- Ну, а как же ты добрался домой?
- Я услышал тяжелые шаги, испугался, думал - медведь и начал кричать. Но это был не медведь, а четыре человека.
"Ух! Проговорился!"
- Что это были за люди?
Я молчал.
- Что это были за люди? - повторил свой вопрос дядя Филипп.
- Четверо леших.
- Что-о-о?
- Я говорю: четверо леших. Одежда у них была зеленая, как мох, туфли и шапки красные, а бороды белые и длинные-длинные, до колен. У троих были серебряные мечи, а у четвертого, у которого на голове была корона, висела шпага из чистого золота.
- Что ты врешь, Геза? - перебила меня тетя Эльза.
Но дядя Филипп движением руки заставил ее замолчать.
- Я никогда не вру! - сказал я сердито.
- Это мы хорошо знаем, - успокоил меня дядя Филипп. - Тетя Эльза шутит. Ну, что было дальше? Что делали эти лешие?
- Старший из леших, у которого на голове была корона вместо шапки, подошел ко мне и спросил, что мне нужно в его царстве. Я сказал ему, что заблудился. "Кто ты такой?" - спросил король леших. Я ответил ему, что я племянник дяди Филиппа. "Это племянник еврейского доктора", - обратился тогда король леших к своим подданным. Лешие долго говорили между собой на каком-то чужом языке, наверное по-французски, потом король опять обратился ко мне. "Закрой глаза!" - приказал он. Я повиновался. "Ничего не видишь?" - "Ничего". - "Когда я скажу: "пора", ты должен считать до семи, после этого можешь открыть глаза и будешь на краю деревни. Но если ты еще раз нарушишь покой моего царства, я убью няню Марусю. Понял? Ну, если понял, тогда "пора"!" Я стал медленно считать до семи и, когда раскрыл глаза, действительно оказался на краю деревни.
- У него сильный жар! - сказала тетя Эльза.
Дядя Филипп отрицательно покачал головой.
- Вот что, Геза. Ты говорил, что в лесу было совсем темно. Как же ты видел, что у леших одежда была зеленая, а туфли красные?
- Как? Как я видел? А разве я не сказал, что у каждого из них был фонарь? Такой же фонарь, какой бывает у шахтеров. У троих они были серебряные, а у короля фонарь был золотой.
- Ну, тогда все понятно. А король леших грозил тебе, что, если ты еще раз вторгнешься в его царство, он убьет няню Марусю?
- Да.
- Все понятно! - повторил дядя Филипп. - Решительно все.
- Ты уверен, что у него нет горячки? - спросила тревожно тетя Эльза.
- Совершенно уверен!
По распоряжению дяди Филиппа я два дня оставался в постели. Когда на третий день я вышел на улицу, многие дети еще продолжали ходить с завязанными головами или перевязанными руками. У меня же был только насморк, которым никак нельзя было похвастаться. Сколько я ни сморкался, никто не знал, что насморк, так же как и раны других, был получен в борьбе за родину.
Политика
Я почти ежедневно читал будапештскую газету, которую выписывал дядя Филипп. Карой тоже. Он интересовался отделом "Юмор дня", а я - отчетами о заседаниях парламента. Длинных речей я не читал. Они мне были непонятны и скучны. Но когда попадались сообщения о том, что депутаты независимцы кричали членам правительства: "Лакеи Вены", или: "Вы продаете родину по фунтам", такие места я прочитывал раза три подряд и был счастлив. Я возмущался до глубины души, когда узнавал, что эти "лакеи Вены" осмеливались назвать депутатов национальной независимости "клоунами". Но на свете не было ничего лучше политики.
Когда наступила осень, я узнал, что мой отец согласился с советом дяди Филиппа - "родственника и врача" - и что я буду жить и учиться в Сойве целый год, а может быть, и два. Даже на каникулы я не мог поехать домой. В этот период жизнь казалась мне пустой и грустной, у меня не было никаких радостей, кроме венгерского парламента.
Там весело, там кипит жизнь.
