Разгуливая по палубе парохода, Шмидт говорил Жатковичу, что, хотя основное занятие "Дженерал моторс" - производство и сбыт автомашин, все же каждый действительно желающий служить интересам компании должен понимать, что как бы ни было важно производство автомобилей, в наше время нельзя заниматься исключительно одним этим делом.
- Нас интересует весь мир, судьба всего человечества, - сказал Шмидт с таким пафосом, будто выступал в сенате.
Прибыв в Париж, Жаткович прочел заготовленную отделом печати "Дженерал моторс" декларацию журналистам, которых к нему привел украинец с большой светлой бородой. В декларации было сказано, что Жаткович намерен создать из Подкарпатского края государство такого типа, как Соединенные Штаты Америки. Часть парижских газет напечатала даже портрет Жатковича.
После опубликования декларации живущие в Париже украинцы устроили настоящее паломничество к Жатковичу, принимавшему своих кровных родственников исключительно любезно - со снисходительной любезностью власть имущих. Большинство украинцев величало Жатковича президентом, но нашелся и такой, который, прежде чем попросить взаймы десять долларов, назвал нью-йоркского адвоката царем. Губернатор Подкарпатской Руси с улыбкой отверг этот титул. Однако украинцы вскоре заметили, что называющие губернатора царем получали от него взаймы вместо десяти - пятнадцать долларов.
Из всех парижских украинцев Жатковичу особенно понравились двое. Один из них был граф Бобринский.
Бобринский очень хорошо знал условия жизни под Карпатами и очень любил этот край.
- Это - настоящий земной рай, - говорил он с большим энтузиазмом. - Если бы там наряду с украинцами не жили венгры и евреи, то это была бы самая прекрасная страна в мире!
Граф старался убедить Жатковича, что Подкарпатский край резко отличается от Соединенных Штатов Америки, и не только величиной.
- На вашем месте я постарался бы создать из Подкарпатского края нечто подобное русской царской империи. Сам по себе Подкарпатский край, конечно, мал, чтобы стать царской империей. Но в качестве опорного пункта… Образованный и энергичный царь, сам уроженец этой страны, пользующийся в то же время доверием западных держав и прежде всего Америки, легко сможет отодвинуть границы страны к северу и к северо-востоку.
Бобринский недвусмысленно дал понять Жатковичу, что царский трон пустует и что смелость города берет.
Нью-йоркский адвокат знал, что граф говорит глупости, но все же ему было приятно, что, несмотря на его протесты, Бобринский снова и снова возвращался к этой теме. Он деликатно расспросил графа, на что тот живет, и, узнав, что Бобринский бедствует, насильно навязал графу из выданного компанией "Дженерал моторс" в его распоряжение фонда дружеский заем на порядочную сумму.
Вторым человеком, завоевавшим сердце Жатковича, был тот огромного роста русин со светлой бородой, который привел к нему журналистов и поместил его портрет в газетах. Этот русин был не аристократом, а, наоборот, - как он с гордостью подчеркивал, - выходцем из народа. Его отец был бедный деревенский поп в Подкарпатском крае.
Бородатый русин, которого звали Элек Дудич, оказался поэтической натурой. Он так красочно умел рассказывать о темных лесах Карпат и о живущих там медведях, русинских дровосеках и кузнецах, охотящихся на медведя с одним ножом, о кострах, горящих по ночам, что Жаткович мог бы слушать его без конца.
Хотя русин Дудич был поэтической натурой, но в качестве парижского уполномоченного одного из дочерних предприятий "Дженерал моторс", какого-то оружейного завода, он проявил себя человеком весьма практическим. Он объяснил Жатковичу, что в Подкарпатской крае губернатор не найдет надежной вооруженной силы и что ее необходимо взять с собой из Парижа.
