О самом пожаре Кёрёши почти не говорил.
- Я обидел бы присяжных, если бы хоть на минуту допустил, что они не сумеют отличить виновника от жертвы.
Публика, снова допущенная в зал суда, наградила Кёрёши громкими аплодисментами.
Адвокат Кенез был далеко не таким хорошим оратором, как защитник Марковича.
- Это не первый случай в Венгрии, - сказал он, - когда за преступление богатых к ответственности привлекают бедняков.
Этим заявлением он вызвал к себе всеобщую антипатию, дальнейшими же своими словами возбудил прямо- таки ненависть.
Гугу он назвал "трагикомической жертвой капиталистической системы".
- Господин прокурор знаком с социалистическими учениями, по-видимому, только из юмористических журналов. Так что ему можно простить, что он называет социалистов поджигателями.
За эти выражения Кицбюхлер призвал Кенеза к порядку.
- Если бы Асталош поджигал дома всех тех, кто с ним поступил подло и несправедливо, половина Берегского комитата была бы в пламени!
Публика уже не скрывала своей антипатии.
Но Кенез не считался с публикой.
- Народ Берегского комитата когда-нибудь будет гордиться Кальманом Асталошем, - сказал он повышенным голосом, - как теперь он по праву гордится великим Тамашем Эсе!
Как ни старался председатель Кицбюхлер оградить Кенеза от враждебных реплик публики, ему это не удавалось.
Маркович не использовал своего права на последнее слово.
Асталош, который был явно болен и во время процесса сильно кашлял, сказал только несколько слов:
- Я знаю берегских господ с детства. Никогда я от них ничего другого не ждал. Но рано вам радоваться, господа, рано!
Было уже темно, когда присяжные удалились в совещательную комнату.
Их совещание продолжалось полтора часа.
Незадолго до полуночи фабрикант Кохут огласил решение.
- Заявляю по чести и совести, что по уголовному делу Давида Марковича, Кальмана Асталоша и Ивана Облока, он же Гугу, берегсасские присяжные, на основе материала судебного следствия, свободно от всякого внешнего влияния и в поисках одной только правды, вынесли следующее решение:
"На вопрос о том, совершил ли Давид Маркович то преступление, в котором он обвиняется, присяжные большинством голосов ответили: "Нет".
На вопрос, совершил ли Кальман Асталош преступление - поджог, большинством голосов присяжные ответили: "Да".
На вопрос, совершил ли Иван Облок, он же Гугу, то преступление, в котором обвиняется, присяжные большинством голосов ответили: "Нет".
Кенез вскочил.
- Высокий королевский суд! - крикнул он. - В решении присяжных имеется грубое противоречие. Если Гугу не виновен, если он не совершил поджога, то Асталош тоже не может быть виновен…
Через четверть часа председатель Кицбюхлер объявил приговор.
Марковича и Гугу суд признал в предъявленном им обвинении оправданными.
Кальмана Асталоша суд признал виновным в поджоге и приговорил к семи годам тюремного заключения с лишением прав на десять лет.
Публика встретила приговор аплодисментами.
Через два дня после освобождения Марковича бургомистр Турновский устроил ужин в честь уксусного фабриканта, На ужине тост за Марковича провозгласил начальник полиции Пал Шимон.
Гугу, которого Маркович уволил, переселился к дяде Фэчке.
При перевозке в иллавайскую тюрьму у Кальмана Асталоша началось сильное кровохарканье. Сопровождавшие его жандармы доставили в тюрьму труп вверенного им осужденного.
Когда в Берегсасе было получено известие о смерти Асталоша, рабочие кирпичного завода объявили трехминутную забастовку. Рабочие сойвинского завода почтили память Асталоша, прекратив работу на пять минут.
Шахтеры соляных копей с Слатине - в сотне метров под землей - с опущенными к ногам кирками выслушали речь Яноша Фоти, посвященную памяти Кальмана Асталоша.
