Бургомистр Турновский уволил управляющего Балога. Эта принудительная отставка так огорчила Балога, что он стал пить еще сильнее. Как известно, антиалкоголиком он никогда не был, но теперь изо дня в день напивался допьяна, а для этого требовалось немалое количество вина. Однажды, будучи совершенно пьяным, Балог поссорился с отцом и назвал его, между прочим, "вонючим жидом". Отец хорошо знал Балога и не особенно близко принял к сердцу это оскорбление. Но когда протрезвившийся Балог узнал, что в пьяном виде кровно обидел своего лучшего друга, он горько заплакал и письменно попросил у отца прощения. Письмо это он заканчивал словами:
"Даю тебе, Йошка, честное слово, что никогда больше в своей жизни пить не буду ни вина, ни водки, только воду и молоко. Пусть назовут меня немцем, если я когда-либо нарушу свое слово".
После получения этого письма отец тотчас же пошел к Балогу и в течение нескольких часов уговаривал его отказаться от этого ужасного решения. Но Балог был неумолим.
Целых четыре дня он пил только воду и молоко и бродил по улицам Берегсаса, как бездомная собака. На пятый день, после того как он съел свое любимое блюдо - коложварские голубцы, с ним случилась рвота. На шестой день он слег в постель. В ушах у него звенело, и он не совсем понимал, что ему говорили. Перед глазами у него мелькало, временами он ничего не видел. Локти и колени болели так сильно, что он орал от боли.
Жена его позвала врача, знаменитого доктора Рейсмана, который переехал в Берегсас из Кашши. Рейсман прописал какие-то капли и велел его жене натирать больного четыре раза в день подогретой водкой.
Ни предписанные Рейсманом капли, ни подогретая водка не помогли. Балог от боли искусал себе до крови губы, а ногтями исцарапал всю грудь.
По совету моего отца, жена Балога обратилась к доктору Яношши. После осмотра больного Яношши написал рецепт и с рецептом самолично отправился в аптеку. Через полчаса он явился в комнату больного с трехлитровой бутылкой в руках. В бутылке было какое-то желтое лекарство.
Размер бутылки, в которой было лекарство, и цвет лекарства вызвали у больного странное подозрение. Прежде чем принять первую дозу лекарства, он внимательно прочел накленную на бутылке этикетку. На ней было написано: "Аптека "Медведь" Лайоша Мейзельс, Берегсас. Площадь Лайоша Кошута". После этого следовало название лекарства по-латыни. Этого больной прочесть не мог. После латинских слов было указано по-венгерски, как принимать лекарство: "Через каждые полчаса по пивной пружке".
Первую дозу лекарства дал Балогу сам Яношши. Запах лекарства, а может быть, и его вкус были как у вина, но больной уже ни запаха, ни вкуса не ощущал. Его тут же вырвало. В течение дня Яношши пытался давать больному еще три-четыре раза желтоватое лекарство, но это не привело ни к каким результатам.
Ночью Балог стал бредить.
К утру он умер.
Перед страшно мучительной смертью он укусил себе язык.
- Так случается с теми, кто не пьет, - сказали берегсасцы, - он не пил десять дней и потому умер.
- Бедный Балог умер не потому, что десять дней не пил, - возразил Яношши, - а оттого, что в течение пятидесяти пяти лет слишком много пил.
Новый мир, новые люди
Бургомистр Турновский обещал коренным образом изменить жизнь Берегсаса. Наиболее бросающимся в глаза изменением было увеличение городского налога. На втором году правления Турновского город стал взимать со своих граждан почти втрое больше налогов, чем в последний год службы Гати.
