- Пойду, тятя, по деревне пройдусь.
- Пройдись, пройдись, оно понятно, дело-то тако…
Григорий вышел на улицу, долго стоял напротив дома Корнешовых, расставив ноги и покачиваясь с носков на пятки. И опять думал, наливаясь неиспытанной раньше злобой, о том, что Зинаида - чужая жена. А ведь он мечтал назвать ее своей.
Не знал Григорий, что Зинаида в эту минуту подглядывала за ним, чуть отодвинув занавеску. Прислонившись к косяку, вытирала слезы и долго еще провожала его взглядом, пока он шел по переулку, пока не скрылся за высоким заплотом.
Но далеко Григорий не ушел. Сразу зазвали в гости. Фронтовика - в передний угол, пошла гулянка в гору. Домой он вернулся пьяным.
- Это они, значит, меня похоронили! - распаляя самого себя, выкрикивал Григорий. - Раньше время похоронили! А водку он вчера притащил, откупаться, что ли?!
- Да бог с тобой, Григорий. Что теперь?! - пытался успокоить его отец.
- Со мной никого нет, ни бога, ни черта! Я вам похороню! Я вас самих похороню! Отсиделись тут в тылу, крысы! Я вам наведу дисциплину!
Григорий, нетвердо ступая, двинулся в кладовку.
В кладовке хранилось ружье. Мать истошно закричала, отец хотел было задержать его, но Григорий сильной рукой отодвинул старика в сторону.
Покачиваясь, он подошел к дому Корнешовых, остановился и вскинул ружье.
- Выходи, начальничек! Потолковать надо! Выходи, кому говорю!
В доме звякнула защелка. Больше ни звука.
- Григорий! - пытался вразумить отец, стоя неподалеку.
- Трусишь, заячья твоя душа! На, лови!
Грохнул выстрел. Крупная дробь высекла из дверей щепки.
Старый Анисим плечом к плечу лежал с Семеном под толстым, крепким порогом и бормотал:
- Гришка, поганец, брось баловать, все равно не возьмешь, калибра слабая.
Стрелять еще раз Григорию не дали. Набежали мужики, отобрали ружье. Он рвал пуговицы на звенящей медалями гимнастерке и, задыхаясь, кричал:
- Я там кровью умывался, а он тут… Сволочи, всех из автомата покрррошу… полным диском!
Мужики потихоньку оттащили его, уговорили, успокоили и отправили спать на тот же сеновал. Григорий больше не ерепенился. Лег и с головой накрылся тулупом. Долго ворочался, а сон все не подступал.
Короткая летняя ночь полностью накрыла Касьяновку, затихли вечерние звуки, лежала спокойная, мягкая тишина. И в ней Григорий привычно настороженным слухом сразу различил чьи-то осторожные шаги. Они приблизились к сеновалу, замерли. Григорий скинул с себя тулуп, прислушался. Но около сеновала больше ни шагов, ни звуков не раздавалось. Тогда он открыл легкую, дощатую дверь и выглянул. В неплотных сумерках разглядел худенькую фигурку Зинаиды.
- Зина?!
Она резко выпрямилась, подняла голову вверх, и даже в потемках увидел он, как сверкнули ее неистово черные глаза.
- Прощаться пришла, Григорий.
- Погоди.
Он махом слетел с сеновала, кинулся к ней и остановился, опустив руки.
Зинаида молча смотрела на него, теребила пальцами уголок большой, теплой шали, накинутой на плечи совсем не по летнему времени. И была она прежней, такой, какую он всегда помнил и видел, закрывая глаза. Протянул руку, чтобы положить ей на плечо, но Зинаида дернулась, испуганно отскочила.
- Не надо, Гриша.
- Как же так получилось, Зина?
- Получилось, Гриша, стоптала я нашу любовь…
- Подожди, ты уходи от Семки, уедем куда-нибудь.
Зинаида покачала головой, усмехнулась.
- В обратную сторону, Гриша, только раки пятятся. Зла на меня не держи, если можешь. И с Семеном не связывайся, я его узнала, он любого перехитрит. Не связывайся с ним, он все может сделать.
Она повернулась и побежала. У открытой калитки остановилась, еще раз оглянулась.
- Прощай, Гриша, прости меня!
- Погоди, погоди, Зинаида!
