И действительно, за последними избами на дороге зачернела фигура. Это был Иван Иванович, но один…
Он стоял посередине дороги, тяжело дышал и кашлял, держась за грудь.
- Что с вами? - спросил я с участием.
- Ох-хо! Смерть моя… Ушел… Геннадий-то… Не велит вместе идти… Велит с вами. Не поспеваю за ним.
- Сделайте одолжение. А дорогу вы знаете?
- Дорога пока большая. Да он где-нибудь догонит…
Мы пошли в темноту… Назади тявкнула собака; оглянувшись, я увидел в темноте два-три огня деревни, которая скоро скрылась из виду.
IV
Ночь была беззвездная, тихая. Горизонт еще выделялся где-то неясной чертой, блуждающей под облаками, но ниже клубилась лишь густая мгла, бесконечная, неопределенная, без форм и очертаний…
Мы довольно долго шли молча. Странник то и дело робко вздыхал и старался подавить кашель.
- Автономова-то не видно… - говорил он по временам и беспомощно вглядывался в темную ночь.
- Мы-то его не видим… Он нас видит, небось, - сказал Андрей Иванович зловеще и значительно.
Дорога казалась какой-то смутной полоской, точно мост, кинутый через пропасть… Все кругом было черно и смутно. Была или нет светлая полоска на горизонте? Теперь от нее нет и следов. Неужели так еще недавно мы были в шумной избе, среди смеха и говора?.. Будет ли конец этой ночи, этому полю? Подвинулись мы вперед, или это только дорога уходит у нас из-под ног, точно бесконечная лента, а мы все толчемся на месте, в этом заколдованном клочке темноты? И невольная робкая радость зарождалась в душе, когда впереди начинал вдруг тихо журчать невидимый ручей, когда это журчание усиливалось и потом замирало сзади, за нами, или ветер, внезапно поднявшись, шевелил чуть заметные кусты ивняка в стороне от дороги и потом опадал, указывая, что мы их миновали…
- Ну, и ночка выдалась, - сказал Андрей Иванович, против своего обыкновения, тихо. - Дурак и тот, кого в этакие ночи нелегкая носит по дорогам. И чего, спрашивается, нужно нам? Поработал день, отдохнул, чаю попил, богу помолился, - спать. Нет, не нравится, вишь… давай по дорогам шататься. Это нам благоприятнее. Ноне, вот уж полночи, а мы и лба не перекрестили. Молельщики!..
Я не ответил. В голове Андрея Ивановича, очевидно, продолжали тянуться покаянные мысли.
- Мало нас бабы учут, - сказал он мрачно… - Не живется нам дома. А чего бы, кажись, и надо…
- А что, Автономова-то не видно? - раздался опять тоскливый голос маленького странника.
- Нет, не видать, - буркнул Андрей Иванович.
- Беда моя, - сказал странник в глубокой тоске. - Бросил меня мой покровитель.
В его голосе было столько отчаяния, что мы оба невольно стали глядеть вперед, стараясь разыскать потерянного Автономова. Вдруг, довольно далеко в стороне, что-то стукнуло, - точно доска на дырявом мостике под чьей-то ногой.
- Там он! - сказал Андрей Иванович. - Влево пошел.
- Надо полагать, дорога повернула.
Действительно, невдалеке дорога раздвоилась. Мы тоже пошли влево. Иван Иванович вздохнул с облегчением.
- Да что ты сокрушаешься? - спросил Андрей Иванович. - Что он тебе, брат, что ли? Вот невидаль, с позволения сказать.
- Пуще брата. Без него должен пропасть: потому, собственно, просить не умею. А в нашем состоянии без этого - прямо погибель…
- Зачем же таскаешься?
Странник помолчал, как будто ему трудно было ответить на вопрос.
- Приюту ищу. Куда-нибудь в монастырь… С младых лет приважен к монастырской жизни.
- Так и жил бы в монастыре.
- Слабость имею… - чуть слышно и застенчиво сказал Иван Иванович…
- Пьешь, небось, горькую…
- То-то вот. Испорчен с младых лет.
- Порча!.. Все, небось, бес виноват…
- Бес, говорите… Оно конечно… Прежде, когда в народе крепость была… ему много работы было: который, например, скажем, подвижник неослабного житья… Въяве видели… И то подумайте, состязались все-таки… А ныне, слабость наша… Нынче такая в народе преклонность.
