Утром, когда плотник пытался найти на поле боя хоть один целый стол или стул, пришли жандармы. Начальник уезда велел арестовать двенадцать словаков.
Дирекция завода запротестовала.
- Это лучшие наши рабочие! Невинные люди! На них напали, они защищались - в этом вся их вина.
Начальник уезда согласился с доводами дирекции завода. Он выпустил словаков, а вместо них велел арестовать четырнадцать русинских рабочих.
Тогда запротестовали венгерские рабочие.
- Арестуют невинных людей! Русины не принимали никакого участия в драке. Если словаки не виноваты, то русины подавно! Пока их не выпустят, работать не будем!
Во вторник утром на постройке все венгерские, русинские и еврейские рабочие бросили работу. К обеду остановилась и поленская лесопилка.
После полудня забастовка охватила и Харшфалву.
Но словацкие рабочие продолжали работать. Стройку и барак словаков окружили жандармы.
Сойвинские рабочие обещали показать "свиньям-словакам", где раки зимуют.
Чтобы утешить словаков, к ним во время обеденного перерыва обратился с речью какой-то господин, инженер чешского происхождения, некий Седлячек, на словацком, по его мнению, языке.
- Вы не подлые негодяи, социалисты, - декламировал Седлячек, - вы верные сыны венгерской родины, верноподданные его величества нашего великого короля.
Словаки не совсем поняли Седлячека, но все же им стало ясно, что в Сойве происходит забастовка. После обеденного перерыва из семидесяти девяти словаков продолжали работать только двадцать три, а в течение второй половины дня и они присоединились к забастовке.
В среду начальник уезда выпустил всех четырнадцать русин. Но забастовка не кончилась. Рабочие требовали восстановления старых ставок. К бастующим присоединилась и волоцкая лесопилка, находившаяся на расстоянии часа ходьбы от Сойвы.
В четверг дирекция завода восстановила старые ставки для венгерских, русинских и еврейских рабочих. Забастовка продолжалась. Венгерские, русинские и еврейские рабочие требовали повышения ставок и для словаков. Громче всего кричали венгры с завязанными головами, те самые, которые всего несколько дней тому назад готовы были перебить всех словаков.
В ночь с четверга на пятницу у директора завода родилась великолепная идея. Он распорядился официально объявить, будто забастовка организована антисемитами против еврея - директора завода.
Теперь на первый план выступили еврейские рабочие. В пятницу громче всех шумели уже не венгры с забинтованными головами, а одетые в долгополые кафтаны еврейские рабочие, осыпавшие дирекцию завода самыми ужасающими проклятиями древних еврейских пророков.
- Разукрашенная вавилонская блудница, твои дни сочтены - час возмездия близок! - гремело вокруг крытого черепицей, построенного в швейцарском стиле особняка директора.
В субботу дирекция сдалась. Словаки стали получать те же ставки, что и остальные.
После подписания соглашения председатель еврейского Культурного общества Фельдман произнес речь перед всеми сойвинскими рабочими.
- Если кто-либо осмелится сказать впредь, что словак не человек, - это значит, что он подлая немецкая собака! - закончил свою речь Фельдман.
- А что каша - не еда, можно сказать? - спросила какая-то старушка.
- Необходимо что-нибудь предпринять, - сказал в субботу утром директор завода.
- Что-нибудь мы сделаем, - ответил начальник уезда Вашархейи.
- Всю эту пакость заварил нам еврейский клуб… Этот Фельдман…
- Знаю.
Кальман Асталош
Хромой печатник Кальман Асталош, родственник дяди Фэчке, деливший с ним комнату, впервые попал в тюрьму "за оскорбление и клевету". Когда бургомистр Гати утвердил вдове городского ламповщика, оставшейся с четырьмя детьми, ежемесячную пенсию в пятьдесят крейцеров, Асталош в присутствии свидетелей назвал главу города Берегсаса "мерзкой свиньей" и "бессовестным вором". За это тяжелое оскорбление Асталош вряд ли получил бы больше двух месяцев тюрьмы, если бы вел себя на суде умно. Но хромой печатник - в то время он был разносчиком газет - держал себя неразумно. Он пожелал убедить суд в правильности своих утверждений.
