Снабженные большим кожаным чемоданом с продовольствием и плетеной корзинкой с пятилитровой, наполненной вином бутылью, мы отправились утром на вокзал. Берегсасский вокзал никогда еще не видал такого торжества, даже когда наш город почтил своим посещением статс-секретарь министерства земледелия.
На платформе стояла в парадной форме почетная охрана из жандармов.
Впереди - цыганский оркестр Яноша Береги-Киш.
За шпалерами жандармов стояло со знаменами много-много людей - больше тысячи. Знамена смешались вместе, хотя на одних было написано: "Да здравствует Имре Ураи!", а на других красовалось имя графа Лоняи.
Когда поезд, идущий в Кашшу из Марамароша, остановился на станции Берегсас, все сняли шляпы и запели венгерский национальный гимн. На наши приветствия из окна поезда отвечали господа, одетые в древневенгерские национальные костюмы, а из вагонов третьего класса - крестьяне, носившие такую же одежду, как секирщики Ракоци двести лет тому назад.
Ференц Тэрэш, сын директора школы Александра Тэрэша, студент-юрист, одетый в крестьянский костюм и державший в руке секиру с длинным древком, взобрался на деревянный ящик.
Немцу, венгр, не верь нимало,
Что б тебе ни обещал он!
Аплодисменты. Крики "ура!".
Вторичное пение венгерского национального гимна. Начальник станции Золтан Кишпал крикнул:
- Посадка!
Когда поезд тронулся, оркестр Яноша Береги-Киш заиграл "Марш Ракоци".
Одни пели, другие только отбивали такт руками и ногами.
И даже поезд грохотал в такт этой дикой, волнующей кровь песне Ракоци, этой изумительной боевой песне, услышав которую, казалось, даже мертвые вот-вот встанут из могил, чтобы бить, резать, уничтожать подлых наймитов ненавистного императора.
В Кашше
В Кашшу я прибыл далеко не в блестящем состоянии. Мне хотелось спать, потому что всю ночь перед отъездом я не смыкал глаз.
Я охрип, так как от Берегсаса до Кашши на каждой станции по два раза пели национальный гимн, а я пел его не только от чистого сердца, но и полным голосом. К тому же у меня болел живот, так как всю дорогу мы ели.
Но когда мы подъезжали к Кашше, где на вершинах гор горели огромные костры, зажженные в честь Ракоци, и когда поезд подкатил к вокзалу, где стояла почетная охрана из студентов, одетых в костюмы куруцов времен Ракоци, я почувствовал себя не на земле, а в красно-бело-зеленых облаках. Я был счастлив и горд, как никогда раньше.
В Кашше мы остановились у брата моей матери, "американского" Фердинанда. Дядя Фердинанд был учителем танцев. "Американцем" его называла наша семья по двум причинам. Во-первых, чтобы не спутать его с двоюродным братом мамы, "одноглазым" Фердинандом, который был ветеринарным врачом в Трансильвании; во-вторых, потому, что дядя Фердинанд, что бы он ни видел, слышал, трогал, ел или пил, всегда и обо всем говорил одно и то же: "У нас в Америке это было бы невозможно".
Надо сказать, что дядя Фердинанд провел в молодости четыре года в Северной Америке. Он имел обыкновение рассказывать посторонним, что занимал там "конфиденциальный пост в одном транспортном предприятии", но семья наша точно знала, что он был носильщиком на каком-то вокзале в Чикаго. В Америку он поехал после того, как в двадцатилетием возрасте взломал денежный ящик бабушки, а в Венгрию вернулся после того, как женился на тете Сиди, вдове чикагского еврея, владельца ресторана. Спустя несколько недель после своего возвращения дядя Фердинанд основал в Будапеште журнал под названием "Мировая культура", два номера которого увидели свет. Второй из них был конфискован за порнографические картинки и подписи под ними, и у дяди Фердинанда были неприятности с судебными учреждениями.
После провала "Мировой культуры" дядя Фердинанд основал бюро для иностранных туристов. Из-за этого бюро ему пришлось вторично столкнуться с судом.