- Д-да… - согласился Андрей Иванович. - Нынче уж и нечистому много легче… Житье ему с нами, ей-богу. Лежи, миляга, на печке… Сами к тебе придем, друг друга приведем… Принимай только…
Странник глубоко вздохнул…
- Ах, как вы это верно говорите!.. - сказал он печально. - Вот о себе скажу, - зашептал он, будто не желая, чтобы его слова слышал кто-то там, в темноте ночи, в стороне от дороги: - от кого погибаю? От родной матери да от отца-настоятеля.
- Ну-у? - изумился Андрей Иванович, тоже тихо.
- Верно!.. Грешно, конечно, родительницу-покойницу осуждать, царствие ей небесное (он снял шляпенку и перекрестился), а все думаю: отдай она меня в ремесло, - может, человек был бы, как и прочие… Нет. Легкого хлеба своему дитяти захотела, прости ее господи…
- Ну, ну? - поощрил Андрей Иванович.
- Именно-с… - продолжал Иван Иванович печально, - в прежние времена, пишут вот в книгах, родители всячески противились, отроки тайно в кельи уходили для подвига… А моя родительница сама своими руками меня в монастырь предоставила: может, дескать, даже во дьячки произойти.
- Так, так!
- А прежде, надо вам сказать, подлинно - было это, производили из монастырей во псаломщики и далее… только к моему-то времени и отменили!
- Вот-те и чин!
- Да!.. Вот матушка опять: оставайся, когда так, в монастыре вовсе… Дескать, и то хлеб легкий. Притом и настоятель тебя любит… Ну, это правда: возлюбил меня отец-настоятель, к себе в послушники взял. Но только ежели человеку незадача, то счастие на несчастие обернется. Воистину скажу: не от диавольского искушения-с… через ангела погибаю…
- Что ты говоришь! - удивился Андрей Иванович.
- Истинную правду… Настоятель у нас был добрейшей души человек, незлобивый, ну и притом строгой жизни… Ну, только имел тайную слабость: от времени до времени запивал. Тихо, благородно. Запрется от всех и пьет дня три и четыре. Не больше. И потом сразу бросит… Твердый был человек… Но однако… в таком своем состоянии… скучал. И потому призовет меня и говорит: "При скорби душе моя… Возьми, Ваня, подвиг послушания. Побудь ты, младенец невинный, со мною, окаянным грешником". Ну, я, бывало, и сижу, слушаю, как он, в слабости своей, говорит с кем-то и плачет… Дело мое, конечно, слабое: когда не возмогу, и засну. Вот он раз и говорит: "Выпей, Ваня, для ободрения. - И налил рюмочку наливки… - Только, говорит, поклянись, что без меня никогда не станешь пить, ниже едина"…
- Вот оно что-о-о? - протянул Андрей Иванович многозначительно…
- Я, конечно, поклялся. И налил он мне рюмочку наливки… Так и пошло. Сначала понемножку, а потом… Отец-настоятель мощный был человек: сколько, бывало, ни пьет, все крепок. А я, известно… с трех-четырех рюмок - с ног долой… Спохватился он и запретил мне великим прещением. Ну, да уж поздно. При нем не пью, а ключи-то от шкапа у меня… Стал я тайным образом потягивать… Дальше да больше… Уж иной раз и на ногах не стою. Он сначала думал, - это я от прежнего похмелья, по слабости своей, маюсь. Но однажды посмотрел на меня проницательно и говорит: "Ванюша… хочешь рюмочку?.." Я так затрясся весь от вожделения. Догадался он. Взял посох, сгреб меня за волосы и поучил с рассуждением… Здоровый был, боялся изувечить… Ну, это не помогло. Дальше да больше… Видит он, что я от его слабости погибаю… Призывает меня и говорит: "Прости ты меня, Ванюшка, но нужно тебе искус пройти. Иначе погибнешь… Иди, постранствуй… Примешь горя, может, исцелишься. Я тут о тебе буду молиться… А через год, говорит, в это самое число приходи обратно… Приму тя, яко блудного сына…" Благословил. Заплакал. Призвал руфального… Это значит заведующего монашеской одежей… Велел снарядить меня на дорогу… Сам напутственный молебен отслужил… И пошел я, раб божий, августа 29-го, в день усекновения главы, на подвиг странствия…
Рассказчик опять замолчал, переводя дух и кашляя. Андрей Иванович участливо остановился, и мы втроем стояли на темной дороге. Наконец Иван Иванович отдышался, и мы опять тронулись дальше…
- Вот и ходил я лето и зиму. Тяжело было, горя принял - и-и! в разные монастыри толкался. Где я не ко двору, где и мне не по характеру. Наш монастырь - штатный, богатый, привык я к сладкой жизни. А после-то уж в штатный не принимали, а в общежительном, Кирилло-Новоезерском, и приняли, так и самому черно показалось: чаю мало, табачку и вовсе нет; монахи - одни мужики… Послушание тяжелое, работа черная…
- А ведь это не любо, после легкой жизни, - сказал Андрей Иванович.