Дырка от бублика
В день освобождения Марковича моя мать уехала в Будапешт на похороны испанской бабушки. Все наследство после бабушки досталось матери. Оно состояло из тридцати семи испанских платьев.
А между тем к этому времени нам как раз было бы очень кстати какое-нибудь более ощутимое наследство. Отец уже совсем обеднел.
На бумаге он был еще владельцем виноградника и дома. В действительности же ни дом, ни виноградник ему не принадлежали. Даже подушки, на которых мы спали, были не наши. Исключительно благодаря политическим планам Комора банк все еще не выбрасывал нас на улицу. Прокурист собирался выставить на предстоящих выборах в парламент свою кандидатуру от правительственной партии против Имре Ураи. Поэтому он не хотел доводить дело до распродажи имущества отца, которого, несмотря на то что он так опустился и обнищал, многие еще любили в городе, а еще больше в тисахатских деревнях. В те времена уже были известны методы безболезненного вырывания зубов. По отношению к отцу Комор решил применить такой метод.
Однажды в воскресенье утром к нам пришел Маркович с необыкновенно торжественным лицом, в новом темно-синем костюме и, как всегда, с расстегнутыми брюками. Уксусный фабрикант не был больше нашим соседом. После своего освобождения он переехал на улицу Андраши. На старом месте на улице Бочкаи осталась только его вновь отстроенная, значительно большая, чем прежде, конюшня, уксусная фабрика, на которой теперь работали трое рабочих, и контора.
Это было первое посещение Марковича после четырехмесячного перерыва.
- У меня к тебе очень серьезное дело, Балинт. Я хочу поговорить с тобой наедине.
Отец повел его в гостиную.
- Садись, пожалуйста, и закуривай!
Маркович продолжал стоять и не закуривал.
- Несколько дней тому назад, - начал он официальным тоном, - мой друг прокурист Комор попросил у меня совета по одному щекотливому делу. Речь шла о тебе, Балинт. О твоих долгах. Комор сообщил мне, что ты должен банку больше или, во всяком случае, столько же, сколько стоит твой дом и виноградник. И ты не платишь даже процентов.
- Откуда же мне платить? - спросил отец.
На этот вопрос Маркович ответил только неодобрительным покачиванием головы и невозмутимо продолжал:
- Комор знает, что ты честный, порядочный человек, и не хотел бы доводить дело до продажи с молотка. Комор добрый и понимающий человек.
Отец с облегчением вздохнул.
- Я говорю, Комор исключительно добрый человек, - продолжал Маркович, - но, к сожалению, он обязан считаться не только с требованиями сердца, он имеет и обязанности по отношению к банку. Поэтому он просил моего совета относительно того, как выполнить те и другие обязательства. Я не только дал ему совет, но предложил и свое содействие, так как я не только друг Комора, но, несмотря ни на что, и твой друг, Балинт.
- Спасибо себе, Давид, искреннее спасибо. Я всегда знал…
Отец не успел сказать, что именно он всегда знал, так как Маркович перебил его:
- Не хочешь допустить до молотка?
- Нет, нет!
- А этого ты можешь избегнуть только одним путем. Если продашь и дом и виноградник. Я готов купить у тебя и то и другое. Чтобы с банком у тебя не было никаких осложнений, я заплачу тебе столько, чтобы ты мог ликвидировать все свои обязательства. Так как и дом и виноградник сверх всякой меры заложены, больше, к сожалению, дать не могу. Но это я готов сделать.
- На что же я буду жить? И что будет с семьей? - спросил отец после минутного молчания, совершенно подавленный.
- Об этом я тоже подумал. На складе общества по сбыту вина нужен безусловно честный кладовщик. Ты знаешь наш склад?
Отец утвердительно кивнул головой.
Речь шла о том погребе, в котором берегсасское вино переливалось в бутылки с надписью "Токайское вино".