- В чем хотите вы нас убедить? - закричал судья Штампф, старавшийся криком скрыть свою растерянность.
- Я хочу доказать, что хозяева нашего города не крадут только то, что ничего не стоит.
- Это не только оскорбление, но и клевета, - заявил представитель обвинения.
И Асталоша приговорили к девяти месяцам тюремного заключения.
Второй раз он попал под суд за то, что вскоре после своего освобождения старался уговорить рабочих кирпичного завода протестовать против четырнадцатичасового рабочего дня. Владелец кирпичного завода Ясаи был католиком, Асталош же - кальвинистом. А так как было доказано, что Асталош назвал Ясаи "безбожным живодером", суд за "подстрекательство против вероисповедания" приговорил хромого печатника к десяти месяцам.
Год Асталош получил, когда поехал в Акнаслатину и там среди шахтеров соляных копей организовал что-то вроде профессионального союза. Прокурор утверждал, что Асталош купил билет только до станции Кирайхаза, остальную же часть пути проехал зайцем. Оправдаться Асталош не смог. За причинение убытка государственной железной дороге на сумму в шестьдесят шесть крейцеров Асталош отсидел в берегсасской тюрьме целый год.
Остальные его преступления мне неизвестны. Но их у него было, очевидно, много, иначе он не провел бы за пять лет пятьдесят месяцев в тюрьме.
Когда Асталош третий раз попал к судье Штампфу, имя хромого печатника знал уже весь Берегский комитат. Еженедельники "Берег" и "Берегская газета" много писали об этом "отчаянном мерзавце". Иногда - например, в связи с его поездкой в Акнаслатину - о нем упоминали даже в будапештских газетах. В них писали о нем только плохое. Тем не менее Кальман Асталош приобрел для себя и для дела, которому он служил, много сторонников.
В Берегсасе его единомышленниками были исключительно жители Цыганского Ряда и рабочие кирпичного завода. О последних я мог бы и не упоминать, потому что рабочие кирпичного завода почти все без исключения жили в Цыганском Ряду. В долине Тисы и на берегах Верке, где растут пшеница и виноград и где участок хозяина, имеющего шесть быков, считается большим владением, мало кто шел за Асталошем. Венгры, сочувствовавшие независимцам, в том числе и мой отец, резко осуждали утверждение Асталоша: "Если бы теперь жил Тамаш Эсе Великий, он наверняка был бы пламенным социалистом".
Зато дальше на север, где растет главным образом лишь овес да картошка, где графы Алмаши владеют десятками тысяч, а, граф Шенборн - сотнями тысяч хольдов, там, среди русинской и еврейской бедноты, Асталош имел много сторонников. Сторонников ли? Нет, никто из них не называл себя социалистом и не поступал так, как он проповедовал. Но с тех пор как Асталош поселился в Берегсасе, некоторые люди стали вести себя иначе.
Вот пример.
Однажды один из управляющих графа Шенборна, Янош Бодьо, приказал батрачке Анне Валковской пойти в лес, разыскать и привести домой разъяренного быка Мартона. Если принять во внимание, что Анна Валковская была уже на седьмом месяце беременности, - забеременела она от сына управляющего, - то в этом приказе ничего удивительного не было. Новым и поразительным был ответ Анны Валковской:
- Это работа для мужчины. Не пойду.
Управляющий Бодьо ударил непокорную работницу ногой в живот. В этом тоже ничего необыкновенного не было. Новым было то, что рабочие и работницы, которые слышали крики и плач Анны Валковской и видели, как беременная женщина валялась на земле, бросились на управляющего с кулаками.
Бодьо, как поступил бы любой управляющий на его месте, достал револьвер и по старой привычке стал бы стрелять во взбунтовавшихся батраков, если бы, - и это уже опять-таки было ново, - если бы за его спиной не появился вдруг лесоруб Натан Розенблат. Сильный, как бык, Розенблат так ударил управляющего по голове ручкой лопаты, что Бодьо умер, не успев проронить ни слова.
