Онаке Карабуш ходил какой-то отреченный, неприкаянный и немного глуповатый. Это с ним бывало и раньше, вдруг ни с того ни с сего человек глупеет, но это всегда ему для чего-то нужно было. Теперь, вероятно, глупость должна была спасти дочь, ибо Глупому с Умным не по пути. Рано или поздно, Умный Глупого околпачит, но, к сожалению, дома его предчувствий никто не разделял. Тинкуца была счастлива породниться с клетчатой шалью, сыновья были рады заиметь родню на западе, что до самой дочери, то она была вообще невменяема.
О, великий боже! Совсем другое имел он в виду в тот далекий вечер, когда вышел к калитке рассказать веселую небылицу с бантиками парнишкам с их окраины. Он думал отыскать хорошего, скромного парня, помочь ему поставить домик где-то рядом, в восточной части, чтобы быть поближе, но пришел Случай и все перевернул вверх тормашками. И нужно поднимать руки вверх - куда денешься. Когда человек остается совсем один, он должен уступить, чтобы не оказаться совсем уж в дураках. Онаке уступил, но судьба не уступила.
За неделю до свадьбы, в четверг, отправив сыновей в овчарню, Онаке поехал пахать те самые полгектара, которые отходили в приданое. Конечно, с этим можно было и не спешить - у Умного и лошади получше, и плуг берет поглубже, но ему хотелось еще раз побыть на том клочке земли, из-за которого он судился и который теперь, видит бог, уплывал от него навеки.
Нуца молча прощалась со своей семьей. В последние дни она стала на редкость ласковой и послушной, она хотела остаться в памяти хорошей дочерью, хорошей сестрой. И в тот день словно грех ее надоумил идти в поле, навестить пахавшего там отца, причем пришла она, как раз когда все было вспахано и нужно было помочь снять последние невспаханные бровки у самой межи.
Для нее это было не ново, она тысячу раз вела лошадей под уздцы, взяла их и на этот раз. Вокруг стоял стеной подсолнух Умного, и так в том году уродил подсолнух, такие огромные шляпы свисали над пахотой, что и Онакию, и Нуце, и самим лошадям приходилось то и дело уворачиваться от ударов.
Они уже почти все закончили, около ста шагов, не более, оставалось до дороги, как вдруг из глубины этих подсолнечных лесов откуда-то выскочила гигантская рыжая лиса и, нырнув коням под брюхо, скрылась в подсолнечнике по ту сторону пахоты.
- Тпр-у-у-у…
Лошади, тихие старые клячи, вдруг встали на дыбы, затем, дико захрапев, свернули с борозды и понесли наобум по подсолнечнику. Онаке крикнул дочери бросить поводок, и она бросила его, отбежала, но плуг, вылетев из борозды, валясь на бок, задел ее ручкой по колену. Она взвыла от боли, и Онакию показалось, что слышал, как железо ударило в кость, он слышал хруст. Удар пришелся по коленной чашечке, а ему, прошедшему войну, было известно, что это такое.
Через полчаса лошади мирно жевали возле телеги, Нуца, сидя рядом, мазала слюнками ушибленное, уже разбухшее колено, рыжую лисицу поглотили подсолнечные леса, ну а сам Карабуш уже в который раз стоял у разбитого корыта.
Нуца держалась молодцом.
В тот же день, под вечерок, она шла веселая как ни в чем не бывало к колодцу. Она шла легко, игривой походкой и только изредка вытирала холодную испарину на лбу. Но обратно, с полным ведром, Нуца уже не могла идти. Она искусала губы, отдыхала через каждые два шага, и, даже когда не двигалась, было видно, что она хромает и что у нее уже не те легкие, стройные ноги, которые так нравились Чутуре.
Во дворе Умного стояла запряженная телега, которую собирались посылать в Кодры за хорошим вином. Но тут начали приходить чутурские старушки, что-то нашептывать. Харалампие, закрывшись в доме с сыном, долго совещался. В тот же вечер он передал Онакию Карабушу, что для свадьбы они еще не готовы и очень просят, если только можно, отложить на неделю.