Но ее и след простыл. Тишина стояла в переулке. Короткая летняя ночь, недолго помаячив темнотой, светлела.
Стрельба по корнешовской избе даром не прошла. Через несколько дней из райцентра приехал милиционер.
- Давай собирайся, - хмуро сказал он Григорию, отводя взгляд от его груди, увешанной медалями. - В район велено доставить.
- Да что ты, родимый! - взмолился старик Невзоров. - Он же дома-то побыть не успел! Да мы бы тут по-суседски разобрались.
- Ничего не знаю, мое дело маленькое - приказано.
Григорий спорить не стал. Собрался, поехал. По дороге они с хмурым милиционером разговорились, и оказалось, что воевали на одном и том же фронте. Слово за слово, Григорий выложил всю историю. Милиционер посопел, что-то про себя соображая, потом сказал:
- Ты там пыль не поднимай. Покайся, ну, мол, хватил лишку на радостях, больше не буду. Этот Корнешов в районе… Да ладно… Понял, что делать надо?
Пыль Григорий поднимать не стал. Его подержали сутки в каталажке и отпустили домой.
Дома его встретила новость, о которой судила вся Касьяновка, - у Семена Корнешова сбежала жена. Как сквозь землю провалилась. Семен ездил в райцентр, но ничего не разузнал, подступался к матери Зинаиды, но старуха лишь разводила руками.
- Не знаю, родимый, не знаю, ни словечка не сказала. Да как же это я одна осталась, помру и поплакать некому.
Хитрила старая. Скоро и сама потихоньку смоталась из деревни, говорили, что в город, где устроилась на житье Зинаида. Но это уже потом стало известно. А в тот день, ничего не добившись от старухи, Семен выматерился и ушел, так хлопнув дверью, что с косяка посыпалась на пол известка. И прямым ходом - в невзоровский дом.
Григорий подновлял крыльцо. Заголившись до пояса, с удовольствием обтесывал толстую плаху.
- Бог в помощь, Гриша.
Тот не ответил, только злее и чаще замахал топором.
- Ох, какие мы сердитые, разговаривать не желаем. А на сердитых, Гриша, воду возят. Знаешь такое?
Григорий с маху воткнул топор в чурку, отбросил в сторону плаху и выпрямился.
- Тебе чего надо? Ты чего приперся?
Семен неторопливо подобрал плаху, положил ее на чурку, сбросив топор, удобно сел, похлопал себя по карманам, достал папиросы и спички, закурил.
- Ты, Гриша, на меня не выбуривай, не хлопай ноздрями, не хлопай. Садись рядком и ладком потолкуем. Нам делить теперь нечего - Зинка-то - тю-тю. Давай лучше раскинем, как дальше жизнь крутить будем. Друзья все-таки. Нам, Гриша, ругаться никак нельзя. У меня теперь должность есть, ты фронтовик, человек заслуженный. Нам дружить, Гриша, надо.
Семен смотрел на Григория, ожидая ответа, а тот снова закипал от злости, дрожал и в ответ не находил ничего, кроме матерков. Их он и высыпал, долго не раздумывая, на голову Семена.
- Вот и поговорили. Уж так поговорили, что душа поет. Ладно, Гриша, живи как хочешь. Только меня больше не вздумай трогать. Ты теперь не на фронте, ружьем да медалями не напугаешь. Каталажка, она недалеко отсюда. Так-то!
Семен неторопливо и аккуратно прикрыл за собой калитку, а Григорий, крутнувшись на одном месте, схватил подвернувшуюся под руки бакулку и запустил ее вслед. С такой злостью и силой запустил, что крючок отскочил от калитки и калитка открылась. Семен оглянулся, осуждающе покачал головой.
Старик Невзоров умер вскоре после возвращения Григория. Смерть соседа словно тенью легла и на Анисима Корнешова. Он старился прямо на глазах, часто болел и морозные, зимние дни коротал на широкой русской печке. Нашел себе заделье - вязал сети. Изредка отрывался, поглядывал в окно, из которого виден был кусок переулка. Редко кто пройдет по нему. Вот соседский парнишка погнал на речку поить корову с телушкой, вот торопится по тропинке какая-то бабенка. Анисим пригляделся и узнал жену Егора Завалихина, она спешила прямо к ним.