Бондари, еще недавно чувствовавшие себя господами, одни за другим обанкротились. В Берегсасе была построена бондарня, и цена на бочки значительно снизилась. Это пошло во вред не только бондарям. Из-за множества дешевых бочек потерял свою прелесть и прекрасный старинный праздник сбора винограда. Раньше часть сусла приходилось выпивать на месте, так как не было достаточного количества бочек. Пригодные бочки стоили почти столько же, сколько и сусло. Теперь бочек уже было сколько угодно, да и покупателей вина искать не приходилось. На берегсасское вино была установлена определенная цена, и поэтому на третий день сбора винограда на улицах Берегсаса можно было встретить множество трезвых людей.
Раньше гора, на которой рос виноград, получала навоз только в день мерзнущих святых, когда горели костры из навозных куч. Теперь привозили навоз и после сбора, до того, как выпадал снег, и после весеннего таянья снега, а также перед окучиванием. И из благодатных берегсасских гор полилось желтое токайское вино.
Иштван Тарр купил автомобиль. Это был первый автомобиль во всем Берегском комитате. Он был похож на извозчичью пролетку, у которой отпилили оглоблю. Во время езды он бешено гудел - ту-ту-ту-у! - и распространял такую вонь, что у людей слезы текли из глаз.
Но гудение автомобиля было не единственным новым звуком в Берегсасе, так же как и вонь бензина - не единственным непривычным запахом. С. тех пор как полиция была реорганизована и полицейские стали уже не теми, всегда ощущающими жажду и почти всегда пьяными ворами в форме, которых можно было купить за литр вина, в Берегсасе начали происходить небывалые раньше преступления. То, что за последнее время не было ни одного базара без того, чтобы у двух-трех крестьян не украли серебряных часов, - это еще ничего. То, что у одного из лошадиных барышников, кривого Шебеки, вместе с кошельком вырезали и карман, - это тоже еще не было признаком новой жизни. Но когда в Малом лесу нашли убитой, с двенадцатью колотыми и резаными ранами, пожилую жену учителя гимназии Бенда, все почувствовали, что живут уже не в старом веселом, беззаботном Берегсасе.
Убийцу жены Бенда поймали. Йенё Кооца, сын бывшего винодела, землю которого продали с аукциона, исключенный из школы гимназист, а впоследствии писарь у адвоката Чато, после двух основательных пощечин начальника полиции Шимона признался, что убил госпожу Бенда. Он подчеркнул и настаивал на занесении в протокол, что совершил преступление не из желания нажиться.
Не успело еще улечься волнение, вызванное убийством, как город был взбудоражен новой сенсацией. Ночью был ограблен магазин часовых дел мастера и ювелира Кароя Немети на улице Андраши. Грабители оставили столько следов, что найти их было нетрудно. На следующий же день все трое предстали перед Шимоном. Это были бывший винодел Телкеш и его два сына.
В течение нескольких недель весь город взволнованно ожидал суда над убийцей и над грабителями. Многие из дам уже заказали себе платья, в которых собирались идти на процесс, но потом на берегу Верке произошли такие события, что убийцы и грабители были забыты.
На заводе Кохута началась забастовка.
Владелец кирпичного завода Мано Кохут - об этом часто писали в газете "Берег" - был современным, образованным и гуманным человеком. Внешностью этот худой, высокий, немного сутулый, русый человек был более похож на ученого, чем на фабриканта. Костюмы его были сшиты из дорогой материи, но он предпочитал уже вышедший из моды покрой и избегал ярких цветов. Он ездил в застекленной карете и носил очки в никелевой оправе. Под мышкой у него почти всегда торчала какая-нибудь толстая книга. Да, Кохут читал толстые научные книги. Иштван Тарр однажды чуть не упал в обморок, увидев заглавие одной из книг, которую читал Кохут: "Современный социализм".
- Вы читаете такие книги? - спросил, задыхаясь, имевший предрасположение к удару Тарр, который о социализме знал только из газеты "Берег".
- До тех пор, пока эти книги читаю я, все в порядке, - ответил с тонкой улыбкой Кохут.
Несмотря на этот ответ, Тарр счел своим долгом сообщить начальнику полиции капитану Шимону, какую книгу он видел у Кохута.