Правительство требовало от страны больше солдат и больше денег для армии. Партия независимости от имени страны ответила: "Ни одного человека и ни одного филера!" Депутаты направо и налево величали друг друга то мерзавцами, то изменниками отечества. Партия независимости боролась блестяще. Неприятно было только, что румынские депутаты тоже боролись вместе с независимцами . Но вот однажды румынам досталось. Один трансильванский депутат из правительственной партии прямо бросил им в лицо, что они подкупленные враги Венгрии. Относительно сербских депутатов тоже говорили, что они продают Венгрию.
Все это, конечно, волновало и было очень интересно. Но все это отошло на задний план, когда я прочел в газете речь сойвинского депутата от правительственной партии Сабольча Гидвеги.
Гидвеги выступил против "русских агентов". "Русскими агентами" он называл русин.
Он перечислял ужасные случаи, которые доказывали, что русские агенты нарушают спокойствие Лесистых Карпат, что они зверским способом борются против венгров. Он назвал целых семнадцать конкретных случаев. Семнадцатый из них был самым возмутительным.
- Быть может, это звучит невероятно, уважаемая палата, - сказал Гидвеги, - тем не менее это факт, который можно доказать. На улицах Сойвы русскими агентами были избиты до крови беззащитные венгерские дети. Для того чтобы совершенно рассеять ваши сомнения, я назову фамилии.
И Гидвеги огласил фамилии около двадцати венгерских детей - всех тех, кто после битвы у горы с двумя вершинами в течение нескольких дней гордо ходил по главной улице Сойвы с завязанными головами или перевязанными руками.
- Я спрашиваю господина министра внутренних дел, - кончил свою речь Сабольч Гидвеги, - что он сделал или что собирается сделать для защиты спокойствия населения Лесистых Карпат, для защиты интересов венгров, живущих там под постоянной угрозой.
Я целые дни ломал себе голову над тем, где правда. То ли, что я видел, слышал и знаю, или же то, что говорил Гидвеги?
Трудно было поверить, что все, что я видел, слышал и знал, - неправда.
С другой стороны, совершенно невозможно было предположить, что то, что говорится в парламенте в защиту венгров, не является от слова до слова правдой, и когда Микола пришел к нам, я его не пустил во двор.
Но через десять дней, когда узнал, что поповского кучера Петрушевича увели жандармы, я сам навестил Миколу. Одновременно с отцом Миколы жандармы арестовали еще одиннадцать русин из Сойвы. Министр внутренних дел сообщил парламенту, что виновные понесут заслуженную кару.
Те, кто читал в газетах парламентские отчеты, знали, что "под влиянием грозных событий" были в срочном порядке приняты парламентом постановления о повышении численности армии и увеличении военного бюджета.
Но депутаты, голосовавшие в будапештском парламенте "под влиянием грозных событий", вряд ли знали, что "виновные" никакой кары не понесли. Их даже не отдали под суд. Петрушевич и другие сойвинские русины просидели в берегсасской тюрьме две недели. За это время поп Дудич нанял уже другого кучера, и когда Петрушевич вернулся из тюрьмы, для него у попа работы не оказалось. Марусю, которая до этого готовила и стирала на попа, сейчас же после ареста Петрушевича выгнали из дома. Вместе с Миколой она переселилась к своей сестре, жене заводского рабочего Михока.
Вместо Маруси поп Дудич взял в кухарки дочь тети Фуфки, Фросю. С этого времени в доме попа частой гостьей стала и сама тетя Фуфка.
Горбатая тетя Фуфка была лекарем. Она называла себя "врачом божьим", так как свою науку черпала не из каких-нибудь книг, а получала прямо от бога. У "врача божьего" всегда бывало много больных. Народ верил тете Фуфке не потому, что она брала гонорар наполовину меньше, чем еврейский доктор. Деньги тут не играли никакой роли, потому что, хотя еврейский доктор и брал вдвое больше, чем тетя Фуфка, но зато у кого денег не было, того еврейский доктор лечил даром. А тетя Фуфка "не могла" лечить, если плата за лечение не была уплачена вперед. Такого уж свойства была ее наука.
