К пяти часам вечера на краю деревни, в доме Ицковича, собралось человек двадцать. Когда мы с Тимко пришли, там уже находились - за исключением одного-двух - все приглашенные Ицковичем и Тимко. Чтобы нам было просторнее, жена Ицковича со всеми ребятами отправилась в гости к жене Тимко. Но все же было очень тесно.
Каждый участник совещания получил от Ицковича по горсточке вареной кукурузы и по глотку домашней можжевеловой водки. Все пили из одной рюмки. Когда бутылка опустела, мы приступили к работе. Тимко хотел открыть совещание молитвой, но Ицкович запротестовал и взял слово сам.
К редкой, черной, как уголь, бороде Ицковича, к его грустному взгляду, темным миндалевидным глазам, а главное, к его штанам из дерюги и лаптям никак не подходил блестящий гусарский доломан со шнурами. Ицкович говорил тихо, но очень уверенно. Сравнивая прежние цены на хлеб, кукурузу, перловую крупу и даже на табак, спички, керосин и другие предметы с теперешними, он ясно доказал всем, что жизненный уровень рабочих с ноября 1918 года упал на четыре пятых и все еще продолжает падать.
- Хотя я сам не проверил, но тем не менее знаю, что нет ни одного рабочего ни в Сойве, ни в Харшфальве, ни в Полене, кто купил бы за последний год ботинки или одежду. Но есть много таких, дети которых гибнут, так как у них нет денег не только на врача и аптеку, но даже на стакан молока для больного ребенка.
- Этому нас учить нечего, Шаму! Голодать мы и сами умеем! Скажи лучше, как можно изменить такое положение! - перебил Ицковича Вихорлат.
- Как раз об этом и будет речь, - спокойно ответил Ицкович.
Находясь у Чарада и теперь слушая Ицковича, я не переставал думать о Михайи, угрозу которого нельзя было не принимать всерьез. В голове у меня мелькало много фантастических планов, но я и сам знал, что ни один из них не подходит для того, чтобы изменить последствия возможного доноса Михайи. Я решил, что делать, когда Ицкович предоставил мне слово: если я скажу им сейчас, что первоочередной задачей является воссоздание профессионального союза, все будут со мной согласны, но послезавтра, когда меня вышлют из Сойвы, профессиональный союз, не успев родиться, вновь умрет.
- Первое, - начал я, - это борьба за повышение заработной платы. Мы будем требовать шестикратного увеличения теперешнего заработка.
- Пятнадцатикратного, как это сделали в Берегсасе! - послышалась реплика двухголового Вихорлата.
- Шестикратного, - повторил я.
- Не торгуйся!.. Ты здесь не на рынке! - заорал на меня Вихорлат.
- Товарищ Балинт лучше тебя знает, чего надо требовать и чего можно достигнуть. Он больше тебя учился и видел.
Это сказал Ицкович.
- Но ведь голодает не его ребенок, а мой! Мои дети ходят босиком! Я лучше всех знаю, что нужно голодному человеку и сколько ему нужно, и если кто попробует отнять у меня мое право, того я убью! Клянусь - убью!
- Тише! - неожиданно раздался громкий голос Ицковича, заглушивший крики собравшихся.
И удивительно - наступила тишина.
- Ты говоришь, Вихорлат, что лучше всех знаешь, что надо делать. Знаешь лучше, чем товарищ Балинт, который видел лично собственными глазами Ленина и своими ушами слышал его? Ну, говори - кто лучше знает?
Вихорлат молчал.
- Говори - или убей меня! Ну-ка! Делай что-нибудь!
Вихорлат молчал, нервно теребя правой рукой свою меньшую голову.
- Одним словом, будем требовать шестикратного увеличения заработка, - заговорил Тимко. - И хорошо, если бы и бог нам в этом помог. А теперь продолжайте говорить, товарищ Балинт.
