- Никогда!.. Ни-ког-да! - еще раз повторил Иван Алексеевич, разорвал лист бумаги пополам, затем на четыре части и продолжал неспешно и сосредоточенно рвать письмо сына, пока оно не превратилось в мелкие лоскутки.
4
Да, обида горькая…
И денек задался таким солнечным и по-весеннему нарядным, какие и в мае - вдвойне праздничном месяце года - выпадают не часто. Кажется, живи да пританцовывай, парень!
Ан нет!
За все двадцать три года не было в жизни Михаила Громова такого столь угнетающего своей безысходностью дня.
Да и разговоров таких - поистине мучительных - Михаилу вести до сих пор не приходилось: сначала с отцом, а через час…
- Надеюсь, ты, Михаил Иванович, не оказался способным на… предательство? - спросил Феофан Ястребецкий, выслушав расстроенно-покаянный рассказ Михаила о том, как он опростоволосился.
Спокойно и, как в первый момент показалось Михаилу, даже равнодушно спросил. Только тонкие пальцы, разминавшие сигарету, слегка подрагивали, да во взгляде… впрочем, Михаил не решался взглянуть в глаза Ястребецкому.
- Предательство?!
- Видишь ли, дорогой Мишенька… - заговорил Феофан, тоже не глядя на своего собеседника. - Кстати, давай присядем.
Сели.
- Вообще-то можно понять столь радикальную позицию твоего родителя: как говорится, положение обязывает. И я ничуть не сомневаюсь, что, несмотря на то, что вся эта глупейшая история никому и ничему не угрожает - никому и ничему! - генерал Громов не колеблясь принял бы… соответствующие меры. А в эпилоге - аспирант Ф. Н. Ястребецкий, поверивший честному слову своего товарища… А впрочем - решай сам!
"Решай сам". И Феофан, как и Иван Алексеевич, говоря иносказательно, оставил Михаила наедине с самим собой.
- Пока что я не сказал папе откуда… - начал Михаил неуверенно.
Подумал.
И закончил тверже:
- И не скажу!
- Спасибо! И еще раз - спасибо!.. Ты понимаешь, Миша, для меня не может быть большего разочарования, чем разочарование в друге.
Феофан порывисто поднялся с кресла и обеими руками крепко пожал руку Михаила.
Тут же на портативной машинке, услужливо предоставленной ему Ястребецким, Михаил отстукал заявление в ректорат с просьбой отчислить его из числа-студентов университета "по семейным обстоятельствам".
Столь категоричное решение Михаила показалось подозрительным дежурному члену бюро университетского комитета ВЛКСМ, басистому и чрезвычайно рассудительному сибиряку Елизару Тугих, которого студенты совсем неподходяще прозвали "Тугой Лизочкой": и женственного ничего не было в его наружности, а уж туговатым Елизара мог назвать разве что недруг.
- Хитришь, парень, - сказал, полуприщурив один глаз, как бы прицеливаясь, Елизар в ответ на весьма уклончивое пояснение Михаила о причинах, которые вынуждают его покинуть не только университет, но и Москву: врать ведь не каждому дано. - Разве ты женат?
- Нет.
- Так какие у тебя могут быть семейные обстоятельства? И вот это: "считаю для себя невозможным числиться студентом университета имени Ломоносова". Что сие значит?
- С отцом у меня… - неуверенно начал было объяснять Михаил, помолчал, а затем неожиданно не только для Елизара, но и для себя вспылил: - Да почему, наконец, я должен перед всеми каяться?! Что я сюда - к попу на исповедь пришел?
- Ясно, - сказал Елизар Тугих, хотя вопрос для него еще более затемнился. И тоже, выдержав многозначительную паузу, закончил разговор уже подчеркнуто официально: - Ну что ж, товарищ Громов, твое заявление рассмотрим на бюро. Там же решим и насчет путевки. А вот насчет попа!.. Каяться тебе придется!
Однако Михаил не стал каяться и на бюро комсомольской организации.
"Видать, наглухо застегнулся парень!" - так подытожил обострившийся разговор на бюро докладчик Елизар Тугих.