Народ в Сойве и в окрестностях любил тетю Фуфку потому, что у "врача божьего" имелось лекарство на всякую болезнь. Знания же еврейского доктора были ограничены. Когда его звали к ребенку, у которого ноги были тонки, как у скелета, живот распух, а лицо было желтое, как лимон, и который даже в четыре года не мог еще стоять, еврейский доктор в таких случаях говорил, что от этой болезни в аптеках лекарства нет. Ребенку нужно давать молоко, яйца и фрукты, и спать он должен в комнате с хорошим воздухом. За такой совет еврейский доктор денег не брал, и никто этого совета всерьез не принимал. Тетя же Фуфка давала такому больному пить воду Латорцы, пропущенную через горящий древесный уголь. Ноги больного необходимо было смазывать собачьим жиром. Лекарство это помогало при условии, если тетя Фуфка сама мазала ноги больного. Если кто утверждал, что лечение не помогало, он врал, потому что его подкупил еврейский доктор.
На кровавую рану тетя Фуфка клала свежий лошадиный помет.
Больному лихорадкой она давала пить утром натощак стаканчик водки, в которую собственноручно всыпала немного порошку, приготовленного из высушенного на солнце и размолотого в деревянной ступке левого крыла пойманной в ночь на Петра и Павла летучей мыши.
Больному с повышенной температурой мазали лоб и виски мочой беременной женщины. Женщинам, предоставлявшим это лекарство, надо было платить по два килограмма овсяной муки.
Тетя Фуфка пользовалась большой властью в Сойве.
Однажды она шесть месяцев просидела в тюрьме. За эти шесть месяцев сгорел дом сельского управления и выездная лошадь начальника уезда стала хромать.
То, что Петрушевич, потерявший свое место кучера, ни от управляющих графа, ни на заводе работы получить не мог, тоже свидетельствовало о влиянии тети Фуфки. Дело в том, что за несколько дней до своего ареста Петрушевич толкнул тетю Фуфку за то, что она плюнула, увидев на улице тетю Эльзу. Гнев "божьего доктора", таким образом, лишил бывшего поповского кучера работы.
Петрушевич переехал туда, где жила его семья, к Михокам. Дом Михоков находился вблизи кладбища. Когда я посетил их, Микола не хотел впускать меня в дом. За это няня Маруся отругала Миколу, а меня повела за руку в комнату.
Лачуга, которую Маруся называла комнатой, была без окон. Она была настолько мала, что я никак не мог понять, каким образом в ней помещались Михок с женой и пятью детьми да еще три члена семьи Петрушевичей. Мое посещение было очень коротким, потому что от запаха в комнате меня начало тошнить.
Во время ужина я вспомнил комнату Маруси и заплакал.
На вопрос дяди Филиппа я рассказал ему о причине моих слез.
Дядя Филипп молча выслушал мой рассказ, но тетя Эльза раздраженно напала на меня:
- Незачем тебе было ходить туда! Если бы твой отец знал, какие у тебя друзья, он бы основательно отколотил тебя.
- Отец не бьет меня! Никогда еще не бил!
- Оно по тебе и видно.
После ужина я вошел в комнату дяди. Дядя Филипп закрыл книгу, которую читал.
- Чего тебе, сынок?
- Я думаю, дядя Филипп, было бы хорошо взять няню Марусю сюда, к нам в дом. Она умеет готовить, Микола очень хороший мальчик, прямо даже не верится, что он русин, а о Петрушевиче все знают, что он самый сильный человек в Сойве. Дядя Филипп, возьмем их сюда!
Дядя долго медлил с ответом. Кусал губы. Барабанил левой рукой по темно-синему сукну письменного стола.