- Я сам слежу за литературой такого рода, - ответил Шимон.
- Это плохо кончится! - завопил Иштван Тарр.
- Безусловно, - сказал Шимон. - Вопрос только - для кого?
Гуманизм Кохута чувствовал каждый рабочий на заводе. При Ясаи рабочие трудились четырнадцать часов в сутки. С тех пор как завод принадлежал Кохуту, рабочий день был тринадцатичасовой. От пяти утра до двенадцати дня и после часового перерыва - от часу до семи. Заработная плата тоже повысилась. Нельзя сказать, чтобы очень. Во всяком случае, настолько, что рабочие значительно реже во время работы падали в обморок от голода. Был даже такой случай, - правда, за полтора года только один, - что одной из своих работниц Кохут после родов дал трехдневный отпуск.
Об этом писали обе берегсасские газеты. "Берегская газета" поместила серьезную большую статью о мероприятиях Кохута по улучшению быта рабочих. Кохут, например, совершенно порвал с унаследованными от Ясаи традициями и построил на своем заводе отдельную уборную для женщин и отдельную для мужчин.
Поэтому понятно, что почти все берегсасцы, читающие газеты, сочли чуть ли не личной обидой объявленную рабочими кирпичного завода забастовку.
Со словом "забастовка" сначала были некоторые затруднения. Из уст в уста передавали, что на кирпичном заводе забастовка, но что такое забастовка и с чем ее едят, нужно ли вызывать пожарника или врача, - это знали очень немногие. Счастье, что газета "Берег" все разъяснила.
"Забастовка, - писала газета, - это совместное и одновременное преступление тех рабочих, которые ленятся работать, а хотят только есть, пить и спать по целым дням".
Тогда сразу все поняли. Неясным для многих осталось только: почему рабочие завода Кохута не работают во время забастовки?
На второй день забастовки я впервые услышал имя Яноша Фоти.
Маркович сказал моей матери:
- Этот Янош Фоти, пожалуй, еще более опасный негодяй, чем Асталош.
"Янош Фоти!"
Имя врезалось в мою память. Тогда я, конечно, никак не мог предугадать, что много лет спустя, в деревне Намень, на берегу Тисы, именно я буду закрывать глаза умирающему Яношу Фоти и в последний раз именно я поцелую его грязный от пыли и крови лоб.
Янош Фоти, Янош Фоти - это имя не сходило с уст всех жителей Берегсаса. Фоти был рабочим на заводе Кохута, машинистом. Он организовал забастовку и руководил ею. Когда я в первый раз увидел его, он шел во главе бастующих рабочих по улице Андраши. Это был коренастый, плечистый человек лет тридцати. Волосы у него были коротко подстрижены, усы и глаза черные. Из всей его одежды я запомнил только, что на нем была синяя рубашка без галстука.
Он шел маленькими, быстрыми шагами. Вместе со следовавшими за ним демонстрантами он направлялся к городской ратуше. За ним шло около полутораста заводских рабочих: мужчины, женщины и даже несколько детей. Одна из женщин держала в руке знамя, сделанное из красного головного платка. Знамя было простенькое. Шедшие за ним были бледные, худые, грязные и оборванные люди. Один из демонстрантов иронически кричал хриплым голосом:
- Вот идут безродные мерзавцы!
Товарищ кричавшего, вспомнив, вероятно, оборванных солдат Тамаша Эсе, добавил:
- Вперед, нищий, голодный нищий!
Из домов и магазинов выбегали люди, чтобы смотреть на чудо.
- Во-о-о, - крикнула толстая жена мясника, - карнавал нищих!
Стоящие около нее засмеялись.
С тех пор я часто читал в книгах, что первые демонстрации рабочих пробудили в буржуазии страх и ненависть. В Берегсасе этого не было. Те, кто видел эту демонстрацию, не испугались, не почувствовали ненависти, просто удивились. Что это такое? Кто такие? Чего хотят? Какое несут знамя? Почему называются мерзавцами?
