- Нет, Антон у меня хороший, - сказала Елизавета Никандровна. - Это мы так… - И она смешалась. - Да что это мы стоим? Раздевайтесь - и к столу. И вообще, мы вас сегодня никуда-никуда не отпустим. Раздевай же его, Антон. - И Елизавета Никандровна побежала в комнату.
Иван Михайлович снял пальто, причесал редковатые волосы.
- А всё-таки что за слёзы у вас тут, прости за нескромный вопрос?
- Сын, понимаешь, беспокоит меня всё больше. Вот поговорили о нём сейчас.
- Вот как… Да, дети подчас - сложный вопрос.
- Сложный, - вздохнул Антон. - Мой руки. Как съездилось в колхоз?
- В общем - хорошо. Интересный человек председатель тамошний, - проговорил Субботин, гремя рукомойником. - Партизан маленько. Взял да и засеял рожью почти все посевные площади. Ну, да партизаном в наше время иногда и полезно быть - скорее добьёшься чего-нибудь.
- Долго у нас ещё будешь? На завод когда ждать? - подавая полотенце, спросил Савельев.
- Побуду. И на завод ещё зайду. Но я сейчас снова по сельскому хозяйству.
- Вон как. Значит, не непосредственное моё начальство теперь?
- Выходит. Жалеешь?
- Радуюсь. Без всякой опаски водку можно с тобой пить теперь.
- А то опасался?
- Да побаивался.
Смеясь, они прошли из кухни в комнату.
* * * *
Полипов, закончив рабочий день, по старой, выработавшейся годами привычке проверил, не осталось ли каких бумаг на столе, заглядывать в которые посторонним не следовало, заперты ли ящики стола и стоявший в углу кабинета несгораемый шкаф. Потом взял портфель, намереваясь пойти домой, но вместо этого сел в мягкое кресло для посетителей, прикрыл глаза и задумался.
Думал он в последние дни всё о том же - о Субботине. Секретарь обкома уже неделю живёт в Шантаре, разъезжает с Кружилиным по колхозам, но в исполком ни разу не зашёл, о письме, которое он, Полипов, написал в обком, ничего не говорит. Полипов тоже ничего не спрашивает. При редких встречах Субботин равнодушно здоровается. Он, Полипов, кивает головой, отвечает на приветствие, и они расходятся каждый в свою сторону.
Но приехал-то Субботин по поводу его письма, это уж Полипов знает. Что он готовит ему, какой сюрприз? Созовёт бюро райкома и объявит, что жалоба Полипова на секретаря райкома необъективна? Но это не жалоба, не такой дурак он, Полипов, чтобы писать жалобы. Это просто письмо коммуниста в вышестоящий партийный орган с просьбой разъяснить непонятное. Да, не вовремя снова бросили Субботина на сельские дела. Прежний секретарь по сельскому хозяйству разъяснил бы, что такое самовольство, не ему, Полипову, а Кружилину. Так разъяснил, что долго бы у того чесались определённые места. А потом этот козырь долго лежал бы в кармане у Полипова. Но кто же знал, что всё так получится?
И вообще - везёт этому Кружилину. Осенью совсем было запурхался с заводом, уборка хлебов шла медленно и вяло. И он, Полипов (здесь Полипов внутренне усмехнулся, сохраняя на лице хмурую задумчивость; он умел это делать - смеяться про себя, одним сознанием), не особенно форсировал косовицу, сквозь пальцы смотрел на то, что почти во всех хозяйствах жатва идёт вдвое медленнее, чем могла бы идти при более чёткой организации и строгом контроле. Он носился из колхоза в колхоз, поднимая шум только вокруг обмолота и хлебосдачи, требуя бросать сюда все силы, тягло, транспортные средства.
- Скоро начнутся ветры, непогода, зерно повыхлещет, - сказала однажды ему Полина Сергеевна, жена, глядя в районную газетку, где печатались уборочные сводки. - И окажется Кружилин в интересном положении. Хоть локти искусай, а сдавать государству нечего будет… А если ещё и под снег на корню уйдёт немного…
- Замолчи! - прикрикнул, багровея, Полипов, понимая, что она, как всегда, поняла его тайные расчёты. - Ты что говоришь, в чём ты меня… Выдумываешь чёрт-те что!