Бобринский и Дудич однажды как-то случайно встретились в гостиной Жатковича. В первую минуту у губернатора Подкарпатской Руси создалось впечатление, будто его гости уже знакомы и что между ними плохие отношения. Увидев Бобринского, Дудич сделал такое движение, какое делает боксер, когда отступает перед противником, нанесшим ему неожиданный удар. Но граф любезно протянул руку Дудичу и представился:
- Граф Бобринский.
- Дудич.
И бородатый гигант так крепко пожал протянутую ему узкую, холеную руку, что граф вскрикнул.
Бобринский и Дудич рука об руку работали в интересах Жатковича. Они подобрали из числа живущих в Париже украинцев-эмигрантов триста человек бывших царских офицеров, которые присягнули Жатковичу. Из Парижа губернатор Подкарпатской Руси поехал в Прагу. Его гвардия, получив от губернатора на дорогу деньги, отправилась прямо в Ужгород. Жаткович дал им указание войти в контакт с живущим в Ужгороде пресвитерианским миссионером, отцом Гордоном, которого он, Жаткович, правда, лично не знает, но о котором он слышал очень много хорошего.
Самоуверенность Жатковича значительно возросла от сознания, что у него имеется собственная гвардия, состоящая к тому же из бывших царских офицеров, в числе которых несколько баронов, несколько графов и даже один князь. Гигантские небоскребы Нью-Йорка несколько уменьшились в его глазах. И Жаткович подумал, что может позволить себе немного уклониться от инструкций Шмидта.
Пражским журналистам он передал не ту декларацию, которую прочел в Париже. В Праге он разъяснил, что из Подкарпатского края он намерен создать нечто среднее между Соединенными Штатами Америки и старой царской империей - как бы синтез этих двух типов государств.
Когда Жаткович узнал, что это его заявление высмеяла одна из рабочих газет в статье под заглавием "Доллар и водка", он сделал новое заявление, в котором разъяснял, что важнейшей задачей правительства Подкарпатской Руси будет борьба против большевизма, уничтожение большевизма.
Отец Гордон, прочтя это заявление Жатковича, страшно взбесился и швырнул газету на пол. При этом он выругался - и не как американский миссионер, а как венгерский унтер-офицер.
- Этот идиот хочет поймать птицу под барабанный бой!
Вихрь
Жаткович думал провести в Праге только три дня, но оставался там целых десять. В течение этого времени он ежедневно вел переговоры с премьером, требовавшим от него гарантии в том, что он будет управлять Подкарпатским краем согласно инструкциям чехословацкого правительства. Тусар сам не знал, каких именно гарантий требует, а так как Жаткович никаких гарантий давать не хотел, то десятидневные переговоры привели только к двум результатам. Одним из них было заявление правительства, что между Тусаром и Жатковичем по всем вопросам, касающимся Подкарпатского края, достигнуто полное единодушие. Другим результатом переговоров была полученная за два дня до прибытия Жатковича в Ужгород инструкция, в которой Тусар распорядился, чтобы работающие в Подкарпатском крае чехословацкие чиновники не препятствовали Жатковичу в его деятельности. Что же касается поддержки, то этого Тусар от них не требовал.
Заявление Жатковича, в котором он объявлял войну большевизму, имело в Подкарпатском крае огромный эффект.
Первым отозвался на него Каминский, успевший уже познакомиться с некоторыми из присланных Жатковичем из Парижа в Ужгород гвардейцами, а с одним из них - бывшим адъютантом Бобринского, Галичаном, - завязать даже теплую дружбу. "Унгварский Хефер", который по этому случаю надел черный сюртук, разъяснил специально приглашенной в большой зал гостиницы "Корона" публике свою программу: "Подкарпатский край для подкарпатцев".
- Не хочу рядиться в чужие перья, - говорил Каминский. - Этот лозунг выдвинул не я, а наш вождь - Григорий Жаткович.
При произнесении фамилии Жатковича публика встала.