Жандармы по традиции заковали Розенблата в кандалы и увели в берегсасскую тюрьму. Не удивительно и то, что граф Шенборн назначил большую пенсию вдове Бодьо, после того как газета "Берег" написала о покойном управляющем, что он "умер как патриот и мученик за свои убеждения". Газета, по не совсем понятным причинам, назвала Розенблата "русским агентом".
Значительно более удивительными были поступки батраков графа Шенборна. Они стали собирать овес и картофель для жены и троих детей Розенблата. Иногда даже целый заяц или оленья нога попадали в их домик. Портной Василий Бескид, хорошо игравший на гармошке, сшил без всякой платы из своего материала всем трем детишкам Розенблата брюки и шубы. До появления Асталоша таких вещей в наших краях не бывало. Зато совсем по старинке было то, что осенью, во время больших еврейских праздников, трех курчавых сынишек Розенблата не впустили в сойвинскую еврейскую молельню. Тщетно твердили они, что они правоверные евреи, - служитель прогнал их.
- Только русины носят шубы и брюки из дерюги, - высказал он свое мнение.
Сойвинские господа часто говорили о Кальмане Асталоше. Они считали, что именно этот "отчаянный мерзавец" виноват в том, что жизнь в Сойве не так хороша и спокойна, как раньше. Народ стал нахальным, сойвинцы перестали уважать бога, попов и господ. А как много развелось простого люда! В Сойве на лесопилке несколько лет тому назад работало человек триста, теперь уже их тысяча семьсот человек. В Полене вместо шестидесяти человек работало восемьсот сорок. Между Сойвой и Поленой открыли местную железную дорогу, и теперь лесорубы все чаще шатались по Сойве.
В Сойве в течение десяти лет существовал "Библиотечный и самообразовательный клуб" еврейских рабочих. Венгерские и русинские рабочие решили тоже читать книжки и просвещаться. Но известный берегсасский антисемит Вашархейи, ставший после своей женитьбы на Марике Сабо начальником уезда, не разрешил венгерским и русинским рабочим организовать свой клуб. Тогда, к бесконечному возмущению кальвинистского пастора Недьеши и греко-католического священника Дудича, венгерские и русинские рабочие вступили в члены еврейского клуба. Эти два попа, к большому удивлению всех сойвинцев, после стольких лет вражды помирились. Дудич посетил Недьеши, и тот отдал визит Дудичу. Если уже это всех удивило, то последующие события и впрямь можно было считать чудом: в один прекрасный день оба попа вместе пошли в гости к раввину Френкелю. Френкель не отдал ответного визита, но с этого времени, встречая на улице своих духовных коллег, он не отворачивался, а отвечал на их приветствие.
Вскоре после примирения трех священнослужителей Вашархейи пригласил к себе Игнаца Фельдмана, председателя клуба самообразования еврейских рабочих. Кривоногий Фельдман почуял недоброе и, прежде чем пойти к начальнику, уговорился со своими друзьями, что если под каким-либо предлогом его заберут, то еврейским клубом будет руководить комитет, состоящий из трех членов: Давида Рабиновича, Федора Фомы и Белы Кюртеша.
Можно себе представить удивление Игнаца Фельдмана, когда Вашархейи принял его против ожидания не в штыки, а приветствовал дружеским рукопожатием.
- Садитесь, господин Фельдман, закурите сигаретку.
Фельдман сел и взял из золотого портсигара начальника уезда сигарету. Он сунул ее в рот, но забыл закурить.
- Я хочу попросить у вас совета, господин Фельдман, - начал Вашархейи. - Совета и помощи.
Услышав это, Фельдман - от удивления ли или от испуга - откусил кончик сигаретки.