- Ну-с, с моим поручительством ты можешь получить это место кладовщика. Ты безусловно получишь его. Жалованье, конечно, скромное, но зато верное.
Возможно, отец согласился бы на эту должность, но мать сказала "нет". Наш финансовый крах пробудил в матери ее давно утраченную энергию. Она лично пошла в банк, чтобы убедиться, сколько мы должны и какую сумму составляют неуплаченные проценты. Она сама пошла к адвокату, сама наняла эксперта-оценщика для точного установления стоимости нашего дома и виноградника. И только после того, как поняла, что крах неизбежен, согласилась, чтобы отец продал все Марковичу. Уксусный фабрикант внес деньги прямо в банк.
После подписания договора о продаже отец сказал:
- Бог дал - бог взял!
- Ничего подобного! - Так моя мать, внучка сотни мудрых раввинов, нарушила религиозное настроение отца, примирившегося с ударами судьбы. - Твой отец купил, а ты пропил.
Мать решила, что мы переедем в Будапешт. Она написала дяде Филиппу, чтобы он нанял для нас квартиру.
По категорическому требованию матери отец написал письмо депутату Ураи. В письме он просил депутата Берегсаса, которого бескорыстно поддерживал в течение восемнадцати лет, помочь ему найти в Будапеште какую-нибудь работу. Отец хотел написать: "работу, соответствующую моим способностям", но мать определенно протестовала против этого выражения.
- Если дать тебе работу по способностям, то тебя надо устроить куда-нибудь пробовать вино!
- Да, такая работа была бы мне по сердцу! - сказал отец.
- Ничего не говоря родителям, я тоже написал в Будапешт письмо. У меня там тоже была знакомая: дочь доктора Яношши, Геральдина. Восемь лет тому назад Геральдина Яношши прыгала у нас в Берегсасе, в саду Варга, на своих тонких, как чубук, ножках, а теперь эти ноги красовались на тысячах открыток: Геральдика стала одной из самых знаменитых актрис страны. Восемь лет тому назад она спросила меня, не мажу ли я глаза ваксой, а теперь один из самых ходких кремов для ботинок назывался "крем Яношши".
Первое письмо мы получили от того, кому даже не писали, - от Фердинанда-американца. Дядя Фердинанд советовал нам уехать в Америку. Он обещал дать рекомендательные письма.
Потом пришло письмо от тети Эльзы. Они сняли для нас квартиру.
Я тоже скоро получил ответ от Геральдины Яношши. Она послала мне открытку со своим собственным изображением в венгерском крестьянском платье.
"Если будешь в Будапеште, маленький Балинт, зайди ко мне. Дам тебе хорошие контрамарки. Геральдина".
Ответа Ураи нам пришлось ждать долго. Но наконец получили и его.
"Уважаемый господин Балинт! Очень сожалею, что обстоятельства вынуждают Вас расстаться с нашим любимым Берегсасом. Если, прибыв в Будапешт, Вы не сумели бы устроиться, то зайдите ко мне или позвоните по телефону. Быть может, я сумею дать Вам какой-нибудь хороший совет.
Уважающий Вас
Имре Ураи".
- Вот тебе дырка от бублика! - сказала мать и порвала письмо Ураи. - Не бойся, - обратилась она к отцу, - если семьсот тысяч человек могут просуществовать в Будапеште, то и мы не сдохнем с голоду. Как-нибудь да сумеем вырастить наших детей.
В Берегсасе нам осталось еще только устроить Марусю и Миколу. Марусю взял Маркович поварихой для персонала конюшни и для рабочих уксусной фабрики. Микола бросил школу и поступил в конюхи.
- Будет кучером, как отец! - сказала Маруся.
- Если наши дела поправятся, мы выпишем Миколу в Будапешт, учиться, - обещал отец.