Много говорить не пришлось. Что бороться за повышение платы под Карпатами можно только одним способом - с помощью саботажа, - я знал хорошо. И знал также, что если саботаж начнется, то мой арест никак его не остановит, скорее наоборот - даст ему толчок.
Пока я говорил, Вихорлат успокоился, а когда я замолк, он опять взял слово.
- Правильно говорите, товарищ Балинт, совсем по-моему, - сказал он. - Будем требовать шестикратного повышения платы, ни на филлер меньше. Но маленькая ошибочка все-таки вкралась в слова товарища Балинта. Вы говорите, что надо медленно работать. Вы правы, это наш народ понимает и охотно делает. Но есть еще и другое, что мы тоже понимаем, товарищ Балинт, чему мы научились с тех пор, как вы не были в этих краях.
- Говори, говори! - ободрил я его, заметив, что Вихорлат что-то обходит.
- Как мне сказать? Скажу, как думаю. Если бы сегодня или завтра, например, поздно ночью, когда все спят, мы подожгли дом Михайи, и когда он будет бежать из горящего дома, какой-нибудь смельчак, скажем я, пристрелил бы этого мерзавца, то это было бы ничуть не хуже саботажа.
- Если бы я не видел собственными глазами, товарищ Вихорлат, что вы выпили только одну рюмку, я подумал бы, что вы пьяны, - сказал я, не считаясь с тем, что несколько человек, сидящих по углам полутемной комнаты, выражали свое одобрение Вихорлату.
- Наоборот, - ответил мне Ицкович, прежде чем Вихорлат успел сказать что-либо. - Беда именно в том, что Вихорлат мало выпил. Но, к счастью, у нас есть еще одна бутылка.
- Хватит и шестикратного повышения! - кричал Вихорлат. - В шесть раз больше - это уже кое-что!
Дальше совещание пошло тихо. Когда распределяли работу, я постарался забыть о Вихорлате, но Ицкович поручил ему сообщить обо всем рабочим, живущим в самых отдаленных местах.
Когда после совещания я направился домой, Вихорлат пристал ко мне. Он провожал меня по темной дороге вплоть до дома Тимко. Вначале мы оба не проронили ни слова, зато потом он стал говорить не переставая:
- Подумай, Геза, прошу тебя, умоляю, подумай немного! Если будешь думать, то рано или поздно поймешь, что двухголовый Вихорлат совсем уж не так глуп. То, чего не хватает у него в одной голове, имеется в другой. А что касается стрельбы в цель, - я готов соревноваться с кем угодно. У Ицковича я не хотел говорить перед обыкновенными деревенскими людьми. Зачем? Но тебя, видевшего собственными глазами Ленина, тебя я очень прошу: подумай, как бы нам не прозевать свое счастье!
Чтобы избавиться от него, я обещал подумать.
И я сдержал свое обещание. Долго не мог заснуть. Ворочался на полу в комнате Тимко и мучился. Я думал - думал о том, не придут ли за мной жандармы уже в эту ночь.
Но они не пришли. Утром меня разбудил Тимко.
- Большие новости, товарищ Балинт. Очень большие! Сегодня ночью жандармы забрали директора Михайи. Говорят, выяснилось, что он имел какие-то шуры-муры с бывшим королем.
Сообщение Тимко оказалось верным. Немного после полуночи жандармы арестовали Михайи и вместе с ним обоих венгерских инженеров завода. Всех троих посадили на грузовик и увезли, как мы думали, в Мункач или Ужгород.
Пропали все труды наших посланцев, разнесших еще в течение ночи указания замедлить работу, чтобы принудить дирекцию повысить плату. Завод прекратил работу. Его остановили жандармы. У ворот была поставлена вооруженная охрана.
Спустя три дня работа возобновилась: за эти три дня венская акционерная компания продала завод французам. Директором был назначен французский военный инженер. На место арестованных венгерских инженеров назначили чехов, один из которых носил форму обер-лейтенанта. Инженеры эти прибыли в Сойву несколько часов спустя после ареста Михайи.