Конечно, это было бы идеально, если бы завод ещё месяц-полтора не дал продукции, а уборка в районе завалилась. Спрос всегда с главного хозяина, и Кружилин вылетел бы из райкома, как пробка из бутылки, очистив место для него, Полипова. Но тут приехали Савельев и этот, тощий, как библейская корова, Нечаев - и завод через две недели начал выпускать снаряды. В результате - приветственные телеграммы из области и из Наркомата боеприпасов. Теперь Кружилин сам взялся за уборку. Он, наоборот, сквозь пальцы смотрел на хлебосдачу, требуя косить, косить, косить хлеба, метать скошенное в скирды. Хлебосдача резко упала, из области шли грозные звонки и телеграммы. Кружилин на них почти не обращал внимания, а он, Полипов, обращал - и всё более мрачнел. (Здесь Полипов снова усмехнулся, но на этот раз в открытую, его широкое лицо скривилось, будто он хватил чего-то кислого). Да, он, Полипов, мрачнел, потому что понимал, настанет день - и придёт из области поздравление за выполненный план хлебопоставок, а все грозные телеграммы превратятся в пустые бумажки. К тому же и природа будто была в союзе с Кружилиным - долго стояли сухие солнечные дни.
Так всё оно и произошло. В итоге - ни одна из пружин, сжимаемых им, Полиповым, под Кружилиным, не сработала, они потихоньку выпрямились, даже не покачнув его в кресле. Что же оставалось ему, Полипову? Только Назаров, о самовольном поступке которого он узнал слишком поздно. Ах, если бы к тому же завод ещё не выпускал снаряды, а район не выполнил плана хлебосдачи! Но тем не менее после некоторых раздумий Полипов написал своё письмо, памятуя: то, что написано пером, не вырубишь топором. Он писал его ночью, вот в этом же кабинете, за этим столом, философски размышляя, что жизнь быстротечна и изменчива, а обстоятельства могут живо сложиться так, что и это письмо вспомнится, будет к месту и, может быть, сыграет свою роль когда-нибудь…
В дверь стукнули. Полипов вздрогнул.
- Да. Кто там?
В кабинет вошёл Субботин.
- Размышляешь? Здравствуй. Уезжаю я сейчас, попрощаться зашёл. - Он снял фуражку, но раздеваться не стал.
- И на том спасибо, - усмехнулся Полипов. - Я думал - не зайдёшь.
- Почему же? Я обязан поговорить с тобой, поскольку ты просишь в своём письме разъяснений насчёт Назарова и Кружилина.
Полипов приподнял жёлтые брови:
- Что ж, разъясни.
Субботин сел в другое кресло, напротив Полипова. Их разделял узенький столик, приставленный к массивному столу хозяина кабинета. Субботин положил руки на вытертое зелёное сукно, крепко сцепил сухие пальцы.
- Слушай, Петро. Скажи мне откровенно: зачем ты написал это письмо? - тихо проговорил Субботин.
- Странный вопрос…
- Да, может быть, если бы я задавал его кому-нибудь другому, но мы с тобой в Новониколаевске одни и те же опасности делили, в одних тюрьмах сидели. Скажи мне, как старшему товарищу.
- Ты сам прекрасно понимаешь - почему. Я - коммунист, Иван Михайлович. Товарищ Сталин и наша партия учат нас принципиальности. А здесь налицо вопиющее самовольство…
- Я просил - откровенно, как товарищу, - поморщился Субботин.
- Я разве не откровенно говорю?
Было часов восемь или девять вечера, на улице давно стояла густая темень. В кабинете ярко горели две большие лампочки под дешёвыми стеклянными абажурами. За окнами, освещённые падающим из окна светом, виднелись голые, чуть заснеженные, молодые ещё топольки и клёны. Летом, одетые листвой, они весело помахивали в окна, но сейчас было неприятно оттого, что из чёрной темноты к самым стёклам тянутся сухие, закостеневшие на холоде, голые ветви.