Укладываться пришлось нам недолго. Большую часть мебели мы продали и на это жили. Мы были уже готовы к отъезду, когда однажды я встретил на улице Терезу Маркович. Она была похожа на райскую птицу, на толстую райскую птицу. Она гуляла в сопровождении француженки, очень худой пожилой женщины в черном.
- Ну как, лучше жить на улице Андраши, чем по соседству с нами?
Мой вопрос, очевидно, обидел Терезу.
- Мосье Балинт, - сказала она после короткого размышления, - не обижайтесь, если я вам укажу, что дамы и господа хорошего круга называют друг друга "мосье", "мадемуазель" или "мадам". Меня зовут "мадемуазель Маркович".
Француженка-гувернантка изящным кивком головы дала понять, что полностью одобряет слова мадемуазель Маркович, сказанные наполовину по-венгерски, наполовину по-французски. Я ответил наполовину по-венгерски, наполовину по-русински. Гувернантка и на мои слова одобрительно кивнула головой. Если бы она поняла, что я сказал, то, наверное, упала бы в обморок.
Я думал, что никогда в жизни не увижу больше дочь уксусного фабриканта. Но ошибся. Мадемуазель Маркович оказалась незлопамятной. Лет десять спустя она посетила меня по своей собственной инициативе в помещении революционного трибунала. Она была одета, как одеваются актрисы будапештских театров, играя роль крестьянок.
Наполовину по-венгерски, наполовину по-русински она сообщила, что пришла ко мне, потому что человеку всегда радостно видеть милого друга детства. Между прочим, она просила меня сделать что-нибудь для ее отца. Маркович не занимался больше ни производством уксуса, ни виноделием, даже лошадьми уже не торговал, - он сидел в тюрьме революционного трибунала и, стиснув зубы, ждал судебного разбирательства своего дела.
Здание революционного трибунала находилось на улице Кальмана Асталоша.
- Ты, наверное, помнишь, - сказала Тереза, - что у отца было всегда развито социальное чувство и он всегда помогал бедным, а теперь - совершенно непонятно! - его обвиняют в ростовщичестве, в спекуляции, в фальсификации продуктов, в валютных спекуляциях, в распространении тревожных слухов и даже - представь себе! - в том, что он развращал маленьких девочек… Наверное, антисемиты решили погубить нашего доброго, бедного папу, твоего дядю Марковича!
На слова мадемуазель Маркович я ответил с изысканной вежливостью. Но одетая крестьянкой Тереза все же упала в обморок. Может быть, потому, что существуют слова, которые, как бы вежливо их ни произносили, сохраняют свою силу. К числу таких слов относится, например, слово "виселица"…
За два дня до нашего отъезда нас посетил Тамаш Эсе. Он принес с собой литр вина. Вино они с отцом выпили, потом гость ушел, не сказав на прощанье ни одного слова.
На вокзал нас проводили дядя Фэчке, Маруся и Микола. Фэчке, который преподнес матери букет полевых цветов, не дождался отхода поезда. Он исчез, не прощаясь.
Микола, прежде чем я сел в вагон, крепко, по-мужски пожал мне руку.
- До свидания, Геза!
Няня Маруся с отчаянным воплем бросилась на землю и судорожно вцепилась в одно из колес поезда. Двум железнодорожникам пришлось оттащить ее силой.
Когда поезд тронулся, неизвестно как и откуда, появился Гугу. Он долго бежал вместе с поездом и все время кричал по адресу стоящей у открытого окна вагона семьи Балинт:
- Гу-гу-гу-гу-гу-гу!
Так прощался с нами город, построенный пастухом Сасом на ящик золота, найденный им в земле.
Впервые в жизни ехал я третьим классом, теснясь среди сорока человек в грязном вонючем вагоне. Раньше я по собственной воле искал общества бедных людей. Теперь волей-неволей мое место было здесь, а это - совсем другое дело.