Новый директор, которого Сойва окрестила "французским Михайи", был низкорослым, черноволосым, очень подвижным человеком. Он носил штатскую одежду, сшитую из зеленого солдатского сукна, и солдатскую шинель. Грудь его была увешана орденами. Глаза прикрывались черными очками. Изредка, когда он снимал очки, - в затемненной комнате, - его отравленные газом мутные красные глаза без ресниц производили страшное впечатление.
Мы не знали, следует ли сразу же, в первые дни, объявлять войну новому, очевидно военному, руководству завода. Но прежде чем мы разрешили этот вопрос, он потерял уже свою актуальность.
Через два дня после того как завод снова приступил к работе, "французский Михайи" в полдень послал за Тимко. Тимко готовился к самому худшему. Увидев рядом с директором начальника жандармов, он был совершенно уверен, что дела его плохи. Но он ошибся. Начальник жандармов пригласил его сесть, а "французский Михайи" предложил сигару. Жандармский офицер с не свойственным военным многословием разъяснил ему, что новый директор не чета старому, считавшему рабочих своими врагами. Новый директор - друг рабочих, но так как он только недавно сюда приехал, то не знает, в чем они нуждаются. Прежде всего ему хотелось бы выяснить, кто может говорить с ним от имени рабочих, чтобы узнать у них, чем он может помочь.
Чтобы выиграть время, Тимко сделал вид, будто не понимает, чего от него требуют. К тому моменту, когда после долгих объяснений жандармский офицер прямо предложил ему продиктовать фамилии тех, кто может вести переговоры от имени рабочих, у Тимко имелось уже два плана. Он не знал только, на котором из них остановиться.
- Мне известно, господин Тимко, что вы считаетесь здесь, в Сойве, чем-то вроде вожака. Значит, вы должны знать, с кем господин директор может вести переговоры.
Первый план Тимко заключался в том, чтобы повторить уловку, уже однажды проделанную им в Марамарош-Сигете после допроса с помощью селедки: перечислить кучу фамилий и имен людей, которые либо никогда не видели Сойвы, либо если когда-нибудь и жили здесь, то давно уже умерли смертью героев. Но когда жандармский офицер взял перо в руку, чтобы записать фамилии, Тимко решился на другой план. Он сообщил фамилии двенадцати рабочих, поддерживавших попа Дудича или раввина Френкеля, которым (в случае если жандарму эти фамилии нужны, чтобы арестовать их носителей) легко будет найти защитников и нетрудно доказать, что они всегда лизали пятки господ, и что если даже пятки и менялись, то языки постоянно оставались теми же.
"А если жандармы на допросе немного пригладят этих поповских прихвостней, тоже не беда", - думал религиозный Тимко.
Когда Тимко отчитывался перед нами в том, что делал у "французского Михайи", я опять стал в тупик. Было ясно, что вопросы, которые стояли передо мной и на которые я должен был найти ответ, никак не укладывались в те инструкции, которые я получил в Вене. Приходилось признать, что сделал я пока немного. Но допустить, чтобы двенадцать поповских прихвостней вели переговоры от имени рабочих!.. Черт знает, о чем они будут там говорить, какие соглашения заключат и какое оружие дадут в руки "французского Михайи" против нас. Если же я буду настаивать, чтобы кто-либо стоящий тоже пошел на эти "переговоры", а во время "переговоров" ему выбьют несколько зубов или поломают ребра, - тогда я смогу вновь завоевать доверие людей в Сойве, только если жандармы выбьют мне вдвое больше зубов и поломают вдвое больше ребер.
Времени для принятия решения у меня было мало, но пока я молчал, Вихорлат успел поссориться с Тимко.
- Хорошо еще, что ты не назвал двенадцать чучел, чтобы те сговорились от нашего имени! - сказал Вихорлат.