Бросил недовязанную сеть и быстренько спустился с печки. Не любил старик, чтобы чужие его там видели.
Стукнули двери. Бабенка поздоровалась и остановилась возле порога.
- Здорово, соседка. Ты, поди, к старухе, так ее дома нет.
- К тебе, Анисим Иванович, к самому пришла. - Она помедлила, решаясь, махнула рукой. - Защиту пришла искать, от сынка вашего, кобеля проклятого.
- Да погоди, не сикоти! - оборвал Анисим, который не терпел бабьей бестолковщины. - Говори по порядку, толком.
- Говорить-то стыдно, Анисим Иванович. Стыдно, да придется. Я ведь, получается, вроде как обязана ему. Нормы-то он мне дописывал сколько раз. Не управляюсь я. Теперь бабы-то, у кого мужья добры, уходят из лесу. А мне куда? Моему сердешному за наигрыши на гулянках не платят. Дров привезти и то моя забота. Я к Семену подошла, а он лыбится, когда, говорит, расплачиваться думаешь, забыла, сколько я тебя выручал. Если забыла, говорит, так без дров будешь сидеть. Ну и тянет в сарай… В третий раз уж подступается.
- От поганец! - Анисим от злости даже дернул себя за бороду. - Я с им разберусь. Ты только не звони никому, мне сказала и ладно. Я с им живо разберусь, я с им чикаться не буду.
- Уж благодарна тебе, Анисим Иваныч. Егор у меня хоть и слепой, а все равно муж, не могу я перед им грешить.
- Ладно, иди.
Анисим дождался вечера. Семен вернулся с работы, сидел за столом и ужинал. Ничего не объясняя, Анисим перетянул сына по шее костылем. Семен ошалело отскочил, но хватка у старика осталась, изловчился и достал сына по широкой спине еще раз.
- Ты чего это, батя, сдурел? - опомнился Семен. Перехватил костыль и об колено его, наполовину. - Ты эти штучки бросай, у меня спина не казенная.
- Поганец! Такой позор на мою голову! Зачем Егорову бабу силуешь?! У нас сроду в роду не бывало!
- Во-о-он чего, - рассмеялся Семен. - Да ты сядь, батя, чего, как петух, скачешь. Нашел из-за чего костылем махать.
Начни Семен оправдываться, отпираться или, наоборот, каяться, Анисим бы понял. Но такой уверенный, смешливый тон сбил его с толку. Он опустился на табуретку. Семен аккуратно подобрал половинки сломанного костыля, положил ему на колени.
- Я, тятя, свое беру, не чужое. Что они, лишние были, пальцы-то, которые ты оттяпал? Я ими за все заплатил. Теперь у меня деревня, во! В кулаке будет. И ты лучше не лезь. Я теперь хозяин тут, понял?! Любого согну!
Анисим только раскрывал и закрывал рот, слушая такие речи. А Семен распалился:
- Я, тятя, по-твоему жить не хочу. Живой - и ладно. Я по-другому хочу! По-своему буду жить! Понял?!
Анисим заковылял к печке. Обернулся.
- Не по пальцам тебя надо было рубить, поганца, а по башке. По башке надо было!
Семен только рассмеялся.
Забравшись на печку, Анисим видел, как сын, посмеиваясь, натянул на ноги новенькие белые бурки, обдернул широкие штанины и ушел. Скрип шагов, удаляясь, долго слышался по морозу.
"Что же я, старый дурак, наделал, что наделал, - ворочался на теплых кирпичах Анисим. - Лучше бы его там убили, чем такой стыд на голову. Сроду в нашем роду не было".
В пустом доме ему никто не мешал, и он думал обстоятельно, безжалостно. Выходит, была в сыне маленькая червоточина, может, со временем она бы и засохла, а он, отец, полил ее теплой водой, чтобы гнила дальше. Доходили до него слухи, что Семен нечист на руку, приворовывает, но Анисим не верил, думал, завидуют. Теперь поверил - правда. Та маленькая червоточина проросла большой гнилью. И дальше будет расти, не остановится, пока кто-нибудь не вырежет.
Страшно было старому Анисиму думать про это, он тяжелей вздыхал, беспокойней ворочался на теплых кирпичах широкой печки. И покаянные думы не отпускали его уже до самой смерти.