В своей речи "унгварский Хефер" рассказал во всех подробностях биографию губернатора Подкарпатской Руси:
- Григорий Жаткович родился в Подкарпатском крае. Отец его был одним из самых воодушевленных и самых смелых зачинателей борьбы за русинскую свободу, которого выжили из нашей страны евреи. От горя - ведь он вынужден был оставить свою горячо любимую родину - его благородное сердце перестало биться. Маленькому Григорию пришлось собственным трудом содержать себя и свою овдовевшую мать. Ему было всего пять лет, когда он уже с утра до вечера продавал газеты на улицах Нью-Йорка. С десятилетнего возраста он работал на заводе, а по вечерам и ночам учился. Кончил экстерном среднюю школу, потом записался в университет, одним из профессоров которого был Вильсон, - тот самый Вильсон, который является сейчас президентом Америки.
Услышав фамилию Вильсона, публика опять встала. Когда буря аплодисментов улеглась, публика уселась на свои места. Каминский продолжал рассказывать биографию Жатковича:
- Вильсон сразу же заметил, что молодой студент-русин обладает необыкновенными талантами, а после нескольких бесед с ним убедился также и в том, что на этот раз крупный талант сочетается с кристально чистым характером. "Я предсказываю вам, мой любимый ученик, большое будущее", - сказал однажды Вильсон Жатковичу. "Мой любимый учитель! - ответил Жаткович. - Признаюсь, я очень хотел бы стать мудрым и облеченным властью человеком, чтобы быть в состоянии освободить и сделать великой, богатой и счастливой мою страдающую под чужеземным игом родину".
И Жаткович рассказал Вильсону, как живет народ под Карпатами. Вильсон закрыл глаза, слушая великого русинского эмигранта, и из глаз великого американца потекли слезы.
Когда Каминский дошел до этого места, он сам был так растроган, что чуть не заплакал. Но он пересилил себя и продолжал свою речь. Рассказал, как Вильсон стал по воле американского народа президентом и как Жаткович обратил внимание президента на печальную судьбу угнетенных народов Европы.
- Теперь уже весь мир знает, что войну выиграла Америка. Ее, и в первую очередь Вильсона, должны мы благодарить, если для народов Европы настала новая, счастливая эра. Но не все еще знают, какую большую, почти решающую роль играл Григорий Жаткович в том, что Вильсон вынул свою шпагу на защиту демократической Европы.
Рассказав подробно, каким образом Жаткович во время мировой войны обратил внимание Вильсона на судьбы Подкарпатского края, Каминский перешел к стоящим перед русинским народом задачам.
- Русинский народ, - сказал Каминский, - обязан освободить себя от евреев, а весь мир - от большевизма.
Он доказал статистическими данными, что русинский народ способен осуществить эту задачу. Эта часть его доклада была очень скучной, но убедительной. Не статистика, конечно, действовала убедительно - на цифры никто не обращал внимания, и если бы кто-нибудь обратил, все равно было бы непонятно, что они означают. Доказательством того, что Каминский говорил правду, была скука, вызванная его выступлением. Потому что, начни он лгать, никто не сомневался, что он говорил бы интересно.
Свой доклад Каминский повторил в Берегсасе и в Мункаче. В Мункаче после доклада начались прения. В прениях выступил и Сабольч Кавашши. Он излагал интересный тезис, что если европейцы не желают сделаться азиатами, то они должны стать американцами. Не называя фамилии генерала Пари, он громил тех, кто хотел превратить Подкарпатский край в Марокко, играя в то же время на руку евреям, передав им порядочные куски отечественных земель. Здесь Кавашши рассказал то, что написал Нахман Траск о "Земледельческом банке" Мано Кохута. В конце своего выступления Кавашши объявил священную войну большевизму.
