48
В самый расцвет лета родилась у Низамовых дочь. В этот день Наджия принесла домой полное ведро душистой полевой клубники, поставила его на лавку и, не успев отмыть красные от ягодного сока пальцы, не успев приласкать и накормить орущего на привязи Равиля, сама заревела, как раненая медведица: начались роды.
- Невеселая будет жизнь у девки, - предрекла после родов бабка-башкирка. - Ягоды - к слезам.
Ярулла, услышав бабкино предсказание, сердито плюнул:
- Чего каркает? Хорошее дело в дрянь оборачивает!
Он теперь уже самостоятельно работал бурильщиком, но… нефти в районе разведок все не было. Если бы вместо ведра ягод поставить перед ребенком ведерко нефти! Если бы омыть щеки девочки, названной Минсулу, бурой маслянистой жидкостью - бесценным даром земли! Вот это получилось бы крещение! Нефтяникам как воздух нужна была нефть. Однако скважина Джабара Самедова поздней осенью вместо нефти опять - как и соседние буровые - дала воду…
Алексей Груздев очистил у крыльца больницы тяжелые сапоги, залепленные черноземной грязью, помешкав в коридоре, надел белый халат и прошел в палату. Елена теперь уже совсем не вставала. Холодно отсвечивали стекла окон, за которыми густели сумерки, голые стены нагоняли тоску: здесь дотлевала дорогая Груздеву жизнь, и остановить это угасание было невозможно.
Осторожно прикрыв дверь, Алексей всмотрелся в тонкое, с заострившимися чертами лицо жены. Пряди остриженных волос рассыпались по подушке, темнея издали размытым пятном. Заслышав легкий стук двери, с соседних коек обернулись больные, только Елена не шевельнулась. А ведь ждала! Не могла она не ждать его, пока теплилась в ней хоть искра жизни.
Алексей присел на табурет, взял исхудалую руку жены. Что-то белое запуталось в ее волосах; он тихонько коснулся - седые пряди! У него заныло в груди. Нет, нет, не от старости поседела его Елена, но и о другом думать было не легче: страшные муки испытывала она, когда приходила в сознание.
- Не дошли еще медики! - повторил недавно профессор, снова приезжавший из Уфы.
Часто звучали в ушах Алексея резкие слова, брошенные им в первый приезд: "Хуже цыган живете! Женщин затащили на эту добровольную каторгу!"
"Да, затащили! Ведь только ради меня жила в землянке Лена. Будто по комсомольской путевке явилась: ни одного упрека, ни одной жалобы. И сгорела! Догорает… А профессор даже не может сказать отчего".
- Лена! Леночка! - позвал Алексей. - Если бы ты знала, какая у нас опять неудача!
- Помирает, голубушка, истаяла вся, - сказала пожилая соседка с широким, серым в сумерках лицом и по-мужски крупными, видно, работящими руками.
Другая, помоложе, шикнула на нее, но пожилая добавила со своей жестокой простотой:
- Да что уж! Она сейчас ничего не разумеет.
Испуганно посмотрев на них, Алексей наклонился к жене, не хотел, не мог он поверить тому, что все уже кончено, - ведь дышит, вот-вот раскроет глаза и улыбнется.
- Милая, проснись, очнись! - попросил он горячим шепотом.
Больная по-прежнему молчала.
Но едва он встал и пошел к двери, как Елена вдруг тихо заплакала.
Похолодев от боли, взявшей сердце в тиски, он вернулся. Когда санитарка принесла ужин, сам попытался покормить жену с ложки, но зубы ее были плотно сомкнуты.
Лежала она неподвижно, но только Алексей поднялся, чтобы уйти из палаты, позади раздался тот же тихий, жалкий плач. Он вернулся и опять долго сидел, следя за каждым дыханием умирающей. Ни разу не взглянули на него глаза, наглухо закрытые резко очерченными веками. Смерть уже сковывала тело, а сердце, созданное для долгой жизни, все противилось ей. Сердце не хотело умирать. И это оно, недавно полное любви, снова подтолкнуло Елену, когда Алексей встал. Все так же, не открывая глаз, не шевелясь, она заплакала, еще раз вернув его обратно. Целую ночь Груздев просидел возле жены, а к утру ее не стало.
49
Три месяца находилась в "окне" бригада Джабара Самедова, пока была построена и оборудована новая вышка.
- Айда помогать - скорей дело подвинется, - предложил однажды Ярулла и, надев страховой пояс, полез наверх по зыбкой стремянке.