- Истинно говорю: не под силу вовсе, - смиренно вздохнул Иван, Иванович. - Бремена неудобносимые… Притом и святость в черном виде. Благолепия нет… Народу много, а на клиросе петь некому… Истинно козлогласование одно…
- А тут-то вот святость и есть! - сказал Андрей Иванович с убеждением.
- Нет, позвольте вам сказать, - не менее убежденно возразил Иван Иванович, - это вы не так говорите… Монастырское благолепие не в том-с… Монах должен быть истонченный, головка у него, что былинка на стебельке… еле держится… Это есть украшение обители… Ну, таких малое число. А рядовой монах бывает гладкий, с лица чистый, голос бархатный. Таких и благодетели и женский пол уважают. А мужику, позвольте сказать, ни в коем звании почета нет.
- Ну, ладно… Что же дальше-то? - сказал Андрей Иванович, немного сбитый с толку уверенным заявлением компетентного человека.
- Да что дальше! - с грустью сказал странник… - Ходил я год. Отощал, обносился… Пуще всего страдаю от совести, просить не умею… Ждал, ждал этого сроку, - вот домой, вот домой, в свою келийку. Про отца-настоятеля уж именно как про отца родного вспоминал, за любовь за его. Наконец, как раз августа 29-го прихожу. Вхожу, знаете, во двор, и что-то у меня сердце смущается. Идут по двору служки наши монастырские… Узнали… "Что, мол, вернулся, странниче Иоанне?" - "Вернулся, говорю. Жив ли благодетель мой?.." - "Опоздал ты, - говорят, - благодетеля давно схоронили. Сподобился: с воскресным трапарем отыде. Вспоминал про тебя, плакал… хотел наградить… А теперь новый настоятель… Варвар. И не являйся". А что, - опять спохватился он тревожно, - Автономова-то не видно?
И в его голосе слышались испуг и тоска.
V
Андрей Иванович вгляделся в темноту и вдруг, схватив меня за руку, сказал:
- Постойте, не туда пошли мы…
- Что такое?
- Да уж верно я говорю: не туда!.. Подождите меня… Я сбегаю, посмотрю…
И он быстро исчез в темноте. Мы с Иваном Ивановичем остались одни на дороге. Когда шаги сапожника стихли, слышался только тихий шорох ночи. Где-то шелестела трава, по временам коростель хрипло "дергал", тревожно перебегая с места на место. Где-то еще, очень далеко, мечтательно звенели и ухали в болоте лягушки. Тучи, чуть видные, тянулись в вышине.
- Вот… любит мой товарищ ходить по ночам, - жалобно произнес Иван Иванович. - А что хорошего? То ли дело днем?
- А он тоже в монастыре был?
- Бывал, - ответил Иван Иванович и потом прибавил со вздохом: - Из хорошей семьи - отец диаконом был в городе N-м. Может, слыхали… Брат письмоводителем в полицейском правлении, невеста была сосватана…
- Отчего же не женился?