Деревни тоже оживились. Пророком начатой Жатковичем новой эры был двуязычный Вихорлат, который катался из деревни в деревню на автомобиле. Прежде чем начать говорить на митингах, он благословлял своих слушателей, а после проповеди давал верующим жевательную резину, освященную, по его словам, "пресвитерианским папой". Недалеко от Мункача, в Варпаланке, после речи Вихорлата началась серьезная драка. Приверженцы Вихорлата убили младшего брата погибшего в наменьском бою портного Моргенштерна.
Руководители двадцать восьмой партийной организации часами совещались в поленском лесу.
О создавшемся положении доложил Фельдман. По его мнению, работа пресвитерианских миссионеров и жатковичевская горячка означают, что если Пари хотел сделать из народа Подкарпатского края марокканцев, то некоторые американские круги захотели теперь сделать из них негров. Доллар уже пустил свои корни в Подкарпатском крае, и теперь если у организованных рабочих дело дойдет до конфликтов с властями, то против них выступят не только жандармы и полицейские, но и люмпен-пролетариат. Фельдман надеялся, что между американскими и французскими интересами, между американскими и французскими агентами скоро начнутся столкновения. Он предлагал нам оставаться в подполье до тех пор, пока эта внутренняя борьба не ослабит тяготеющего над нами нажима, и ограничиться пока лишь пропагандистской работой.
Монотонный доклад Фельдмана прерывался страстными репликами Миколы, который высказывался в пользу открытой борьбы. В таком же духе говорила и вдова Фоти, по мнению которой Фельдман недооценивал наши силы. Кестикало считал данную Фельдманом картину положения правильной.
- Мы только обманывали бы себя, если бы стали отрицать, что доллар пустил свои корни в Подкарпатском крае, что мы еще недостаточно сильны против нового врага, - сказал верецкинский финн.
Но в то же время он высказался за борьбу.
- Борьба начнется, - сказал он, - независимо от того, хотим мы этого или нет. И в этой борьбе прежде всего речь будет идти не о судьбах Подкарпатского края. Или, быть может, ты, Фельдман, думаешь, что на нас трудятся французские офицеры, приводя в порядок наши дороги? Или считаешь, что английская военная миссия приехала в Ужгород, чтобы пить с нами можжевеловую водку? Пока противник с большим шумом завоевывал позиции, мы теряли их и молчали. Теперь же мы должны дать бой, наращивая силы в ходе борьбы.
Фельдман упорно защищал свою точку зрения, но остался в меньшинстве. Для практической организации борьбы руководство выделило его, вдову Фоти, одного мункачского каменщика, ужгородского железнодорожника и меня. Мне и Анне Фоти было дано указание переехать в Ужгород за три дня до прибытия Жатковича. В нашем распоряжении оставалось очень мало времени.
Необходимо было действовать быстро. Буквально за несколько минут пришлось написать воззвание, в котором "Комитет рабочих и батраков" призывал народ Подкарпатского края забастовать в день приезда Жатковича, требуя дальнейшего повышения платы рабочим, освобождения политических заключенных, свободы слова и собраний. Полдня посвятили мы переводу воззвания. Но у нас не было чешского переводчика. Мне пришлось вернуться в Сойву. Там я полтора часа разговаривал с учителем Станеком. Я осторожно разъяснил ему, что означает шумиха вокруг Жатковича, и он откровенно возмущался теми, кто продает освобожденных славянских братьев американским банкирам. Когда я попросил его перевести наше воззвание на чешский язык, он сразу же согласился, поставив только одно условие: чтобы я, считаясь с его отцом, никому не говорил, что перевод сделан им. Я успокоил его, заверив, что забуду не только, кто переводил воззвание на чешский язык, но даже и о существовании воззвания вообще. Я быстро перевел текст на немецкий, а Станек с немецкого на чешский. К одиннадцати часам вечера рукопись была уже в Мункаче, у Фельдмана. Воззвание было набрано в одну ночь. Текст воззвания печатался на одном листе бумаги на пяти языках: русинском, венгерском, еврейском, чешском и словацком. Под утро Фельдман уже разослал готовые листовки по всем направлениям.