Среди зевак было, конечно, много таких, которые, осознав, что значит скромное красное знамя, испытали бы страх и ненависть. Но большинство зрителей, если бы они поняли, что происходит, стали бы приветственно махать шляпами Фоти. На заводских смотрело много рабочих-виноделов, у которых никогда ничего не было, которым будущее ничего не сулило, но ни у одного из них красное знамя не заставило быстрее биться сердце. На демонстрантов глядело также много мелких хозяев-виноделов, давно уже потерявших сон и ломавших себе головы над тем, кто, как и чем мог бы их спасти. Если бы они знали, что означает красное знамя!..
Даже утомленные, тащившиеся за решительным Фоти люди еще не знали, а только чувствовали и догадывались, что они идут на борьбу за новый мир.
Но с выходом очередных номеров обеих местных газет на берегсасцев обрушились страх и ненависть. С пеной у рта ругали газеты "богохульствующую социалистическую банду грабителей, убийц и изменников отечества". Газета "Берег", поддерживавшая правительство, призывала всех "честных" жителей комитата без различия партий, языка и религии объединиться против этих "отбросов" человечества. Газета независимцев, "Берегская газета" обратилась к вицеишпану с требованием усилить отряд берегсасских жандармов, потому что в случае если он этого не сделает, то будет отвечать "за потерю нашего состояния, оскорбление бога, за втаптывание в грязь нашего национального знамени, за гибель наших жен и невинных детей". В католическом костеле, в греко-католической церкви, в кальвинистской церкви и еврейской синагоге попы всех четырех мастей с амвона объявили войну этим "бессовестным канальям". Кальвинистский священник Каллош назвал Фоти "антихристом".
Берегсас охватила горячка.
Многие стали серьезно подумывать о поджоге Цыганского Ряда: пусть гибнет вместе с его ненавистными жителями!
Многие из берегсасских граждан приобрели сторожевых собак, и не один хозяин-винодел закопал в землю деньги, которые до этого времени хранил в старом чулке.
Впрочем, демонстрация и забастовка закончились очень скоро.
Перед ратушей демонстрантов ждали жандармы и полицейские.
Бургомистр Турновский послал к демонстрантам одного из офицеров полиции и велел передать, что он готов принять их делегацию, состоящую из трех человек.
Фоти с двумя другими рабочими вошли в здание ратуши. В приемной бургомистра все трое были арестованы.
Демонстрантов, лишившихся руководителей, жандармы и полицейские разогнали.
Рабочие завода Кохута на другой день вышли на работу.
Тринадцатичасовой рабочий день остался в силе. Что касается требования рабочих относительно повышения заработной платы, то Кохут обещал в дальнейшем обдумать этот вопрос.
Спустя несколько дней двое из арестованных были освобождены. Только Фоти отдали под суд. Одно время в городе поговаривали о том, что за забастовку на кирпичном заводе будет привлечен к ответственности и Асталош, но потом выяснилось, что Асталош уже пять месяцев сидит в тюрьме и, следовательно, в организации забастовки никакого участия принимать не мог.
Берегсасские дамы показали свои туалеты, заказанные для суда над убийцей и грабителями, на судебном заседании по делу Фоти. Председатель суда распределял билеты на это заседание после тщательного отбора, и в результате зал суда очень напоминал модный салон.
Самое заседание разочаровало присутствующих. Фоти оказался самым обыкновенным человеком.
"Двадцать девять лет. Венгр. Кальвинист. Не судился. Женат. Двое детей. Сын крестьянина села Берег-Ардо. До двадцати одного года работал батраком. Служил в армии, в одном из будапештских артиллерийских полков. После военной службы работал в течение пяти лет в Будапеште, на одном из машиностроительных заводов. Там познакомился со своей будущей женой".