Когда он поднялся на головокружительную высоту, у него задрожали колени, и он поневоле уселся на деревянное ребро вышки, боясь посмотреть на носки своих ног, повисших в пустоте.
"Ну, как сорвусь? - мелькнуло в уме. - Не спасет и веревка: всего измочалит о крепление ярусов".
- Красивая работенка, да! - с вымученной улыбкой на побелевших губах сказал он плотнику, которому вызвался помогать. - Сидишь тут, понимаешь, как филин на березе!
- Сравни-ил. - Плотник небрежно кивнул вниз, где тонкой вязью рисовались на снегу оголенные березовые рощи. - Вон оно где - на самом донышке! Филину жить шутя - взмахнул крыльями и пошел колесить, а наше дело: оступись - смертушка! Ну-ка сверзнись отсюдова! Боишься? Законно! - И, гордясь своим превосходством, плотник, крепкий, бородатый, краснолицый, начал постукивать, загонять гвозди в толстые доски.
Глядя на него, и Ярулла подтянулся, преодолел законную, но нежелательную слабость, начал примериваться, чем и как помочь. Стучали молотки, торопко ширкали внизу пилы, со свистом налетал ветер, пробовал, крепко ли пришиты доски, пытался сдернуть, столкнуть с узкого мостка Низамова, но Ярулла не поддавался. Так от нечего делать он научился шагать над пропастью, а вышка росла да росла; тяжелыми были для буровиков эти дни вынужденного безделья; за простои в "окнах" зарплата не полагалась.
- Теперь держись! - сказал ему Джабар Самедов, когда подготовка к бурению была закончена. - Если ты мне здесь нефть не добудешь, котлету из тебя сделаю. Телячью котлетку, - добавил он с какой-то презрительной нежностью.
Придя домой с вахты, Ярулла часто доставал из сундучка книгу "История партии", обернутую в газету. Хорошо, что дочка Минсулу, несмотря на бабкино пророчество, ведет себя спокойно: спит да спит, как сурок, не мешая отцу "повышать идейный уровень". Правда, иногда, разомлев в тепле, Ярулла тоже засыпает над книгой, но кстати подоспевает непоседа Равиль, хватается за книгу, тянет отца за волосы. Тот вскидывается спросонок, смотрит на сына непонимающим взглядом, отводит его цепкие пальчонки и снова начинает читать, почти беззвучно шевеля губами, заодно покачивая в люльке Минсулу, пока сон не сломит опять его усталую голову, словно спелый подсолнух. Тогда падает на постель и рука с веревкой от люльки, и книжка. Спит богатырским сном, вольно раскинувшись, глава семьи бурильщик Низамов, не слышит даже, как Равиль прыгает по нему верхом, до тех пор, пока мать не водворит мальчонку в дальний угол, привязав под мышки широкой опояской.
Долго пришлось бы Ярулле одолевать политграмоту, если бы не сменный бурильщик Егошка Тумаков.
Нескладный, даже расхлябанный на вид, Егор в работе был силен и ловок. Не изжитое мальчишеское озорство так и бродило в нем, толкало на ссоры с товарищами, на подучивание в драках. Но, подстрекая других, Егошка сам в побоище никогда не вступал, потому битым не был и умудрился из воды выходить сухим.
- Вас не пошевеливать, так вы закиснете, - говорил он повздорившим приятелям, весело блестя желтыми кошачьими глазами, и вместе со всеми выпивал чарку "за мировую".
Хитрющий и нарочито небрежный в движениях, он однажды ввалился к Низамовым, бесцеремонно кивнул застеснявшейся Наджии, здороваясь, шлепнул мягкой большой рукой о ладонь Яруллы - словно кусок сырого мяса бросил.
- Я думал, потешается над тобой Самедов, а ты и впрямь семейный, обстоятельный человек: и детей нянчишь, и уму-разуму набираешься. Не зря я прошлый раз остерег Джабара, когда ты его срезал на буровой: шутил, мол, волк с жеребцом, да зубы в горсти унес. - Егошка уловил недовольство во взгляде Низамова, покосился на Наджию и умолк. Взял книгу, близко поднес ее к лицу, словно обнюхал большим носом, похожим на картофелину. - В партию, значит, метишь?
- Не мечу, а вступать собираюсь. Я ведь не лезу в нее, чтобы с портфелем ходить. На партмаксимум, понимаешь, не рассчитываю.