- Видите ли… Он уж в это время сбился с пути… был в бегах… Ну, только еще не на странницком положении. Одежонка была, не обносился… И выдал себя будто за жениха. Приняли; девица взирала благосклонно, отец дьячок тоже не препятствовал… Ох… хо… Грех, конечно… обманул… Как начнет иной раз рассказывать, заплачешь, а другой раз смешно-с…
С Иваном Ивановичем случилось что-то странное. Он прыснул и стал как-то захлебываться, закрывая рукою рот… Сначала трудно было разобрать, что это смех. Но это был действительно смех… истерический, застенчивый, какими-то взрывами, который перешел в приступ кашля… Успокоившись, Иван Иванович прибавил с полусожалением:
- Только рассказывает каждый раз по-иному-с… Не поймешь: не то правда… не то…
- Не то врет?
- Не то, чтобы… А только не вполне достоверно… Есть, видно, и правда…
- Что же именно он рассказывает?
- Видите ли… Дьячок-то, говорит, хитрый. Видит, что молодой человек проводит время, а между тем настоящего дела не предпринимает, он, - под видом базару, - поехал в город, а в дому старушку-бабушку оставил, приказал строго-настрого с глаз не спускать. Автономов не у них, конечно, жил… На селе у просвирни… Ну в гости захаживал. Каждодневно… На бережку сиживали… И бабушка тут… Да где же, конечно, уследить… Молодежь… Только раз, видит мой Автономов, едут из города двое в телеге… и пьяные притом. Подъехали, глядь, а это дьячок да с братом с Автономовым старшим, с письмоводителем. Не успел он и оглянуться, - уж они на него навалились, давай тузить. Понятное дело: брат обижается за побег из семинарии, дьячок - за обманутие и бесчестие…
Иван Иванович вздохнул.
- Еле жив тогда остался, говорит… Потому что ожесточившись и притом пьяные… Бросился к просвирне, схватил котомку, да в лес… С тех пор, говорит, и пошел странствовать… Ну, другой раз, действительно… иначе рассказывает…
Он подошел ко мне и, приподнявшись на цыпочки, хотел сказать что-то особенно конфиденциальное… Но вдруг около нас, прямо из темноты, вынырнула фигура Андрея Ивановича. Он подошел быстро с нарочито зловещим видом.
- Подите-ка сюда. - Он отвел меня в сторону и сказал тихо:
- Попали мы с вами в дело!
- Что такое?
- Автономов-то этот… Монах… На воровство, кажется, пошел… Будет нам в чужом пиру похмелье…
- Полноте, Андрей Иванович.
- Вот вам и полно. Слыхали вы, как он в селе допрашивал? У солдатки-то? Про дьячка-то? Дескать, дьячок дома ли, или уехал?
- Ну, помню.
- А где этот дьячок-то живет, помните?
- На погосте, кажется.
- Самый погост! - сказал Андрей Иванович злорадно, махнув рукой вперед, в темноту.
- Ну, так что же?
- А то, что… Старуха, слыхали вы, одна осталась… А он уж тут, как тут… Ходит кругом двора, высматривает. Сами увидите… Вот вы на кого товарища давнего променять согласны… Кабы на мостике да не доска под ним скрипнула - мы бы тогда и пошли дальше дорогой… А уж это я своротил… Пойдем, пойдем тихонько…
Сзади кто-то жалобно кашлянул. Андрей Иванович оглянулся и сказал:
- Ну, иди и ты с нами, настоятельский послушник… Что с тобой делать. Полюбуйся на товарища…
Пройдя через мостик, мы поднялись круто по дорожке и подошли к погосту. На пригорке из-за листвы ровно светил огонек… Я разглядел чуть белевшие стены небольшого домика, выдвинувшегося на край обрыва, и из-за его, крыши грузно вырезались темные очертания колокольни. Вправо, внизу, скорее можно было угадать, чем увидеть речку.
- Вот он, - сказал Андрей Иванович. - Видите? Невдалеке от нас, между палисадником иобрывом, около беседки, обвитой зеленью, мелькнула фигура. Человек точно прилипал и жался к забору, заглядывая через кусты. На фоне светлого окна, в глубине садика, я увидел острую мурмолку, вытянутую шею и характерный профиль Автономова. Свет рассыпался по листьям кустов и по цветам сирени. Подойдя несколько ближе, я разглядел в окне голову старухи, в чепце и роговых очках. Голова покачивалась, как у человека, работающего от бессонницы, и спицы проворно бегали в руках. Старуха, вероятно, ждала возвращения хозяина.