Его третьим предприятием был "Американский бар", но и оно (если хроника становится однообразной - не моя вина) кончилось судебным разбирательством.
После отбытия третьего наказания Фердинанд переехал в Кашшу, где стал известным и уважаемым всем городом учителем танцев и правил приличия.
О дяде Фердинанде в нашей семье ходило много злых анекдотов. Приведу один из них. Когда Фердинанд сбежал в Америку, в течение четырех лет никто не знал, жив ли он и где находится. Спустя четыре года, незадолго до своего возвращения в Венгрию, он якобы написал письмо бабушке, которое начал так:
"Дорогая моя, горячо любимая мама! Три дня я был принужден лежать в постели из-за гриппа и поэтому не мог написать о себе".
Я хорошо знал дядю Фердинанда. Он часто бывал у нас в Берегсасе. Это был неплохой человек, только немного черствый и спесивый. Я любил его. Меньше любил я его сына Дёрдя, который, кстати сказать, получил свое имя в честь Вашингтона . С Дёрдем я жил под одной крышей целых семь месяцев в Сойве. Тетя Эльза всегда ставила его мне в пример: он никогда не лазил по тополям, редко рвал штаны, не ходил в хижины лесных рабочих… Дёрдя я не очень любил, а тетю Сиди терпеть не мог. Она никогда никого не целовала, только подставляла лицо для поцелуя. Это была толстая женщина невысокого роста с сильным голосом. Курила она темные сигары, вставленные в деревянные мундштуки. Слухи о том, будто тетя Сиди била мужа, не соответствовали действительности. Это я знал от самого дяди Фердинанда.
- Мы приехали с берегской делегацией! - сказал отец с сияющим лицом. Увидев, что этот факт не особенно восхитил тетю Сиди, он добавил: - Во главе делегации стоит сам граф Эрвин Шенборн-Бухгейм. Он для этого специально приехал из Вены!
Сразу же после прибытия мы сели ужинать.
Я не ел, так как был совершенно сыт. Отец не ел потому, что, наверное, заболел бы, если бы не рассказал всего, что мы испытали или, как он выразился, пережили в дороге от Берегсаса до Кашши.
- Гм, - сказал дядя Фердинанд, - видел бы ты, шурин, как у нас в Америке хоронили президента Рузвельта, нашего любимого Тедди.
- Дядя, ведь Теодор Рузвельт еще не умер, - сказал я (не напрасно же я любил читать газеты).
- Но как его будут хоронить, когда он умрет! - сказал невозмутимый Фердинанд.
За то, что "президент Рузвельт не умер", дядя Фердинанд жестоко отомстил мне, высказав отцу свое неудовольствие по поводу моего торжественного одеяния.
- Как ты мог купить ему к темно-синему костюму зеленую шляпу и желтые ботинки?
Но самой тяжкой обидой, нанесенной нам в доме американского учителя танцев в Кашше, было не это, а то, что к ужину тетя Сиди подала нам на стол пиво.
- Прости меня, Сиди, - сказал отец грустным голосом, - пива я не пью. Никогда в жизни не пил.
- Жалко, - ответила тетя Сиди. - У нас вина не бывает. В Америке вино пьют только извозчики и безработные каменщики.
После ужина отец пошел в кафе "Шалк". Там собрались члены берегской делегации. Я рано лег спать и тотчас же заснул. Во сне я ехал тем самым поездом, который привез Ракоци. Не знаю, живым или мертвым видел я себя во сне: лежал я действительно как мертвый, однако видел и слышал, как самый живой человек. Всюду, где мы проезжали, горели громадные костры, а вдоль пути стояла на коленях масса народу: венгры, русины, евреи. Среди них я увидел знакомых: отца, няню Марусю, дядю Филиппа и Кальмана Асталоша. Поезд укачивал меня точно так же, как когда-то давно-давно няня Маруся. Во сне мне было очень хорошо. Но тем грустнее было пробуждение.
В утренней газете был опубликован приказ начальника полиции города Кашши, запрещавший всем детям моложе шестнадцати лет выходить в день похорон на улицу.