- Значит, разговора у нас не получится, Полипов, - сухо сказал Субботин и встал. - А жаль…
- Конечно, трудно мне говорить с тобой, поскольку, так сказать, твоими стараниями я был освобождён… а точнее - отстранён от партийной работы, - с откровенной обидой проговорил Полипов. Уголки его широкого рта отвисли, будто он собирался заплакать. Но не заплакал, а продолжал тем же тоном: - Сначала из города сюда переведён, как в ссылку. Потом из райкома вышвырнули. А дальше - уж и не знаю, куда меня ещё… Кружилин как-то заикался - на колхоз. Всё логично.
Субботин слушал молча, глядел на Полипова с сожалением, болью и с явно скользившей во взгляде неприязнью.
- В ссылку вышвырнули?.. Ах, Полипов, Полипов… Вот я и хотел поговорить с тобой, как старший товарищ, как человек с человеком, хотел понять тебя наконец и, может быть, помочь… чтобы тебя, как ты выражаешься, не вышвыривали и дальше, чтобы ты не скатился окончательно в пропасть.
- О-о! - жёлтые брови Полипова поползли вверх. - Вон как даже… вопрос-то стоит?!
- Ну а как же ты думал?! - с явно прорвавшейся болью вымолвил Субботин, шагнул к Полипову, сделал движение, будто хотел взять его за плечи, но передумал. - Там, в Новосибирске, ты превратился в партийного чинушу, в бюрократа самой жёсткой пробы. Я думал, здесь, в районе, живая практическая работа тебя подлечит, жизнь продует тебе мозги. А ты…
- А что же я?! - Полипов тоже поднялся, заходил по кабинету. - Что же я, ударил в грязь лицом, да?! Тогда что называется не ударить в грязь лицом? Район при мне вышел в передовые по всем показателям: по хлебу, по мясу, по шерсти…
- Погоди же, - попросил Субботин.
- Нет, не погожу! - крикнул Полипов яростно, будто стоял перед ним не секретарь обкома, а председатель или бригадир какого-нибудь колхоза, с которыми он привык разговаривать таким вот образом. - Не погожу, потому что есть мнения, а есть объективные факты. Кто раньше всех и больше всех давал в области хлеба? Полипов. А молока, мяса? Полипов! Чей район на областной доске Почёта? Полипова…
Субботин глядел на него с изумлением, потом это изумление сменилось прежней жалостью. Секретарь обкома сел на прежнее место. Полипов враз умолк.
- Прости… - пробормотал он и тоже сел.
Минуты полторы или две они сидели так молча, даже не шевелясь.
- Ну что же, Пётр Петрович… - проговорил наконец Субботин тяжело. Теперь мне совсем ясен смысл твоего письма в обком. Где-то я ещё сомневался, верил… или хотел верить в твою искренность… в заблуждения, может быть, в непонимание чего-то.
- Я понимаю одно - самовольные действия, как, например, назаровские, к добру не приведут.
- Ты вот, работая тут, самовольно не действовал. Всё по параграфам, всё по директивам. И довёл район до нищенства. До критической точки. За это тебя и сняли, потому что нельзя больше было терпеть, все твои заступники в области не только увидели вывеску твоего, как ты говоришь, района, но и разглядели, что там, за этой вывеской. И ты это в общем-то понимаешь.
- Ну, зачем уж так - до нищенства, до точки?! Недостатки у меня, как и у каждого секретаря райкома, были в районе. Ты их возвёл в степень, там, в обкоме, всё представил в специальном освещении. Я не маленький, знаю, как это делается. Но я знаю и другое - всё течёт, всё изменяется…
- Это как понять? - спросил Субботин негромко.
- А так… Такими, как я, коммунистами с дореволюционным стажем партия не бросается…
- Не гордись прошлыми заслугами, - попросил Субботин. - Гордись настоящими. А их у тебя нет.
- Ты считаешь - нет, я считаю - есть. Ты их только мусором завалил. Но ничего, подождём.
- Постой, постой… Чего, собственно, ты ждать собираешься? - И Субботин вытянул даже худую шею, будто ответ Полипова мог пролететь мимо его ушей.
- Всё течёт, говорю… Война к тому же… Может быть, тебя переведут куда-нибудь из Новосибирска, может быть, я попрошусь в другую область. Ну а на крайний случай… - Полипов помедлил секунду, поглядел в глаза Субботина и как-то с усмешечкой спросил: - Сколько тебе лет-то?