А Семен и не вспоминал о разговоре с отцом. Он попросту забыл. Да и времени не было вспоминать. Другие заботы тревожили.
Начальник лесоучастка, тот самый, который направлял Семена на курсы десятников, никак не мог поладить с новым директором леспромхоза, в райцентр ездил с неохотой, возвращался оттуда не в духе.
"Пора, пожалуй, - решил Семен. - Сколько можно десятником в лесу ковыряться. И момент подходящий".
Момент он выбрал точно. Не ошибся. Директору леспромхоза только и нужен был такой сигнал с низов. Через неделю начальника лесопункта перевели на другое место, а на его стул посадили Семена Анисимовича Корнешова. И для начала отправили в город на учебу, на новые курсы.
Пока он ездил, в Касьяновке случилось два события: женился Григорий Невзоров и умер старый Анисим Корнешов.
Жениться Григория заставила мать, подступила, как с ножом, заладила одно и то же:
- Женись, сынок, хватит одному. Сил у меня нет по дому управляться. Веди молодуху. Девок вон нынче, хоть лопатой греби.
И не отвязывалась. Пела свою песню утром, когда Григорий уходил на работу, и вечером, когда возвращался. Григорию эти песни надоели, и он, не долго думая, раза три проводил из клуба до дома спокойную, покладистую Анну Великжанину, а через неделю сыграли свадьбу.
На третий день после свадьбы в избу к ним прибежала старуха Корнешова.
- Гришенька, сыночек родненький, помоги ради Христа! Анисим помират. С печки слезал и оборвался. Бок, говорит, шибко болит.
Григорий кинулся в конюшню, запряг лошадь. Старика положили на сено в сани, укрыли шубой. И он повез его в больницу. Анисим был в забытьи, тяжело, через силу, дышал. А руками шарил и шарил по тулупу, пытаясь что-то убрать. Григорий, повидавший немало смертей, заметил судорожные, суетливые движения и понял - не довезет Анисима живым до больницы. Он хорошо знал, что случается после того, как человек оберется. Но лошадь не останавливал, подгонял, она бежала ходкой, убористой рысью. На кочке тряхнуло. Анисим завозился и подал слабый голос:
- Кто это?
- Я, дядя Анисим, Григорий Невзоров.
- Погоди, Гриша, останови. Приехали. Слезать надо.
Анисим медленно открыл глаза и долго смотрел в небо, которое низко и морозно нависало над ним. На старом, задубевшем лице явственно проступала бледность.
Григорий остановил лошадь. По обе стороны дороги в густом зимнем куржаке стояли высокие сосны. Стояли в безветрии и в тиши, не шелохнув ни единой веточкой.
- Дядя Анисим, - Григорий даже свой голос притушил в этой тишине. - Может, что надо?
- Семка не приехал? Хотя когда, такая далища…
Старый Анисим смотрел в небо. Глаза его были неподвижны.
- Господи, прости грехи мои, если можно их простить. В стыде помираю. Прости меня, господи.
Ничего не понимая, Григорий наклонился к нему, пытаясь вникнуть в смысл бормотания. Анисим уперся в него взглядом.
- Гриша, помираю. Каюсь, хоть тебе покаюсь, а то тяжко. Такого поганца вырастил. Руку-то я Семке нарочно… от фронта спас, а от поганства… Тяжело мне помирать. Господи, прости мою слабость.
Бледность на его щеках проступала сильней. Быстрей зашевелились руки, скидывая что-то невидимое с шубы, быстрей, суетливей, но вот успокоились, дернулись и затихли.
Григорий постоял над санями, сняв шапку, потом нахлобучил ее на голову и стал разворачивать лошадь. Шел сбоку саней, держал в руках вожжи, а в ушах у него звучали Анисимовы слова. Доходил их смысл. Ни в слова, ни в их смысл ему не хотелось верить. Но они были сказаны, и они уже жили, хотел он этого или не хотел.
Семен, пока добрался из города, на похороны опоздал. И в Касьяновку приехал только на второй день после того, как отца унесли на кладбище. Посидел у могилы, всплакнул, а вечером пришел с бутылкой к Григорию.
Молчаливая Анна выставила на стол два стакана, небогатую закуску и вышла.
Семен по-хозяйски разлил водку, один стакан придвинул Григорию.