Егошка недоверчиво хмыкнул.
- Нечего хмыкать. Пора серьезно подковаться в политике. Разобраться, что к чему, да? Но, понимаешь, туго идет дело! Прямо голова трещит другой раз.
- Потому и трещит, что в ненормальной обстановке занимаешься. - Егошка присел на нары, полистал захватанные страницы. - Ты еще возьмись одной рукой квашню месить… Что это, всамделе: лежит человек на перине, ногой дочку в люльке болтает, на другой ноге сынишку качает, а книжку чуть не в зубах держит. Это же форменная карикатура для стенгазеты!
- Ври давай! - Однако в голосе Яруллы прозвучало беспокойство: мало издевок Самедова, еще, глядишь, Егошка протолкнет какую-нибудь несуразицу в стенную газету.
- Может, начнем вместе? - неуверенно и оттого покраснев, предложил Егошка. - Чем мы хуже других? Ребята политкружок посещают. Груздев специально с ними в конторе занимается, говорят, хорошо ведет занятия - интересно. Как ты думаешь? Люлька, конечно, дома останется.
Ярулла задумался: не хотелось ему показать себя бестолковым.
"Недаром говорится: на час ума не станет, а на век дураком прослывешь, - подумал он. - Но с руководителем - конечно, легче будет…"
- На буровой можем соревнование объявить, - сказал Егошка. - Теперь такое в ходу. Я человек не гордый, но на пятки себе наступать не дам. И ты покажешь, сколько в тебе прыти.
50
Зима была на удивление тихой и мягкой, богатой обильными снегопадами и солнечными днями, когда степи казались голубыми, а дальние горы словно выплывали из серебристой дымки. Снег лежал толстым слоем, обламывая яблони в садах, сгибая в лесах березы белыми дугами. Меньше палили дров буровики, деревенские жители толковали о грядущем богатом урожае, а Алексей Груздев еще острее переживал свою тяжелую утрату.
Кротко сиявшее зимнее солнце, густая бахрома инея на деревьях, пронизанные светом, будто подсиненные, непорочно чистые снега - все, что красовалось и звало к радости, ущемляло молодого нефтяника сокрушительной болью-тоской. Не видит этого Аленушка, не румянит ее щеки морозец, не ложатся легкие снежинки на глянец черных волос с узенькой ниточкой пробора, убегающего под пуховый платок. Нет ее… И могильный холмик утонул в снегу: не было у Алексея ни времени, ни душевных сил торить к нему постоянную дорожку.
Каждую свободную минуту Груздев проводил на людях: выступал в общежитиях рабочих, руководил кружком по изучению истории партии; обсуждая проблемы, выдвинутые Пленумом перед партийным съездом, вместе с Дроновым и Семеном Тризной, Танечкой и Зарифой читали газеты и спорили до хрипоты, но в одном были единодушны - в отношении к своей работе.
"Поставили бы на съезде вопрос о развертывании наших разведок. Если бы нас поддержали, дали денег, оборудование, то разве мы не оправдали бы доверия?"
Много всяких "бы" возникло в этих разговорах, которые перешли и на занятия политкружка. Вскоре все буровики стали думать о предстоящем партийном съезде как о событии, имеющем к ним самое непосредственное отношение. А раз в Москве станет известно о здешних буровых точках, то каждому разведчику захотелось работать так, чтобы не пришлось Сошкину краснеть там за свои кадры.
Поэтому Груздев принял как должное появление на политзанятиях немножко замкнутого Низамова и повесы Егора Туманова и их желание соревноваться на буровой.
- Только у Егора опыт богаче, - напомнил Ярулла, глядя в черные, печальные и при улыбке глаза Груздева.
Мысленно отметил: "Здорово переменился Алеша после смерти жены".
Алексей, не ощутив скрытого соболезнования Низамова, сказал ободряюще:
- Хорошо, что Тумаков опытнее: надо, чтобы было кого перегонять.
Но перегнать Егора Туманова оказалось нелегко: как ни старался Ярулла, а Егошкина вахта проходила за смену больше. И по части политграмоты обгонял Егор. Не обескураженный поражениями, а, наоборот, раззадоренный стремлением добиться победы, Ярулла даже с Наджией затевал беседы на политические темы, тесно связанные у него с бурением.