Субботин только шевельнул морщинами на лбу.
- В крайнем случае подождём, когда ты на пенсию уйдёшь.
Опять стояла несколько минут тишина в пустом, гулком кабинете, за окном которого уныло торчали из темноты голые ветки деревьев.
- Да-а… Всё, выходит, ты учитываешь, всё рассчитываешь намного вперёд.
- Рассчитываю, - с циничной обнажённостью сказал Полипов.
- Я всяко о тебе думал… Но, признаться, в истинном свете увидел тебя только сегодня. Что же с тобой произошло, Полипов? - грустновато, скорее сам у себя, спросил Субботин.
- И каков же я в этом свете?
- Сразу и не объяснишь. Интриган, завистник, карьерист - это, пожалуй, не то, это слишком мелко для тебя, бледно характеризует. Не знаю, не знаю… - Субботин устало потёр морщинистые щёки. - Но что вот партийности в тебе нисколько не осталось, так это точно…
- Ну, это, знаешь ли… - рассыпал нервный смешок Полипов. - Тебе, конечно, никто не волен запретить какие угодно выводы и домыслы. Но ты их оставь, пожалуйста, при себе.
- А может быть, этой нашей партийности в тебе никогда и не было? - не обращая внимания на слова и смешок Полипова, раздумчиво добавил Субботин. - И ещё: может быть… возможно, и сейчас даже в истинном… в самом истинном свете я тебя всё-таки не вижу ещё? А?
Полипов как-то странно откинул назад большую, широкую голову, приоткрыл рот, и угол этого открытого рта начал дёргаться, толстые щёки - бледнеть.
- Да ты… - хрипло выдавил он, задохнулся, мотнул головой, вскочил. И закричал, срываясь на визг: - Да ты… ты как смеешь?! Я спрашиваю - какое ты имеешь право?!
Субботин поднялся с трудом, выпрямился. И проговорил спокойно, глядя не в глаза Полипову, а на его обиженно дрожащие щёки:
- А Кружилина мы тебе съесть не дадим. В скором времени мы пригласим его, Кружилина, на бюро обкома, обсудим итоги уборочной, положение дел на заводе и в районе. За что-то будем хвалить, за что-то ругать, что-то посоветуем. Но, как ты сам понимаешь, больше будем хвалить… А насчёт Назарова… Я думаю, обком согласится с моим мнением, что Кружилин, как руководитель района, имел право в интересах дела разрешить одному колхозу в опытном порядке на половине площадей посеять рожь. До свидания.
И Субботин вышел не оборачиваясь…
Домой Полипов явился взбешённый, как тигр, и напуганный, как заяц, за которым весь день гонялся охотник. Жена долго не открывала, и он, стоя на крыльце, что есть силы колотил носком сапога в дверь.
- Дрыхнешь, что ли?! - бросил он ей со злостью, когда она откинула засов. - Сидишь под замками, как принцесса!
- В селе всякой шпаны полно было и до войны. А сейчас-то…
- Да кому ты нужна, старая развалина?
И громко затопал по крашеному полу коридорчика, освещённого тусклой лампочкой.
* * * *
После приезда Кружилина Полипов, демонстративно освободив райкомовскую квартиру, стал жить в этом небольшом, в две комнаты, аккуратном домике, стоявшем сразу за бревенчатым зданием исполкома.
Детей у Полиповых не было (то ли по вине мужа, то ли по её собственной - Полина Сергеевна этого понять не могла, а к врачам обращаться стеснялась), и единственной её заботой и обязанностью было убирать квартиру и готовить пищу. Делать это она умела и любила, но кухонные и квартирные дела отнимали времени немного, и она зимой целыми днями бесцельно ходила по пустым комнатам, валялась на диванах с книжками или журналами в руках, а летом занималась разведением цветов. И тот, райкомовский, дом и этот, райисполкомовский, всегда утопали в многочисленных пёстрых и пышных клумбах.