Мне было почти четырнадцать лет. Я стал уже мыслящим человеком, знал, что беззаботной жизни навсегда пришел конец, что мне предстоит…
Разумеется, я никакого понятия не имел о том, что меня ожидает. Если бы я мог угадать хоть малейшую часть той жизни, той борьбы, которая ждала меня в будущем, я был бы бесконечно счастлив. Но тогда я тревожно думал о неизвестном будущем.
В пути ничего интересного с нами не произошло. Так как мы не взяли с собой еды на дорогу, на станции Шаторалья-Уйхей отец вышел, чтобы купить что-нибудь поесть. Принес он несколько крутых яиц и кулечек яблок.
- Я сделал первый шаг к новой жизни, - заявил он.
- Что ты сделал, Йошка? - спросила мать.
- Первый раз в жизни выпил стакан пива. Новая жизнь будет нелегкой!
Мать ничего не ответила.
Отец тоже молчал до самого Будапешта. Жизнь обидела его.
Из Берегсаса мы выехали в десять утра. В Будапешт прибыли в девять вечера.
На Восточном вокзале нас встретила тетя Эльза и Карой.
Огромный застекленный перрон вокзала сиял при свете сотни дуговых фонарей. С грохотом прибывали поезда и с оглушающим свистом отходили другие. Застекленный вокзал удесятерил пыхтение паровозов, многократно усиливал шум тысячной толпы, крики, плач и смех.
- Носильщик! Носильщик! - крикнул отец.
- Обойдемся и без носильщика, - сказала тетя Эльза, взяв в руки два больших чемодана. - Деньги не следует разбрасывать.
Из вокзала мы вышли на площадь Бароша.
- Если хотите знать, дети, - сказал отец, - этот прекрасный вокзал построил вот тот железный человечек.
Он показал головой на темную металлическую фигуру покойного министра Габора Бароша.
- Когда вокзал был построен, - рассказывал отец, пока мы ждали трамвая, - все смеялись над Габором Барошем и недоумевали, зачем такой огромный вокзал для такого маленького города. А теперь, дети мои, люди говорят: как это было глупо - построить для мирового города такой крошечный вокзал. Такова жизнь, дети мои! Если вы будете наблюдать…
- Смотри за чемоданами, шурин! - сказала тетя Эльза, и отец умолк.
А я, с отличным свидетельством берегсасской гимназии в кармане, держа под мышкой с одной стороны портрет Ференца Ракоци, а с другой - краснорубашечника Гарибальди, до головокружения оглушенный уличным шумом, глядел вверх на беззвездное небо, которое от света миллионов ламп было таким красным, как будто вокруг нас пылало сто деревень, охваченных пожаром.
Часть вторая
Люди в лесу
Первые дни
В раннем детстве самым важным для меня вопросом было: сколько мне дадут есть и что именно? Когда я подрос и начал читать хорошие и интересные книги, я обнаружил, что еда совсем не такая уж важная вещь, что она незначительная мелочь по сравнению с открывавшимися передо мной великими проблемами бытия.
Когда же я четырнадцатилетним мальчиком переехал в столицу Венгрии Будапешт, я снова вернулся к своей первоначальной точке зрения.
Из родного города мы уехали потому, что отец мой разорился. А переехали в Будапешт, так как моя мать была уверена, что там может прожить любой человек. Точка зрения матери оказалась по существу правильной. В Будапеште могли прожить и мы. Только…
Квартира, которую снял для нас мой дядя, доктор Филипп Севелла, оказалась неподходящей. Она была слишком мала для того, чтобы мы могли чувствовать себя в ней хорошо, и в то же время слишком дорога, чтобы мы были в состоянии за нее платить. Квартира состояла из двух крохотных комнат и кухни. В первые дни мы, дети, наслаждались культурным оборудованием этой квартиры - электрическим освещением и водопроводом. Когда родителей не было дома, - они все время ходили искать работу, - моя младшая сестра даже днем зажигала электричество, а старшая без всякой надобности открывала водопроводный кран.