Спустя несколько часов все жандармы и полицейские были на ногах. Ходла устроил настоящую охоту за листовками. Некоторую часть ему удалось конфисковать, но тем больший интерес вызывали оставшиеся листовки, переходившие из деревни в деревню, из дома в дом. Вечером начались аресты.
Захваченного на улице Фельдмана всю ночь допрашивали легионеры. У него хотели выпытать, где, в какой типографии были отпечатаны листовки. Но прежде всего они пытались выяснить, кто перевел текст воззвания на чешский язык.
Фельдман стиснул зубы и молчал. Три раза терял он сознание от побоев резиновыми дубинками, три раза приводили его в чувство, но он не издал ни единого звука. По его светлой бороде тонкими струйками сочилась кровь. Один глаз так распух, что его нельзя было раскрыть. Стоять он мог только сгорбившись. Когда легионеры потеряли уже всякую надежду заставить его заговорить, он вдруг сказал своим мучителям:
- Несчастные вы люди! Неужели вы навсегда останетесь слепыми? Неужели вы никогда не поймете, что те, кто сегодня вас натравливает на нас, завтра…
Удар прикладом заставил его замолчать.
Ходла работал хорошо. Он приказал арестовать в каждой деревне по нескольку человек, и, чтобы устрашить народ, жандармы до крови избивали арестованных публично на улице. В первые минуты деревня действительно была напугана. Но очень скоро она уже с озлоблением скрежетала зубами.
Легионеры, приехавшие на автомобиле из Мункача в Сойву, чтобы арестовать меня, опоздали. Вместе с двухголовым Вихорлатом я брел уже по дороге в Ужгород. Избегая шоссейных дорог, Вихорлат вел меня лесными тропинками и непроходимой чащей в русинскую столицу. Когда легионеры приставили револьвер к виску жены Тимко, которая была уже на сносях, она сказала им, что я поехал на телеге в Мункач. В Мункаче жандармы и легионеры за ночь арестовали шестерых Гез Балинтов. Один из них, который, как впоследствии выяснилось, был словацким журналистом, упорно отрицал, что он Геза Балинт, и признался, только когда ему выбили один глаз.
Я был уже в Ужгороде, в самом центре города, в расположенной в подвале близ гостиницы "Корона" ремонтной мастерской сапожника. Здесь за два дня до прибытия Жатковича я узнал, что белополяки ворвались в Советскую Россию. Здесь же я написал воззвание, которое начиналось и заканчивалось следующей фразой:
"Не перевозите оружия для врагов Советской России!"
Эта листовка, которую нам удалось напечатать в Ужгороде, дала новую пищу бешенству Ходлы, но сообщила новый тон и смысл нашей забастовке.
- Значит, об этом идет речь! О Советской России! О Ленине!
Вслед за новой листовкой, неизвестно каким образом, распространились слухи, что Микола Петрушевич вернулся из Москвы и привез народам Подкарпатского края послание Ленина. Нашлись многие, которые знали даже точный текст послания.
Ходла не понимал, почему Каминский так испугался, почему он приходит ночью в полицию и истерически требует, чтобы полиция тотчас же покончила с этой легендой.
- За бабушкины сказки мы арестовывать не можем, - сказал, смеясь, Ходла. - И бабушкиных сказок пугаться нечего.
- Вы не знаете нашего народа! - орал Каминский.
- Но я знаю наших жандармов, - спокойно возразил Ходла. - Впрочем, - продолжал он, все еще не понимая, чего так перепугался Каминский, - у этих мерзавцев нет газет, собраний устраивать они не могут и листовок тоже больше выпускать не будут, так как во всех типографиях мои люди. Таким образом, если бы даже глупая сказка имела действительно какое-нибудь политическое значение в вашей отсталой стране, эти подлецы не имеют никакой возможности распространять ее.