Когда-то Полина Сергеевна была женщиной стройной, даже хрупкой, несмотря на полные бёдра и немного сутуловатую спину. Но от многолетней праздной жизни, несмотря ещё на сравнительно молодые годы - она была на пятнадцать лет моложе мужа, - располнела, расползлась. Бёдра стали ещё толще, на них трещали все юбки, груди обмякли и болтались под халатом тяжёлыми кусками ползучего теста, когда-то тугой и упругий живот тоже обвис, под челюстью образовался второй подбородок.
Ей было двадцать пять лет, когда она вышла замуж, вернее - женила на себе Полипова.
Осенним вечером 1930 года в квартире Полипова раздался телефонный звонок.
- Извините, пожалуйста. С вами говорит Свиридова. Я хотела бы зайти к вам…
- Какая Свиридова? По какому делу?
- Хотела к вам на работу прийти, но не осмелилась. У меня неделю назад умерла мать. Я осталась совсем одна.
- Ничего не понимаю. Чем же я могу вам помочь?
- Я не за помощью, - вздохнула женщина в трубку. - Я хотела об отце поговорить… Ведь вы знали моего отца…
- П-простите, - чуть заикнувшись, произнёс Полипов, - я не знал никакого Свиридова.
- Вы вместе с ним в Новониколаевской тюрьме сидели. Вы забыли, вероятно, столько лет прошло…
Долго молчал Полипов, сжимая трубку так, что побелели пальцы.
- Алло… Что же вы молчите? - спросила неведомая женщина или девушка.
- Да, да… - дважды вздрогнул Полипов, как под ударами. - Кажется, что-то припоминаю. Сергей Свиридов, как же… Да, мы сидели с ним в одной камере бывшей Новониколаевской тюрьмы. Это было, кажется, в девятьсот шестом году. Так что же вы хотите?
- Я сказала - увидеться с вами.
- Да, да… Ну что же, заходите… как-нибудь.
- Если позволите, я сейчас… - И, не дожидаясь ответа, повесила трубку.
Год назад Полипов демобилизовался из армии, после некоторых колебаний приехал в родной город, в котором не был одиннадцать лет, стал работать заведующим отделом обкома партии. Он был ещё не женат, жил в небольшой двухкомнатной квартире, из окон которой была видна Обь и железнодорожный мост через реку. Отойдя от телефона, он надел фартук, немного прибрал квартиру, вытер пыль с подоконников, сгрёб со стола грязную посуду.
Он ещё не домыл тарелки, когда в дверь осторожно постучали. Открыв, он увидел довольно миловидную женщину в простеньком, наглухо застёгнутом до самой шеи жакете. У неё были красивые, ярко-коричневые глаза, густые, соломенного цвета волосы, зачёсанные назад и собранные на затылке в тяжёлый жгут, который чуть оттягивал назад голову.
- Это я, - сказала она застенчиво.
- Проходите.
Она села на кожаный диванчик, плотно сдвинув колени, и тотчас по щекам её покатились слёзы. Она вынула из большой чёрной сумки платочек, прижала его к красивым глазам. Плечи её затряслись, колени сильно оголились, чуть не наполовину открыв толстые ляжки. Полипов глядел на эти ляжки и тревожно думал: откуда эта девица знает, что он сидел в тюрьме с её отцом? Хотя, конечно, Свиридов мог сказать её матери или ей самой об этом, когда он в восемнадцатом году несколько раз заходил к ним на квартиру. Помнит ли она, что он заходил? Что она знает о его отношениях с её отцом? И вообще - что ей нужно от него?
- Успокойтесь, - сказал он машинально. - Простите… как вас звать?
- Полина, - жалобно сказала она. - Вы извините, что я… Я знаю, что отец… был сначала революционером, был с вами, потом… изменил своим идеалам, оказался в лагере врагов революции… Я отца не оправдываю. Но мне жаль его. И я подумала: может, вы знаете о нём какие-то подробности. Мать говорила мне, что он потом застрелился. Почему он застрелился?
- Откуда же это знать мне, девочка?
- Да, конечно… - Она встала. Красивые глаза её начали вдруг туманиться, сделались беспомощно-глупыми. Неожиданно она схватила его руку, крепко сжала в своих горячих ладонях, и он почувствовал, как дрожат её пальцы.