Всю эту неделю Нуца целыми днями бегала по Чутуре. Она была такая же стройная, такая же веселая, она ни капельки не хромала. Только ее маленькие крепкие ручки кромсали все, к чему бы ни притрагивались, только ее карие глаза, помутневшие от боли, метались во все стороны, да еще временами вдруг срывался голос - это было очень смешно, и она сама смеялась над этим.
А дотошные старушки неотступно следили за ней. Господи, для чего же они еще и жили, как не для того, чтобы следить! Они поджидали Нуцу в тихих переулочках, когда та шла одна, и, спрятавшись за акацией, вздыхали: прихрамывает-таки, бедняжка.
Свадьбу отложили еще на две недели. Онакий Карабуш запил, и Чутура стала забывать о ней: уж если свадьбу дважды переносят, а отец невесты напивается в корчме!.. Но зря спешила Чутура быть умнее других - в конце концов она таки состоялась, эта свадьба.
Стоял теплый воскресный день. Осыпались уже и орехи, и весь двор Харалампия Умного, окруженный орехами, был покрыт мягкой, шуршащей, но все еще пахнущей листвой. Играл привезенный из Ясс знаменитый оркестр военных воспитанников.
Ника был немыслимо красив. Все, что должно было в нем еще расти и наливаться соком, вдруг, в какие-нибудь два дня, налилось и расцвело. Ахнула вся Чутура, когда он вышел станцевать свой последний вальс с молодой невестой. Кто знает, как ей будет танцеваться после свадьбы, важно, чтобы Чутура запомнила, как она была красива и как станцевала свой последний вальс.
А Чутура впервые в жизни видела эту невесту, и ей не понравилось, как она танцует. Чутура ничего не хотела запомнить. Чутура удрученно смотрела на низенькую смуглую невесту с коротко остриженными каштановыми волосами. Было почему-то неловко видеть, как неумело семенит она ножками и с каким глупым форсом вывернула ручку на спине жениха.
Чутура смотрела. Чутура ахала. Чутура недоумевала и спрашивала: кто такая эта невесточка, откуда ее Ника выкопал? Половина Чутуры молча пожимала плечами, другая половина тоже удивлялась, и только две-три старушки доверительно сообщали: как же, дочь нуелушского богача по прозвищу Удачливый. Они в поле познакомились, потому что земли у них прямо межа в межу, так что, видать, и в самом деле судьба…
Чутура стояла окаменевшая и горько качала головой. Чутура спрашивала: а что же та бедняжка, неужто так и не придет на свадьбу? Одна половина Чутуры молча пожимала плечами, другая половина тоже не знала. Только две-три старушки доверительно сообщили всем: "Боже мой, разве вы не слышали? Отравилась сегодня утром, как только привезли музыку и заиграл оркестр, Нуца отравилась".
Но они еще не знали Онакия Карабуша, не знали его дочери. Нуца не отравилась. Она долго ревела, закрывшись в доме, а после обеда, когда молодые уже обвенчались и свадьба разворачивалась вовсю, она пришла посмотреть.
Она шла со своими молодыми братьями, уже догнавшими ее ростом, в новом красивом платье и впервые за все эти недели захромала перед всей деревней, захромала за все ее веселые прогулки. Она сумела быть красивее той, на которой Ника женился. Даже хромающая, она была бесконечно красивей.
Пришла осень, три низеньких окошка в доме Онакия Карабуша стали светить бледно и скупо. Чуть посветят, лишь бы успеть поесть, обменяться двумя-тремя новостями, и уже темно в доме. Более взрослые девушки, еще недавно заискивавшие перед Нуцей, теперь отворачивались, когда она шла по дороге. Чутурянки стали сомневаться, знает ли эта девушка и ее мать хоть какое-нибудь колдовство, или они просто так, любительницы. Наконец и сами чутуряне стали удивляться: что за человек этот Онаке Карабуш! Мелет, мелет у своей калитки, а если вдуматься, ну, ни одного умного слова!
Летние степные ночи
Когда натруженные руки вдруг заноют сладко-сладко и им до боли захочется кого-то приласкать, когда затарахтит по деревне последняя запоздалая телега, и ты вдруг почувствуешь себя бесконечно одиноким, и станет жалко самого себя, - вот тогда-то и наступают они на севере Молдавии, эти летние степные ночи.