- Знаете, о чем я думаю бессонными ночами? - спросил грозный начальник кривоногого Фельдмана. - Я думаю, господин Фельдман, о том, что нам делать, чтобы в нашей деревне, которая сейчас уже почти город, жизнь стала такой же прекрасной и культурной, как… Бывали ли вы когда-нибудь за границей, господин Фельдман? Нет? Ну, одним словом, я хотел бы, чтобы наша Сойва стала похожей на швейцарские города. Покой, чистота, культурность - вот что характерно для швейцарского города. А наша бедная Сойва…
Вашархейи глубоко вздохнул. Фельдман ерзал на краешке стула.
- Вы знаете, господин Фельдман, - продолжал Вашархейи, - знаете, чего нам прежде всего не хватает здесь, в Сойве? Я вам сейчас скажу. Культуры. Да. Наш главный и основной недостаток - это отсутствие культуры. Наши рабочие - еще недавно они были дровосеками - некультурны. А эта некультурность, простите меня, господин Фельдман, за прямоту, является отчасти - и не в малой степени - вашей виной. Вашей и тех, кто руководит клубом. Как воспитывает ваш клуб рабочих, господин Фельдман? Я вам скажу: никак. Что делает ваш клуб, господин Фельдман? Я вам скажу: он спит.
Фельдман, который шел к начальнику в полной уверенности, что его привлекут к ответственности за деятельность клуба, к своему великому удивлению, констатировал, что его ругают за бездействие клуба. Если бы у кривоногого Фельдмана было немного больше опыта, если бы он воспитывался не в сойвинских горах и до того, как стать руководителем клуба, не был лишь пастухом, он вряд ли обрадовался бы такому обороту и вряд ли согласился бы принять предлагаемую ему "помощь" господина главного начальника уезда. Вашархейи, начавший разговор с того, что хочет просить у Фельдмана совета, теперь сам советовал ему устраивать в клубе публичные доклады.
- В Сойве нельзя найти подходящего докладчика? В чем дело? Пригласите из Мункача или из Берегсаса. Там найдется.
И Вашархейи не только посоветовал, но тут же дал Фельдману письменное разрешение на устройство в клубе публичных докладов на темы, представляющие интерес. Для первого раза докладчик был приглашен из Берегсаса.
Таким образом, Кальман Асталош попал в Сойву.
Для доклада клубу удалось получить гимнастический зал школы. Из досок, взятых на время у завода, члены клуба устроили в гимнастическом зале скамейки. На этих скамейках было двести шестьдесят сидячих мест. Между скамейками и позади них были еще стоячие места человек на двести.
Это было в начале марта, деревья еще не покрылись листвой, вход в гимнастический зал и стены зала были украшены сосновыми ветками. По инициативе Фельдмана у входа было устроено - тоже из сосновых веток - что-то вроде триумфальной арки, на которой огромными, вырезанными из розовой бумаги буквами было написано на трех языках - венгерском, русинском и еврейском:
ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ!
Мы, сойвинские дети, понятно, с наслаждением следили за этими грандиозными приготовлениями. Поэтому легко себе представить, как я был огорчен, когда тетя Эльза строго-настрого запретила мне идти на доклад.
- Даже думать об этом не смей!
Конечно, я только над тем и ломал себе голову, как мне обойти это запрещение.
Я надеялся, что с Асталошем в Сойву приедет дядя Фэчке и что под его покровительством мне как-нибудь удастся проникнуть на доклад. Но я ошибся. Асталош приехал в Сойву один. Таким образом, мне ничего другого не оставалось, как уговорить няню Марусю помочь мне нарушить приказ тети Эльзы. Няня Маруся вначале слушать об этом не хотела, но стоило мне заплакать, как она сразу же размякла и надела свой праздничный платок.
Доклад назначили на воскресенье, в пять часов дня. Около половины четвертого зал был набит до отказа.