- Послушай, Геза, - сказал он наконец тихо, продумывая каждое слово, - я сделал уже для Петрушевича все, что мог. Может быть, я переоцениваю то, что сделал. Все же, мне кажется, я не ошибаюсь, предполагая, что Петрушевич и его товарищи вернулись так скоро в Сойву потому, что я дал показания следователю в их пользу. Ты не знаешь, Геза, не можешь знать, чем я рисковал, делая это. Возможно, ты будешь считать меня трусом, но я боюсь предпринимать еще что-либо. Если человек хочет принести пользу, он должен действовать с умом. Я боюсь, что если сделаю еще что-либо для Петрушевича, то больше уже ничего ни для кого сделать не смогу. А между тем в Лесистых Карпатах Петрушевичей очень много, а докторов Севелла мало.
Дядя умолк.
Мы долго сидели молча.
- Видишь ли, Геза, - заговорил наконец дядя Филипп, - я всегда забываю, что ты еще маленький мальчик. Забудь лучше все, что я тебе сказал. Вот тебе десять крейцеров, купи себе шоколадку.
Спустя два дня после этого разговора дядя Филипп позвал к себе Петрушевича и посоветовал ему уехать в Америку.
- Деньги на дорогу я вам дам. Вернете, когда начнете зарабатывать в Америке. Когда вы уедете, ваша жена и сын смогут жить у меня. Моя жена все равно не справляется с работой.
Петрушевич поблагодарил его за совет и после краткого размышления решил поехать в Америку. Но не поехал. Через несколько дней Петрушевич был мертв. Два лесных сторожа поймали его на браконьерстве. Они крикнули ему, чтобы он бросил ружье, но он не послушался.
- Разве вы обеднеете, если и я пообедаю, - крикнул он в ответ сторожам. - Если бы я не знал, что вы такие же нищие собаки…
Больше он ничего не сказал. Пуля одного из сторожей попала ему в живот, другого - в левый глаз.
Из рук сильнейшего человека Сойвы выпало ружье.
Поп Дудич не согласился хоронить Петрушевича. Поп из Полены тоже отказался. Бывшего поповского кучера похоронили без попа. Это были в Сойве первые похороны без священника.
- Зароют бедняжку, как собаку, - плакала няня Маруся.
На кладбище Петрушевича провожали только семья Михоков, Маруся, Микола и я. Когда кладбищенский сторож, глухонемой Шушак, засыпал гроб землей, Михоки пошли домой. Няня Маруся долго плакала, стоя на коленях перед свежей могилой.
Микола не плакал. С опущенной головой, молча, без движения, стоял он на расстоянии двадцати - двадцати пяти шагов от могилы отца, на том самом холмике, под которым, как говорят, спят гуннские герои времен короля Аттилы.
Мой молочный брат, сын няни Маруси, стоял на том самом холме, может быть, даже на том самом месте, где впоследствии - неполных двадцать лет спустя - народ Лесистых Карпат, склонив красные знамена, предал родной земле прах своего героя - Миколы Петрушевича.
Школа
С 1 сентября я начал учиться в сойвинской школе. В третьем классе было восемьдесят девять учеников. Из них семнадцать приходили ежедневно пешком из деревни Харшфалва. Харшфалвинские дети уходили из дому в шесть часов утра и все-таки почти ежедневно опаздывали.
- Я вас отучу опаздывать, - говорил учитель Аради. - За каждую минуту опоздания - удар тростью. Наклонись! - кричал он ребенку, дрожащему в ожидании ударов. - Наклонись так, чтобы пальцы рук касались носков ботинок.
- У меня нет ботинок, господин учитель!
- За этот наглый ответ ты получишь сверх полагающихся тебе двенадцати ударов еще три!
И, щелкая тростью, учитель Аради громко считал удары:
- Одна минута опоздания, две минуты опоздания, три минуты опоздания…
Хотя рука учителя действовала довольно быстро, он иногда тратил на это дело добрых полчаса.
Сойвинская школа была намного интереснее берегсасской.
- Федоренко! Перечисли мне главные реки Венгрии.
Федоренко, отец которого только этим летом переехал из леса в Сойву, услышав свою фамилию, встает и молчит. Аради повторяет вопрос. Федоренко молчит.