И задышат долины прохладой, отголубеет знойное небо, станет синим-синим, как море. Лукаво замигают две-три звездочки. Кругом все замечтает, загрустит. Другими станут поля, иными покажутся деревни. То, что было любо солнцу, все, что оно согревало, не нравится луне. У нее свои любимцы, она иначе светит, иначе греет. Со всех четырех сторон света сочится тишина, великое царство покоя подчинит себе все живущее - и засветятся добротой глаза, и тихо-тихо зажурчит речь.
Летние степные ночи… Они тебя и пожалеют, и похвалят, и на улицу выманят. Напоят до одури густой синевой, пропоют тебе все песни, что в том году поются, и променяешь ты все, что тебе в жизни любо, на одну только синеву, на одну только тишь. Все отдашь, потому что сладки они, эти ночи, как первый виноград. Со временем созреют гроздья, будут они и сладки и пахучи, но ни одна виноградинка не доберется уже туда, куда забрался тот первый, с кислинкой, виноград.
В степи боятся этих летних светлых ночей. Народ здесь излишне доверчив, он слишком рано дает себя одурманить. Еще подростком прогуляет чутурянин одно лето, напьется этой тиши. Озабоченные родители затащат его домой и назло этим ночам сыграют свадьбу. Поженят своих детей в 17–18 лет. Потом долго, целую жизнь, они будут возвращаться усталые и поспешно ложиться в сумерках, до наступления синих ночей. Но потом, случайно проснувшись в полночь, они увидят залитую лунным светом деревню, подумают: "Боже мой, неужели уже все прошло, неужто вся эта красота досталась другим?" Вздохнут, но заплачет сонно ребенок, они быстро укроют его, подумают, что хорошо бы лошадок подковать, да денег нет, а тем временем зарумянится восток, наступит день - и утихнет на время вся эта неожиданно прорвавшаяся горечь.
Они очень любят прибедняться, эти летние ночи. Им вечно не хватает хороших парней и красивых, озорных девушек, и они их все разыскивают, выманивают из дому. и бедные матери ходят в ужасе: с ума сошли эти ночи, хватают подростков, а они даже не успели поговорить с ними, не успели рассказать им, что к чему на этом свете.
И все-таки как их любят, как их проклинают, как их ждут не дождутся, этих летних степных ночей!
Долго, бесконечно долго гонялись эти ночи за смуглым, крепко сбитым парнем, да тот был не дурак. Синее небо ему было ни к чему, ему нужна была земля. Он с детских лет приобщил себя к земельной карусели, ему не терпелось залезть в эту отчаянную драку, все остальное его не трогало. Он умел за себя постоять, он не любил ничего неожиданного, и когда эти летние ночи перестали его выманивать, когда он уже начал было посмеиваться над ними, тогда попался и он.
Неважно, как все случилось. Очень сложно и вместе с тем необыкновенно просто, как это всегда и бывает. Летние ночи поплакали, подмигнули, подтолкнули и дружески похлопали по плечу, когда уже ясно было, что обратно ему не выбраться. Хотя, чего греха таить, виноват был и сам парень. Приходит час, когда сельские ребята начинают обретать ловкость, и тогда им угомону нету. Мирче особенно легко давалась косьба, и он купил себе на заработанные им самим деньги косу, причем так ее подогнал, что соседи не уставали удивляться, а когда у человека есть своя личная, к тому же прекрасная коса, разве он усидит дома?
И Мирча косил. Траву, люцерну, спелые хлеба, свои и чужие, а когда косить уже стало нечего, сговорился с лесниками и за одну копну из четырех накосил уйму сена. А лесники знай себе подзадоривают молодое самолюбие, потому что после Мирчи стерня как бритвой выбрана. К тому же он и высушивал и скирдовал хорошо. Польза и одной, польза и другой стороне.
Около полуночи лошадки Николае Морару вывезли на широкую Памынтенскую дорогу высокий воз сена, крошечную шляпу над ним и мастерский свист, решивший во что бы то ни стало завести шашни с этой хитрой Марицей.