Здесь собрались не только сойвинские рабочие, но и поленские и харшфалвинские; пришли даже из более отдаленных местностей - Волоца и Верецке. Но в зале сидели не только рабочие и работницы; без десяти минут пять в зале появился и Вашархейи. Фельдман хотел освободить для него место в первом ряду, но он, улыбаясь, поблагодарил его за внимание и сел в предпоследнем ряду, на краешек скамейки. Самым удивительным все-таки была не скромность Вашархейи, а то обстоятельство, что первый ряд был целиком занят женщинами, о которых вся деревня говорила, что без разрешения попов они даже кашлять не смеют.
Собрание открыл Игнац Фельдман. Асталош что-то шепнул ему, после чего Фельдман спросил присутствующих: кто умеет петь марсельезу. Оказалось - никто. Портной Бескид внес предложение: спеть вместо той песни, название которой даже выговорить невозможно, "Песню дружка Тюкоди", которую знали все.
И в гимнастическом зале зазвучала двухсотлетняя песня времен Ракоци:
Крови бедняцкой какая цена?
Много ли выручишь? Ломаный грош!
Да и того не получишь сполна -
Даром всю кровь за отчизну прольешь!
Участники собрания пели стоя. Бескид аккомпанировал на гармошке. Когда пение окончилось, те, у кого были сидячие места, сели.
- Сейчас выступит Кальман Асталош, - объявил Фельдман. - Он будет говорить по-венгерски. Для тех, кто по-венгерски не понимает, тут же будем переводить на русинский и еврейский. Пока он будет говорить, не шумите. Курить можно, плевать нельзя.
Асталош взобрался на стол, за которым сидел Фельдман. Он был одет в старый костюм шоколадного цвета, принадлежавший когда-то моему отцу, а потом дяде Фэчке.
В течение нескольких минут Асталош молча пристально смотрел на присутствующих. Стало тихо, как в церкви.
Затем, вытянув правую руку, Асталош заговорил:
- Братья рабочие!
Дальше говорить он не мог.
Сидевшие в первом ряду фанатически верующие женщины будто по команде вскочили со своих мест, повернулись к оратору спиной и быстрым движением подняли юбки.
Весь зал разразился хохотом.
Ошеломленный Асталош с минуту молчал. Он чуть не упал со стола. Посмеявшись вместе со всеми, он, заглушая хохот всего зала, громко сказал:
- Эх, бабы, бабы! Вы что думаете - я жеребец?
Зал опять захохотал, еще громче, чем прежде.
- Здорово он им ответил!
- Поделом!
- Так им и надо, поповским шлюхам!
Но смех этот был направлен уже не против Асталоша, а за него. Этого никто не говорил, но чувствовали все.
Вдруг кто-то выкрикнул:
- Да здравствует Кальман Асталош!
Возглас подхватил весь зал.
Женщины, пришедшие для того, чтобы высмеять Асталоша, мигом исчезли. Большинство из них вылезло в окно. Сидевшие во втором ряду слушатели перешли вперед, а теснившиеся сзади заняли освободившиеся места. Те, кто стоял на улице, протиснулись в зал, и их оказалось в два- три раза больше, чем покинувших помещение женщин.
Во время этой перегруппировки Асталош с серьезным видом неподвижно стоял на столе. Когда в зале восстановилась тишина, он снова заговорил:
- Братья рабочие!
У Асталоша был красивый низкий голос. Казалось, он доносился откуда-то издалека.
Из его доклада я понял мало. Но знаю, что говорил он очень хорошо. Часто вспоминал Тамаша Эсе.
Присутствующие не спускали с него глаз. Большинство слушало его с раскрытыми ртами. Слушатели иногда вздыхали, временами, как бы в ответ на его слова, раздавался охватывающий весь зал угрожающий ропот. Некоторые выражения Асталоша очень волновали слушателей (няня Маруся громко плакала), а многих заставляли сжимать кулаки.
Асталош говорил добрых два часа.
Никому из присутствующих не приходилось еще, вероятно, слушать такую длинную речь. И все же они оставались на местах до конца. Тот, кто слышал первые слова Асталоша, хотел послушать и остальные.
Когда Асталош кончил, Фельдман спросил, нужно ли перевести доклад на русинский или еврейский языки? Но в этом не было надобности. Все ответили, что поняли.