Фоти вел себя на суде очень спокойно. Не пытался отрицать, что забастовку на кирпичном заводе организовал он и он же ею руководил. Его речь была определенно скучной дли публики. Он применял много непонятных и, по мнению присутствующих, бессмысленных выражений, как, например, капиталистическая эксплуатация, остатки феодализма, классовая борьба, классовое государство, классовый суд.
Несколько более интересным был допрос жены Фоти.
Это была хорошенькая, худая блондинка, того же возраста, что и Фоти.
За словом в карман она не лезла.
- Моего мужа отдали под суд за то, что Кохут заставляет своих рабочих трудиться свыше сил, а платит гроши, - заявила она.
- Янош Фоти предстал перед судом, - торжественно провозгласил вспотевший судья Кицбюхлер, - потому что возбуждал других против бога и отечества.
- Это старая песня! - сказала жена Фоти. - Тот, кто боится за свой карман, всегда вспоминает о боге.
Кицбюхлер призвал ее к порядку и повышенным голосом задал следующий вопрос:
- Значит, вы отрицаете, что Янош Фоти является врагом Венгерского королевства?
- Лучше бы вы спросили меня, господин судья, кто является врагом трудящегося народа Венгрии! Если вы не спросите, скажу сама: Шенборн, Кохут, Комор, Гулачи, ну, и вы, господин судья, а также подобные вам люди.
Жену Фоти, явившуюся на суд в качестве свидетельницы, Кицбюхлер приговорил за оскорбление суда к двухнедельному аресту.
Янош Фоти был присужден только к восьми месяцам тюрьмы.
В то время венгерские законы и венгерские суды еще не были приспособлены к кровавому подавлению рабочего движения.
В день рождения его величества Франца-Иосифа, после торжественного обеда, устроенного бургомистром, некий член комитатского самоуправления, независимец Кальман Вандор, просидел в одном всем известном месте несколько больше времени, чем обыкновенно. От скуки он прочел там экономический раздел одной будапештской газеты и решил, что теперь он кое-кому покажет…
И Кальман Вандор действительно показал, на что он способен.
На заседании самоуправления комитата он разоблачил прокуриста банка Комора, указав, что тот обманывает куруцский комитат и на деньги прусских банков строит железную дорогу Берегсас - Долха.
- Железная дорога, которую венгерский народ до сих пор считал своей, на самом деле принадлежит прусским банкирам.
Разоблачение Вандора вызвало ужасную бурю. Даже сторонники правительства пришли в ярость.
- Неслыханно! Возмутительно! - кричали со всех сторон.
Но бургомистр Турновский не согласился с взбунтовавшимися венграми.
- С каких это пор и почему надо считать национальным несчастием, если наши немецкие союзники помогают нам строить железную дорогу, насаждать у нас культуру? Тот, кто в этом усматривает несчастье, принимает дружескую руку за хлыст. Вместо того чтобы осыпать грязью наших друзей, вы бы говорили лучше о том, что в Волоце выбрали русинского старосту.
Новая буря. Теперь скамьи ломали члены самоуправления русинского происхождения.
Слова попросил сойвинский русинский поп Дудич.
- Вот уже четыреста лет немцы мучают народы Венгрии и сдирают с них семь шкур, а бургомистр Турновский усматривает для Венгрии опасность в том, что русины в Волоце избрали своего русинского старосту.
- Русский агент! - крикнул Дудичу Маркович.
- Держи язык за зубами, жид! - ответил русинский поп.
Услышав бранные слова, члены самоуправления один за другим повскакали со своих мест.
Все орали. В воздухе замелькали кулаки.
Председательствовавший Гулачи после долгих напрасных звонков, с трудом припоминая классический пример, закричал громким голосом:
- Убивайте друг друга, господа, только прежде выслушайте меня!
После этого странного предложения в зале восстановилась тишина.
Чтобы придать своим словам особую торжественность, Гулачи поднялся с председательского места.