- Давай, сосед, тятю помянем.
- Давай помянем, - хмуро отозвался Григорий.
Выпили. Похрустели соленой капустой.
- Говорил он чего перед смертью, нет?
- Говорил. Держись за табуретку крепче, чтоб не упасть. Держись, держись. Жалел, что от фронта тебя четырьмя пальцами откупил.
Семен сразу и густо покраснел широким, полным лицом, до самых корней рыжих, густых волос. Покалеченную руку сунул в карман. Григорий смотрел на него, не скрывая злорадства.
- Ну, а дальше? - справляясь с волнением, стараясь спокойно, спросил Семен. Но алое лицо и дрогнувший голос выдавали его.
- Дальше-то? Вот и толкую - жалел. Знаешь, как говорится, на хитрую ж… есть это самое с винтом. Так и у вас получилось. Сам старик не рад уж был. А здорово ты приловчился на чужом горбу в рай ехать.
Лицо у Семена гуще наливалось краской, казалось, ткни пальцем - и цевкой брызнет кровь. Григорий больше ничего не говорил, молча на него смотрел, прищурив налитые ненавистью глаза.
- А дальше как?
- Что - дальше?
- Дальше как думаешь? Докладывать пойдешь?
- Погляжу.
Семен вынул из кармана покалеченную руку, увесисто положил ее на стол, подобрался, и краска с лица схлынула. Голос потвердел.
- Глядеть тебе, Гриша, некуда. Понял? Кто теперь докажет? И никто тебе не поверит. А я в последний раз говорю - давай по-соседски жить. Тихо и мирно. Ты что, Зинку забыть не можешь? Да у ей…
- Зинаиду не трогай. Не из-за нее я тебя терпеть не могу. У меня жена вон. А за то я тебя терпеть не могу, что дрянь ты! Шкура! На чужом горбу едешь!
- Не хочешь ты, Гриша, по-мирному. Ну, смотри, каяться потом будешь.
- Ты что, сволочуга, пугать меня вздумал? Меня, фронтовика?!
Григорий поднимался из-за стола, выпрямляя высокую фигуру. Зазвякали разбитые стаканы, тарелка с капустой разлетелась на мелкие кусочки. Намертво перехватив воротник Семеновой рубахи, Григорий хлестал и хлестал кулаком в толстое, ненавистное лицо. Неизвестно, чем бы все кончилось, если бы не подоспела Анна, которая их растащила.
- Дурак ты, Гриша.
Семен рукавом вытер кровь с лица и хлопнул дверью.
Значения этим словам Григорий не придал. А через два дня, действительно, почувствовал себя дурак дураком. Через два дня его опять, как несколько лет назад, забрали в милицию.
- Да вы знаете, за что я его бил? Вы хоть спросите? - кричал Григорий начальнику милиции, грузному, тяжелому мужику с добродушным лицом. - Знаете, как он от фронта отвертелся?!
- Ты мне, Невзоров, напоешь теперь песен. - Начальник милиции сладко, так что щелкнули скулы, зевнул. - Ты теперь нагородишь. Где доказательства? Нет их. Нету. А твой мордобой знаешь чем пахнет? Поднимем старый случай со стрельбой, да еще это пришпилим, и что получится? Раскидывай мозгами, раскидывай. Дело мы на тебя должны завести. И поедешь, на Колыму куда-нибудь.
Григория обдало холодком. Он поверил, что этот - отправит. Добродушно зевая, распишется в казенной бумаге и отправит. И ничего ему не докажешь, хоть лоб расшиби.
- Все понял? И благодари бога, что легко отделался. Иди, иди, не разговаривай.
В лесоучастке Григория ждали перемены. Его сняли с трактора и перевели в лесорубы. По производственной необходимости, как было указано в приказе, подписанном Семеном.
Надо было искать справедливости, добиваться ее, а Григорий не знал, как это делается. Вот на фронте - там все ясно. Здесь ты, а перед тобой - немец. И в драке тоже ясно. Тебя бьют, и ты не плошай. Но то, что происходило сейчас с ним, не было похоже ни на фронт, ни на драку. Кулаками тут ничего не докажешь. Тут требовалось совсем иное - ходить по начальству, писать бумаги, убеждать, что белое есть белое, а не черное.