- Петрушевич, - приказывает Аради Миколе, - скажи Федоренко, что я спросил у него.
Микола переводит вопрос на русинский язык.
- Дунай, Тиса, Драва, Сава, - отвечает правильно Федоренко.
- Где берет начало Дунай? - спрашивает Аради.
Микола переводит вопрос на русинский. Федоренко отвечает по-русински, и Микола переводит ответ на венгерский.
- В Шварцвальдском лесу.
Аради прибыл в Сойву из Трансильвании. Ему минуло уже пятьдесят лет, а в таком возрасте трудно научиться новому языку, особенно учителю, уже много лет ломающему себе день и ночь голову над проблемой, каким образом распределить свое жалованье, чтобы не быть голодным и не ходить в отрепьях, словно нищий. По-русински он не понимал ни слова. Благодаря этому Микола имел возможность помогать своим русинским братьям. Что бы они ни отвечали на вопросы учителя, в его переводе ответы были всегда правильными. Вскоре русинские дети узнали об этом и стали злоупотреблять своим выгодным положением.
- Скажи мне, Чарада, когда происходила битва у Мохача?
Микола переводит вопрос на русинский, и Чарада по-русински же отвечает:
- Хочу есть.
Микола это переводит:
- В тысяча пятьсот двадцать шестом году.
- Правильно! - говорит учитель, и ему непонятно, почему все ученики смеются. Но когда после следующего ответа Чарады класс опять разражается смехом, он догадывается, в чем дело.
- Севелла! Ты понимаешь по-русински?
- Понимаю.
- Что ответил Чарада?
Карой мгновение колеблется.
- Он сказал, господин учитель, что у Мохача победили турки.
- Фельдман! Ты понимаешь по-русински?
- Понимаю.
- Что сказал Чарада?
- Он сказал, господин учитель, что у Мохача победили турки.
Аради качает головой. Несколько минут он думает, потом приказывает Миколе и Чараде выйти из-за своих парт.
Чарада получил пять, Микола десять ударов тростью.
На следующий день утром после случая с харшфалвинцами учитель Аради разразился большой речью:
- Я обращаюсь к венгерским детям, - подчеркнул он. Он взывал к нашему патриотизму и нашей любви к прекрасной венгерской земле, к дорогой родине. Он призывал нас защищать нашу родину, если русинские дети издеваются над венгерской школой.
- Пусть каждый венгерский мальчик считает своим долгом заявить мне, если заметит, что русины издеваются над тем, что для нас священнее всего на свете!
Может быть, если бы учитель бил палкой только русин, мы были бы с ним заодно против них, но в данном случае мы были все против учителя.
С тех пор Аради стал вызывать только венгров и тех русин, которые умели отвечать по-венгерски. Если случалось, что русин не знал урока, то он заявлял, что не умеет говорить по-венгерски, и на этом все кончалось.
Этому привилегированному положению русин стали завидовать некоторые еврейские ребята. Они заявили, что тоже не умеют говорить по-венгерски. А так как Фельдман, переводивший с еврейского на венгерский, был еще более ловким, чем Микола, то еврейские ученики вскоре стали такими же привилегированными, как и русины. Из всех благ культуры они тоже стали получать только одно - удары господина учителя. Но теперь бил он их чаще, потому что с тех пор, как русины и евреи перестали бояться вызовов, им стало скучно, и мальчики пытались рассеять скуку играми.
А игры эти часто бывали несовместимы со школьными правилами.
Как-то Чарада насыпал довольно много песка в чернильницу и, оторвав крылья у двух мух, бросил их на голову сидевшего перед ним Ицковича, потом залез под парту и основательно ущипнул его. Ицкович завизжал.
- Что с тобой, Ицкович?
- Кто-то ущипнул меня.
- Кто ущипнул?
Ицковича ударили ногой. Оп сделал знак головой, что понял предупреждение.
- Меня укусила блоха, господин учитель, - ответил он гордо.