Отец пытался утешить меня:
- Процессия пройдет здесь по Главной улице. Из окна ты увидишь все. Даже лучше, чем если бы ты был на улице.
Дядя Фердинанд утешал иначе:
- Ничего, Геза. В газете ты прочтешь, как хоронили Ракоци, а дома, в Берегсасе, ты всем можешь рассказать, что шел непосредственно за гробом. Если кто не поверит, пусть приезжает сюда, в Кашшу, и спросит меня. А через десять лет ты можешь рассказать, что руководил всей процессией верхом на лошади. Если кто не поверит, пошли ко мне.
Я же утешал себя так:
"Все равно убегу на улицу. Если меня остановит полицейский, скажу ему, что мне семнадцать лет, только я маленького роста".
Свой план мне наверняка удалось бы осуществить, если бы у меня не появилась глупая мысль - взять с собой и Дёрдя. Зачем бедняжке сидеть дома!
- Как ты думаешь пробраться? - спросил Дёрдь, когда я под секретом сообщил ему о своих планах. - В воротах стоит охрана.
- Пусть стоит! Ничего нет проще, как пробраться отсюда вниз. Провод громоотвода находится у вас около самого окна. Мы можем спуститься утром, когда все еще будут спать. Спуститься с третьего этажа не так страшно, поверь.
Дёрдь сообщил мой план тете Сиди.
Тетя Сиди распорядилась, чтобы в день похорон мне разрешили находиться в той комнате, окна которой выходят на Главную улицу (и между окнами которой проходит громоотвод), только до тех пор, пока там будет и кухарка. Так как кухарка была занята, я смог обозревать Главную улицу всего лишь в течение получаса. Ничего интересного за это время я не увидел, если не считать нескольких полицейских в парадной форме. Большую часть дня я провел в комнате, окна которой выходили во двор, и скучал. Из этой комнаты видно было большое желтое здание - полицейская казарма.
Случилось так, что волей-неволей мне пришлось основательно разглядеть тот дом, в котором впоследствии, лет через семнадцать, я провел в качестве невольного обитателя довольно продолжительное время.
Тогда я глядел с вожделением из решетчатого окна полицейской казармы на желтый дом, в котором жили мои родственники, и мне удалось тайком переправить туда из камеры письмо, в котором я просил своего двоюродного брата, адвоката Дёрдя Севелла, навестить меня в полиции в качестве моего юридического представителя и узнать такие факты, такие вопиющие факты… Но мой двоюродный брат доктор Дёрдь Севелла передал полученное запретным путем письмо начальнику полицейской казармы.
Домой и дома
На другой день после знаменитых на всю страну похорон, отец, Тамаш Эсе и я поехали домой. Делегация оставалась в Кашше еще на несколько дней, с одной стороны, для того чтобы выспаться после большой выпивки, устроенной вечером в день похорон, а с другой - для того чтобы продолжать ее. Отец и Эсе решили уехать не потому, что они были против этого, а потому, что в Кашше их обоих жестоко обидели. Обиду нанесли им вовсе не жители Кашши, а сами берегсасцы. Отец мой был не обидчив, но что касается Тамаша Эсе, он был такой человек, что, рассердившись, сердился уже до самой смерти.
На вокзале отец купил окорок, кило на четыре с половиной, и наполнил бутыль вином.
- Налейте сюда пять литров вина, - сказал он владельцу ресторана, - я заплачу за шесть, если вино будет хорошим.
- Заплатите за шесть с половиной, - сказал тот, - тогда мы оба будем довольны.
Как только поезд тронулся, мы занялись окороком и зеленым луком - дядя Эсе купил его два кило. Часа полтора мы все молча ели.
Я не имел понятия о том, почему мы трое уезжаем раньше всей берегской делегации. В доме дяди Фердинанда отец ни единым словом не обмолвился о нанесенной ему обиде. Ему было стыдно. Но теперь, наевшись и запив окорок двумя литрами вина, он дал волю своей печали.
- Да-с!
Эсе кивнул головой в знак согласия.