- Чучела говорить не умеют, - ответил Тимко.
- В этом их преимущество перед тобой.
Этому громкому спору положил конец Ицкович.
- Кто-нибудь из нас должен рискнуть своей шкурой и пойти на эти переговоры, - сказал он категорически.
- Я пойду! - предложил Вихорлат. - И если хоть один из этих поповских щенков посмеет сказать, что повышения не нужно, - клянусь, я убью его там же, на глазах у директора!
- После чего "французский Михайи" сразу же, конечно, обеими руками повысит заработок, - заметил Ицкович.
- Если ты лучше меня знаешь, что надо делать, иди и ты с нами и покажи, на что способен!
- Хорошо, я пойду с вами, - согласился Ицкович.
- Правильно сделаешь! Без тебя нас было бы как раз тринадцать. Я не трус, но из-за этого могла бы получиться беда.
Один из приспешников раввина, Мориц Хаммерштейн, узнав, что он должен идти к директору, заболел. Таким образом, на переговоры, вместе с Ицковичем, пошли все же тринадцать человек. Но в данном случае эта цифра не принесла никакой беды.
Рядом с директором и на этот раз сидел начальник жандармов. Кроме него, в переговорах участвовал и новый начальник уезда, бывший офицер-легионер. Все, что "французский Михайи" говорил, переводил на русинский язык начальник уезда, который делал это настолько же уныло и меланхолично, насколько темпераментно декламировал сам директор. Выступления рабочих переводил на французский язык жандармский офицер.
Директор прежде всего информировал рабочих о том, что Михайи и его два сообщника высланы в Венгрию.
- Михайи был врагом рабочих, - сказал новый директор, - а в Чехословацкой республике нет места для таких людей. Не напрасно мы проливали кровь в течение четырех с половиной лет - в последней войне человечества.
Затем директор сообщил, что через две недели снова начнет работать химический завод и что на помощь местным рабочим дирекция решила привезти квалифицированных рабочих из Чехии. Наконец, "французский Михайи" спросил: каковы пожелания рабочих?
- Хотим жить! - крикнул Вихорлат.
Ицкович с помощью цифр показал директору, в какой нищете живет вся Сойва и ее окрестности. "Французский Михайи" был возмущен.
- Надо что-нибудь сделать! - обратился он к жандармскому офицеру.
Ицкович сказал, что именно надо сделать. Надо шестикратно повысить те ставки, которые определил враг рабочих - Михайи.
- По меньшей мере! - воскликнул Вихорлат. - Без этого мы подохнем с голоду! И, клянусь, если нам придется подохнуть, то подохнем не только мы одни!
Жандармский офицер ничего не ответил Вихорлату, только внимательно поглядел на него.
Три господина совещались всего несколько минут. Потом жандармский офицер сообщил, что начиная с 1 марта завод повысит ставки в шесть раз.
Ицкович думал, что он ослышался. Но жандармский офицер еще раз повторил то же самое и тут же перешел к другому вопросу.
- Нам известно, - сказал он, - что рабочие желают создать профессиональную организацию. Против этого ни дирекция завода, ни господин начальник уезда, ни жандармерия не возражают. Все мы признаем ваш профессиональный союз, но при одном условии…
- Если союз берет на себя обязательство бездействовать? - перебил его Вихорлат.
Жандармский капитан сделал небольшую паузу и, оставив реплику Вихорлата без ответа, продолжал:
- Мы признаем профессиональный союз и по всем вопросам, касающимся рабочих, дирекция завода будет вести переговоры только с профессиональным союзом при условии, что секретарем профессионального союза будет не бывший военнопленный, возвратившийся из России, не венгр и не еврей, а настоящий русин.
- Какое право имеет жандармерия предписывать, кого нам выбирать секретарем? - спросил, скрежеща зубами, Вихорлат.
Жандармский офицер не ответил ему. В комнате на несколько секунд воцарилась тишина.