- Мы теперь по уши в долгу у государства, - внушал он ей, занимаясь починкой обуви или помогая купать ребятишек. - Уже третий год я зарабатываю здесь деньги, да? А ты на мою получку продукты в лавке покупаешь. Кормимся. И другие буровики кормятся. Но работаем впустую. Ведь это ерунда выходит, понимаешь! Вот завод тракторный пустили в Сталинграде. В Ташкенте начали выпускать машины для сельского хозяйства. А машины и тракторы тоже кормить надо. Им нефть нужна, понимаешь, бензин, керосин.
Наджия слушала. Чернобровое розовощекое лицо ее выражало полное согласие: она сроду нитки чужой не присвоила, и ее тоже точила забота о том, чтобы муж выполнил долг перед государством, а заодно обеспечил бы и семью. Наджия была буднично-практичным человеком и мыслила конкретно.
Семен Тризна совершенно уверился в том, что проблема разведок в Башкирии будет полностью решена на съезде.
- Я прикидываю все возможности, чтобы сочинить петицию на имя Сошкина, - говорил он на шумном сборище в своей землянке.
- Надо нам сообща обдумать такое письмо, чтобы наши шефы в Москве имели под рукой нужный материал, - сказал Денис Щелгунов, приехавший навестить Груздева и узнать новости в стане соседей.
- Я много думал в эти дни, но мне теперь кажется, нелепо возлагать надежды на то, что о нас будет какой-нибудь особый разговор, - неожиданно заявил Дронов, и узкое лицо его выразило откровенное уныние. - Ну хоть бы маленький фонтанчик пробрызнул! С теми результатами, какие мы сейчас имеем, никуда не покажешься.
- Тем более что Безродный со своими единомышленниками везде трубит о наших неудачах, - поддержала мнение мужа Дина, хотя страстно желала, чтобы ее убедили в обратном. Вместе с Зарифой и Танечкой она хлопотала возле печки и накрытого стола.
Толкотня женщин, больше мешавших, чем помогавших друг другу в тесном закутке, оживляла землянку, как суетня по-весеннему оживленных птиц. Но увлеченные приготовлением праздничного обеда, они вперемежку со звонким щебетанием то и дело вставляли деловые замечания в беседу мужчин.
Зарифа, еще больше похорошевшая за последнее время, повязавшись платком вместо фартука, раскатывала сочни для лапши, подсушивала их прямо на печке и, обжигаясь и тихонько ахая, бросала на широкую столешницу. Смугло-румяные щеки ее и гладкие руки ниже засученных рукавов были запудрены мукой. Как славно, как легко чувствовала она себя среди новых друзей по работе! Среди них она забывала о своей нескладной семейной жизни. Зато росло и крепло в ней ощущение душевного родства с покинутой деревней. Боль за причиненные обиды вытеснялась пониманием жизненных противоречий и жалостью к односельчанам: ведь у них на сотню дворов не было еще ни одного трактора. Что хорошего они видели в прошлом? Женщин за нарушение старых обычаев избивали, точно собак, и дома и на улице, и никто не смел вступиться за очередную жертву фанатиков, иногда исходившую кровью у всех на глазах. Откуда было знать темным людям, что есть законное, святое право на любовь?
И разве не прямое отношение к ним имели поиски сказочного богатства под башкирской землей - ведь это для бедняков, не видевших света и радости, не знавших настоящей красоты жизни. Вот опять разгорелся в землянке разговор о Безродном. Не зная, как пылко ненавидит его Ярулла, не показывавшийся теперь в барак инженеров, Зарифа сказала:
- Ведь учили этого академика, тратили на него деньги… А зачем он нам такой нужен?
Сердито поворошила проворными руками груду мелко нарезанной ею лапши и насторожилась: Семен Тризна начал читать вслух статью Сошкина в "Правде" о перспективах поисков нефти на востоке.
Потом опять заговорили, зашумели. Только Алексей Груздев, забывшись, сидел молча, и так резко обнаружилась его злая кручина, что все на минуту притихли.
- Хотя бы оборудование получить новое, чтобы форсировать работы, - нарушил тягостное молчание Дронов.
- Так и получается заколдованный круг: для вола треба сенца, а съездить за сенцом треба вола, - невесело пошутил Сенька Тризна и повел носом в сторону печки. - Лапша сегодня - пища богов. Зарифа отличилась. Зачем нам разные бешбармаки? Мой отец всегда подбадривал, когда мы впроголодь из-за стола вставали: "Не поешь - охилеешь, а до еды дорвешься - отяжелеешь".
- Ты что-то заговариваться начал! - сердито заметил Груздев, и все рассмеялись.