Отец вынул из кармана две толстых сигары. Одну дал Эсе, другую закурил сам. Эсе растер в руке полученную сигару, половину рассыпанного табака вложил в свою глиняную трубку с вишневым мундштуком, а остальной спрятал на запас в кисет.
Отец пускал большие кольца дыма.
- Когда еврей им нужен, - сказал он, - когда нужны его деньги, его ум или его голос, тогда еврей - венгр. А когда еврей говорит: я хочу печалиться и радоваться вместе с вами, тогда ему говорят: прочь отсюда, жид!
В ответ, нарушая предписанные правила, Эсе с силой плюнул на пол купе.
Из слов отца было трудно понять, что с ним произошло в Кашше. Его слова надо было сложить в одно целое, как дети складывают свои игрушечные кубики с картинками. Долго раздумывал я обо всех возможных и невозможных причинах, пока наконец узнал правду. А между тем все было очень просто.
Берегцы послали в Кашшу делегацию из пятидесяти двух членов, хотя от Всевенгерского комитета они получили только пятьдесят билетов, дававших право присутствовать на торжественной панихиде в самом соборе. Руководители берегской делегации - граф Эрвин Шенборн-Бухгейм, вицеишпан Гулачи и начальник уезда Вашархейи - после получасового совещания решили, что одним из двух берегцев, которые должны остаться без билета, будет мой отец. Кто окажется вторым - этого они даже после вторичного получасового совещания решить не могли. Без малейшего колебания это решил Тамаш Эсе.
- Если Иосиф Балинт, этот до мозга костей преданный венгерец-независимец, о котором даже его враги ничего плохого сказать не могут, вам недостаточно хорош, то в собор не пойду и я.
Чтобы успокоить взбунтовавшегося таргшнского старосту, Вашархейи стал вспоминать об Эсе Великом.
- Что сказал бы Тамаш Эсе Великий…
- Я как раз об этом и думаю, - перебил его Эсе. - Что он сказал бы? Да он перевернулся бы в гробу, узнав, что его внук хоронит Ракоци вместе с графом Шенборном!
Внук Эсе Великого, хотя у него было всего-навсего шесть хольдов земли, был букетом на знамени берегской делегации. Для того чтобы его успокоить, Гулачи достал два недостающих билета и один из них лично преподнес отцу. Признаться, отец был готов тут же забыть об обиде, но не таков был внук Эсе Великого.
- Йошка, - сказал тарпинский староста моему отцу, - если ты пойдешь на праздник, я тебя убью. Может быть, даже плюну тебе в лицо.
Таким образом мы уехали втроем раньше делегации.
Отец беспрерывно говорил и жаловался. Эсе молчал. Но когда прошло часа четыре, он тоже заговорил.
- Политика - не для честных людей! - сказал он. - От Ураи я ждал, что он ударит кулаком по столу, - добавил он после недолгого раздумья.
- Не может же Ураи из-за этого поссориться с вицеишпаном, - ответил отец.
- А почему нет? - заорал Эсе, и краска залила ему лицо. - Почему наш депутат-независимец не может поссориться с этим подлым лакеем правительства?
- Потому что он умный, Тамаш. Потому-то он и не трогает Гулачи.
- Умный? Плюю я на такой ум!.. При чем тут ум, Йошка? Ведь Гулачи все равно всегда поддерживает кандидата правительства.
- Это верно, Тамаш. Гулачи поддерживает всегда кандидата правительства, но только законными средствами. Если он иногда накануне выборов и забирает нескольких наших, от этого Ураи нет никакого вреда. Если же Ураи с ним поссорится, то Гулачи покажет, что он может сделать. Начнет поступать, как вицеишпан комитата Угоча, который в день выборов окружает весь город жандармами и не пропускает избирателей-независимцев на место голосования. Ты этого хотел бы, Тамаш, что ли?
Эсе не ответил, только засопел, как бык.
На станции Шаторалья-Уйхей мы вновь налили в бутыль вина и купили будапештские газеты.
В них было прекрасно описано, как страна принимала и хоронила славной памяти сына венгерского народа Ференца Ракоци.