Марица, Марица,
Девчонка молодая…
Сережки и бусинки
Я тебе куплю…
Старая Памынтенская дорога, измотанная знойным летним днем, лежала, задавленная пылью. Только ветерок пробежит босиком через поля, задумчиво прошелестит верба в овраге, и снова тихо кругом. Огромная луна с впалыми щеками повисла над горизонтом и, поразмыслив, нехотя, царственно стала подниматься в небо. Густая синева забилась мелкой волной. Изредка промелькнет колодец на перекрестке, звонко забьется капель, просачиваясь из одного копытного следа в другой.
А лето только что начинается, и ночи только что пошли. Далеко по всему полю расплылась огромная тень, почти непохожая на воз с сеном; она даже не движется - стоит на месте, а телега едет и никак не оторвется от этой длинной тени. Удушливый запах свежего сена не дает покоя, и парню все кажется, что он слишком медлит, что другой на его месте давно бы уговорил эту хитрую Марицу.
Сережки и бусинки!
Только поласкаю.
Сережки и бусинки
Я тебе куплю…
И вдруг Марица исчезла, песня оборвалась на полуслове. На обочине дороги, далеко впереди, показалась девушка. То постоит, низко и устало опустив голову, то вдруг пойдет, прихрамывая, и снова встанет. Беспомощно повисли длинные полурасплетенные косы. Маленькая кошелка, черная юбочка, а кругом огромная уснувшая степь.
Нуца…
Стояла теплая летняя ночь, девушка была одинока и беззащитна, а он ехал на телеге, набитой душистым сеном. Они были оба чутурянами, они были ровесниками, они шли в одну и ту же сторону, им суждено было делить пополам и эту дорогу, и эту ночь.
Долго, на протяжении всей своей жизни, Мирча все возвращался к этой встрече. В разные годы он толковал ее по-разному, но, как бы он ее ни переосмысливал, всегда, как только вспоминал эту ночь, эту стройную девичью фигурку в поле, его всегда пронизывало острое чувство свежей, нетронутой радости.
Когда-то давно, в детстве, они таки дружили, но очень уж разными росли. Нуца была хохотуньей, а он замкнутым в себе. Когда в Нуцыном доме места не хватало на лавках, он сидел дома, поедаемый ревностью, но судьба, видать, была благосклонна к нему, и вот она стоит на обочине дороги, окончательно примирившись со своей долей. Дожидается его робко и застенчиво - может, проедет, не узнав, может, вспомнит…
Он ее узнал. Было странно, что ночью, в поле, далеко от Чутуры, он ее все-таки узнал. В один миг, в одну секунду он понял, что все эти годы искал ее. Он искал ее походку в походке сотен других девушек, он искал ее косы, ее глаза.
- Что ж ты не поешь, Мирча?
Подъехав близко, Мирча остановил лошадей, растянулся на сене, чтобы лучше ее рассмотреть. Стоит внизу, маленькая, усталая, какая-то незнакомая.
- Ничего, допою в другой раз. Выдастся еще хороший вечерок…
- Не откладывай, Мирча. Пой, пока поется, потом, кто знает…
И слова ее зазвучали как-то по-взрослому умудренно - бесконечно горькими казались эти слова. Звонкий певучий голос приутих, задрожал, готовый вот-вот оборваться. Платочек, тысячу раз съезжавший на затылок, теперь так и остался лежать пыльным калачиком вокруг шеи. Голова поникла, а глазам как-то трудно смотреть далеко, и они пристально разглядывали пыльную дорогу, смотрели на нее, близкую, лежащую под самыми ногами. И только ее драчливые грудки да стройное тело все еще искрилось, все еще дожидалось хорошего, в меру пылкого парня.
- Откуда так поздно?
Нуца хотела улыбнуться, да как-то не сумела и вздохнула.
- Будто ты не знаешь, откуда я возвращаюсь.
Это знала вся Чутура, он был чутурянин и тоже должен был знать.
- Что там слышно, в этих Яссах?
На этот раз она улыбнулась.