- Условия ваши принимаем, - сказал Ицкович.
- Что-о? Значит, и ты уже стал антисемитом? - крикнул Вихорлат на Ицковича.
- Да, - ответил Ицкович. - Ну, братья, - обратился теперь Ицкович к сидевшим все это время безмолвно одиннадцати венграм, - принимаем условия, не так ли: повышение платы и секретарь - русин?
- Убью тебя! Клянусь, убью! Если и ты антисемит, тогда жид - собака! - орал Вихорлат, видя, что он остался один и, кроме него, никто не решается защищать венгров и евреев.
Когда несколько дней спустя после увеличения заработной платы Фельдман приехал ко мне с информацией и инструкциями, мы долго гадали, в чем может заключаться причина того, что "французский Михайи" так любит рабочих и что сойвинскому примеру последовали и другие лесопилки. Я высказал предположение, что левое крыло чешских социалистов, знавших уже о том, что происходит на склонах Карпат, оказало давление на чешское правительство, а чешское правительство - на заводчиков Подкарпатского края. Фельдман был того мнения, что "марксистская левая" не имеет достаточного влияния на правительство, правительство же не имеет столько власти, чтобы с легкостью провести такое большое повышение. По его мнению, повышение платы было затеей генерала Пари, который делает все, чтобы стать популярным в Подкарпатском крае. Этому, в свою очередь, не поверил я, потому что одно дело - раздавать ради популярности детям шоколад и другое - повышать плату рабочим.
- После такого большого повышения заработки все же остаются низкими, они значительно ниже, чем в Чехии. А так как строительный лес теперь как никогда в большой цене, то лесопилки и сейчас великолепно зарабатывают, - сказал Фельдман.
- Это верно, - согласился я. - Но я уверен, что ни один из заводчиков не думает о том, что зарабатывает сейчас больше, чем два года тому назад. Зато у каждого из них болит сердце, что он должен выплачивать рабочим значительно больше, чем две недели тому назад.
- Пожалуй, и это правда, - согласился со мной Фельдман. - Но все это еще не объясняет, почему произошло то, что произошло.
Настоящую причину не мог угадать и Кестикало, хотя, когда я встретился с ним в лесу вблизи Полены, мы уже знали, что в Ужгород прибыли американская и английская военные миссии. Мы знали даже и то, что железнодорожные линии и шоссейные дороги, которые весной 1914 года приводили в порядок под руководством немецких инженеров, теперь ремонтируются под наблюдением французских.
Кестикало считал, что чешские фабриканты, нуждающиеся в рынке, где можно сбывать самые бракованные товары, повысили покупательную способность подкарпатских рабочих за счет подкарпатских фабрикантов. По мнению Миколы, рассказывал Кестикало, господа боятся, что живущие впроголодь вспомнят о Красной Армии.
В наших рассуждениях была доля истины, но все мы, вместе взятые, до полной истины не дошли. Кроме того, мы встретились с Кестикало не для того, чтобы придумывать ответы на этот вопрос.
Всякое чудо имеет свои очень естественные причины, хотя иногда их и трудно найти.
Ни Микола, ни Фельдман никогда не узнали, в чем была действительная причина большого увеличения заработной платы. Да и я узнал об этом лишь значительно позже, когда голова моя была занята уже совсем другими вопросами и когда мне довелось бродить по полным легенд и братских могил лесам Подкарпатского края лишь во сне. Во сне я и теперь часто бываю там, и в таких случаях густой лес Цинка Панна и темный пеметинский лес разговаривают со мной на трех языках, множеством голосов - отца, няни Маруси, Миколы, доктора Севелла, медвежатника Михалко и одноглазого Хозелица. Няня Маруся жалуется и утешает меня, дядя Филипп объясняет, Микола и Михалко проповедуют борьбу, а Хозелиц смеется, но смеется так, что я испуганно просыпаюсь.