"Не в Турции лежал до сих пор Ракоци, и не в Кашше будет он лежать отныне. Он жил всегда и будет жить в сердцах венгерского народа, продолжая бороться за него".
- Ну вот, видишь, Тамаш, - сказал отец примиренно, как только прочел это вслух.
В газете я нашел еще одно интересное сообщение.
Это была телеграмма:
"Поездка кайзера Вильгельма в Венгрию откладывается.
По сообщениям берлинских газет, предполагаемое посещение кайзером Вильгельмом г. Будапешта отложено на неопределенное время. Согласно полуофициальному сообщению, причиной отсрочки поездки послужило не вполне благополучное состояние здоровья кайзера. Но газета "Крейц-цейтунг" делает недвусмысленные намеки на то, что кайзер Вильгельм зол на венгерских политиков за слишком громкое чествование памяти Ракоци…"
- Вот немецкая сволочь! - закричал отец, когда я прочел это сообщение. - Ракоци неприятен этой проклятой собаке! Недостаточно, что его убили, он не хочет даже, чтобы его как следует похоронили. Ну, подожди же, немец проклятый!
Газета приводила от себя следующие комментарии к этому сообщению:
"Уже много лет германский кайзер собирается посетить Будапешт, но поездка каждый раз откладывается. Мы опасаемся, что Будапешт так никогда и не увидит кайзера своим гостем".
- Папа, - заметил я, прочитав это добавление, - если кайзер никогда в своей жизни не был еще в Будапеште, то где же и когда он целовал руку Вильме Банфи?
Отец молчал.
Эсе тоже.
Когда показался небольшой лесочек под Берегсасом, тарпинский староста нарушил молчание:
- Я тебе сказал, Йошка, что политика не для честных людей. А сейчас скажу иначе - и этого буду придерживаться - не такая политика нужна нам!
- Имре Ураи - настоящий независимец, - ответил отец, который под политикой понимал главным образом парламентские выборы.
- Имре Ураи - из господ, - сказал Эсе.
- Тамаш, Тамаш! - сказал отец, схватив руку Эсе. - Я тебя не узнаю. Не забудь, Тамаш, не забудь никогда, что преданный человек остается верным своему знамени, которому он присягал, если даже древком этого знамени его ударили по голове!
Когда мы прибыли домой, отец снял со стены портрет немецкого властителя. Снял и порвал. Остатки его он бросил в уборную.
На другой день он купил портрет Ракоци и повесил его на то место, где раньше висел портрет Вильгельма.
- Отец, - сказал я, - по-моему, портрет Ференца Ракоци не следовало бы вешать на место немецкого кайзера.
Отец задумался.
- Я повесил портрет Ракоци не на место портрета кайзера, - сказал он с особым ударением, - а рядом с портретом Гарибальди. Там ему место.
Сбор винограда
Боюсь, что тот, кто не жил в Берегсасе, не понимает, что такое сбор винограда, а может быть, не знает даже, бедняга, что такое виноград.
Местная газета "Берег" в своей ежегодно повторяемой передовой статье писала, что "сбор винограда - это праздник плодородия".
Это была правда. Но сбор винограда означает еще больше.
По этому поводу уксусный фабрикант говорил так: "Наконец-то после большой работы получишь деньги!"
Это тоже правда. Сбор винограда очень многим приносит деньги. Но отнюдь не тем, кто много работает.
По утверждению дяди Фэчке, на этом прекраснейшем празднике исчезают различия между богатым и бедным, умным и глупым - в это время все одинаково пьяны.
С некоторыми оговорками можно признать, что дядя Фэчке был тоже прав. Но сбор винограда - это не просто праздник.
"Это трехдневные каникулы", - говорили школьники.
Тоже верно. Сбор винограда означает для школьников трехдневный перерыв, - но если бы только это…
Сбор винограда в Берегсасе длится три дня.
Первого, второго и третьего октября школы закрыты, и - хотя не официально, но фактически - ни городские, ни комитатские учреждения в эти дни не работают и даже суды не заседают. Город пуст. Все живое вне города, в горах.