- Не видел, что ли, как я шла? Денег гребут хорошо, а толку от этого…
Мягкий лунный свет облизывал туманную глубину степи. Глухой, таинственной ночной болью гудели долины: поплакать бы, да слез нету; посмеяться бы, да неохота.
- Большой, должно быть, город?
- Яссы-то? Город большой, красивый…
Сонно вздыхали лошади, прислонившись боками друг к дружке, луна поднялась в зенит, и тень телеги стала маленькой, коротко остриженной. Спать не тянет, но вместе с тем хочется, чтобы приснилось что-нибудь хорошее, необыкновенное.
- Что у тебя там, в кошелке?
Она, должно, совсем забыла, что у нее в руках маленькая плетеная кошелка. Она не знала, что там, вдруг ей самой стало интересно. Опустилась, порылась в своей поклаже.
- Хлеб белый. Дать?
- А ты сможешь забраться сюда?
Медленно, устало прихрамывая, она обошла телегу, соображая, как и за что можно уцепиться, вздохнула.
- Нет, не смогу. А хорошо там у тебя?
- Благодать!
Воткнув кнут в сено, привязал вожжи, медленно стал сползать. Потом, нащупав круп лошади, встал одной ногой, крепко прислонившись спиной к сену. Бегло как-то, с сомнением оглядел ее. Была она слишком долго любовью другого парня, чтобы стать заново любимой им. Была она слишком стройной и красивой, чтобы равнодушно помочь ей залезть в телегу, а летние степные ночи стучали молотками в висках: да ну же, не будь дураком, не будь разиней! Другой на твоем месте, знаешь, как лихо провернул бы все это!
- Давай, что ли, забираться наверх.
- Как же я залезу?!
Она была девушкой, ей не хотелось мыслить конкретно.
- Левой ногой ступи сюда. Правой рукой держись вот так. Потом правую ногу переставь…
Он не очень толково объяснил, у него почему-то сохло во рту, а она, к сожалению, стала слишком послушной. Она хотела сделать все в точности так, как было сказано, и именно поэтому все спутала. В самый последний момент сорвалась, поползла вниз, повисла у него на шее.
- О господи!..
Дышало жарким хмелем это сумасшедшее стройное тело. Она замерла, не дышала, и все то, что снилось чутурским парням, все то, что прячет стыдливая девушка, вдруг пришло само к Мирче, вросло в его тело, и только сердце девушки дико билось воспоминаниями о своей горькой и большой любви…
- О боже, хоть бы не увидел кто…
Она с чего-то вдруг перешла на шепот, и эти горячие, трепетные слова, произносимые шепотом, буквально сводили его с ума.
- Да ты что! - сказал он как можно громче. - Вокруг, на десять верст, ни живой души…
- О господи, - сказала она еще тише, - лишь бы не увидели…
Они, конечно, не могли бесконечно висеть вот так, ни на чем, они должны были сорваться, и они таки сорвались…
Было больно, но они не жаловались. Было смешно, но они не смеялись. Стояли молча. Потом принялись разглядывать степь, дорогу, синеву неба. Если один смотрел на запад, другой старался смотреть на восток. Встретились все-таки слишком поздно, встретились совсем чужими. Перезабыли все, что было между ними в детстве, а другого не было. И расстаться почему-то уже нельзя. За эти считанные секунды, что они висели, произошло нечто очень важное. В это коротр;ое время перезнакомились заново их руки, ощутили совсем близко чужое дыхание, переняли теплоту друг друга, содрогнулись оба в одно мгновение, пронизанные сладким чувством, и это чувство навсегда оставалось их тайной. К тому же ее шепот, о этот шепот, он буквально сводил с ума своими туманными тайнами, своими обещаниями…
Они стояли и смотрели, один на север, другой на юг, а где-то на горизонте небо уже начало голубеть, и было жалко, что ночь уходит. Дорога, и степь, и поля - все в мире замерло, отвернулось, и только буйное душистое сено спрашивало: "Что же, едем домой? Постоим еще?"
- Мирча… Видать, и тут мне не судьба. Я, пожалуй, пойду пешочком…
- Ну зачем же…
- Не так уж далеко. До свидания…