Вдруг она насторожилась… Из темноты послышался нерешительный оклик:
- Олимпиада Николаевна!
Старушка наклонилась к окну, но никого не было видно. Прошла минута в молчании, и опять из темноты раздался тот же оклик:
- Олимпиада Николаевна!
Я не узнавал теперь голоса Автономова. Он звучал мягко и робко.
- Кто тут? - встрепенулась вдруг старуха. - Кто меня зовет?..
- Я это… Автономова не припомните ли?.. Когда-то были знакомы…
- Какого тебе, батюшка, Автономова… Нет у нас такого… Не знаю я… Я, батюшка, сейчас людей позову. Федосья, а Федосья!.. Беги сюда…
- Не зовите, матушка… я вас не побеспокою… Неужто Автономова забыли?.. Генашей звали когда-то…
Старуха поднялась с места и, взяв свечу, высунулась с нею из окна. Ветра не было. Пламя стояло ровно, освещая кусты, стены дома иморщинистое лицо старухи с очками, поднятыми на лоб…
- Голос-то будто знакомый… Да где ж ты это?.. Покажись, когда добрый человек…
Она подняла свечу над головой, и луч света упал, на Автономова. Старуха сначала отшатнулась, но… В это время дверь открылась, и в комнату вошла другая женщина. Старуха ободрилась и опять осветила Автономова…
- Хорош, - сказала она безжалостно… - Женишок, нечего сказать… Зачем же это ты тут под окнами шатаешься?..
- Мимоходом, Олимпиада Николаевна…
- Мимоходом, так и шел бы мимо… Смотри, хозяин вернется, собак спустит.
Она захлопнула окно и спустила занавеску… Кусты сразу погасли… Фигура Автономова исчезла в темноте.
Нам тоже не мешало подумать об отступлении, и мы быстро спустились с пригорка… Через несколько минут с колокольни послышались удары… Кто-то, повидимому, хотел показать, что на погосте есть люди…
Андрей Иванович шел молча и в раздумье. Иван Иванович бежал, задыхаясь, вприпрыжку и сдерживая приступы кашля… Когда мы удалились на порядочное расстояние, он остановился и опять произнес с невыразимой тоской:
- Автономова-то потеряли…
В его голосе слышалось такое отчаяние, что мы с Андреем Ивановичем приняли в нем невольное участие и, остановившись на дороге, стали тоже вглядываться в темноту.
- Идет, - сказал Андрей Иванович, обладавший чисто рысьими глазами…
И действительно, вскоре сзади на нас стала надвигаться странная фигура, точно движущийся куст. За поясом, на плечах и в руках у Автономова были целые пучки сирени, и даже мурмолка вся была утыкана цветами. Поровнявшись с нами, он не задержался и не выразил ни радости, ни удивления. Он шел дальше по дороге, и ветки странно качались кругом него на ходу.
- Хорошо идти ночью, синьор, - заговорил он напыщенно, точно актер. - Поля одеты мраком… А вот в сторонке и роща… Смотрите, что за покой за такой! И соловей заводит песню…
Он говорил, точно декламируя, но в его голосе все-таки слышались ноты растроганности…
- Не угодно ли, синьор, ветку из моего садика?..
И театральным жестом он протянул мне ветку сирени…
В стороне от дороги робко и нерешительно щелкнул соловей. Откуда-то издалека, в ответ на звон с погоста, медленно понесся ответный звон и звуки трещотки… Где-то на темной равнине лаяли собаки… Ночь сгущалась, начинало пахнуть дождем…
- Жаль, - развязно заговорил вдруг Автономов. - Я вот тут отлучался, к погосту… Знакомый у меня на этом погосте живет, приятель… Был бы дома - всем нам был бы ночлег и угощение… Старуха звала ночевать… да что… без хозяина…
Иван Иванович поперхнулся. Сапожник иронически фыркнул…
Автономов, вероятно, догадался, что мы видели несколько больше, чем он думает, и, обратясь ко мне, сказал:
- Не судите, синьор, да не судимы будете… Чужая душа, синьор, потемки… Когда-нибудь, - прибавил он решительно, - поверьте, я все-таки побываю в этом месте… И буду принят… И тогда…
- Что же тогда?