8
Доктор Эриксен лежал на глубине полутора метров в вырубленной узкой яме, засыпанный осколками льда.
В головах у него трепался в поземке начинающейся пурги привязанный к лыжной палке квадратный клочок родного флага. Он должен был своим шелестом напоминать спящему родину: зеленые склоны фиордов и все, что было дорого памяти и сердцу. Желтое ночное солнце исчезло. Над головами рвались, свиваясь и густея, волокна туч. Рывастый бешеный ветер носил шлейфы колючих снежных игл.
Они кружились все гуще и гуще и рушились неистовыми бесшумными белыми водопадами, мгновенно наметая гривастые сугробы.
Нарта ныряла, как гичка в острой зыби, валясь с бока на бок. На месте, вчера занятом доктором Эриксеном, лежала укутанная Жаклин.
Смерть Эриксена сломала ее искусственную бодрость. Ее веки опухли от слез; они грязными потоками расплывались по красной лупящейся коже и замерзали сосульками на малице.
В белесой сумятице Гильоме едва различал рядом с собой смутный силуэт Победителя. Изредка он с тревогой оглядывался назад: ему казалось, что ревущий напор ветра сорвет с нарты Жаклин и она останется позади, не в силах встать и догнать уходящих.
Временами нарта застревала в сыпучей каше. Полозья зарывались по самые нащепы, и натянувшиеся лямки швыряли назад тянущих. Тогда, подволакивая лямку под передний копыл нащепа, оба, хрипя и напрягаясь, выволакивали нос нарты из сугроба, чтобы через несколько шагов опять завязить ее еще глубже.
Наконец, выбившись из сил, они остановились оба сразу, как будто кто-нибудь извне приказал им. Победитель отбросил на секунду капюшон и вытер лоб. Несмотря на вьюгу и леденящий ветер, он был мокр от пота.
- Нельзя. Нужно переждать. К утру стихнет. Все равно мы не можем держать направления и только напрасно выбьемся из сил, - сказал он, присаживаясь на край нарты.
Гильоме сел прямо на снег и опустил голову в колени. Охваченный усталой безнадежностью, он повернулся спиной к ветру, чувствуя навалившуюся тяжесть душной и непреодолимой дремоты.
Он не знал, сколько времени он просидел так.
Поднявшись, он увидел занесенную снегом до верха нарту и свернувшуюся на ней клубком Жаклин. Она тоже была засыпана снежными волнами.
Она лежала так неподвижно, что у Гильоме промелькнуло тревожное подозрение. Он протянул руку к маленькому отверстию в спальном мешке и радостно ощупал живую теплоту ее шеи.
Она пошевелилась, и верхняя часть ее лица показалась из меха.
- Альфред! Почему мы не идем? - спросила она. - Что случилось?
Он ответил вяло и нехотя:
- Метель… Не видно дороги. Нужно отдохнуть.
И в ту же минуту увидел, что Победителя нет у нарты.
Сумасшедшая мысль рванула его с места. Он, спотыкаясь и проваливаясь в сугробы, обежал вокруг нарты. Никого не было видно. Он приставил ладони ко рту и пронзительно хрипло закричал.
Ответа не было. Выла и свистела пурга, бросая ему в открытый рот комья снега. Он прижался к нарте, тормоша Жаклин.
- Жаклин!.. Жаклин!.. Мы пропали. Он ушел… ушел один… Он бросил нас. Мы никогда не выберемся из этого ада. Нет… нет… я догоню его… я убью его.
Жаклин с дрожью испуга смотрела на его перекошенный рот, на вылезающие из орбит белки. Гильоме схватил ее за руку; она оттолкнула его.
- Ты трус и лжец! - крикнула она. - Ты не мужчина! Я никогда не поверю, что monsieur может оставить женщину на произвол судьбы. Стыдись, Альфред!
Гильоме отшатнулся. Горький трепет стыда потряс его. Он опустился в снег, задыхаясь, хрипя. И сейчас же услыхал окликающий его из мги глухой голос.
- Я разведывал дорогу, - сказал подошедший Победитель, отряхая снег с малицы. - Там за торосами влево огромное ровное поле. Мы переночуем здесь и утром двинемся туда. Будет совсем легко.
Гильоме сидел не поднимая головы. Победитель перевел взгляд с него на Жаклин и понял. Морщины у его рта выступили явственней в жестко иронической складке.
- Мы дойдем все трое… или не дойдем, но тоже все трое, - проронил он жестко и укоряюще. - А сейчас надо располагаться.
Гильоме поднялся и, избегая смотреть на Победителя, помог ему перевернуть нарту на бок. Под нартой подрыли снег и в эту ямку усадили Жаклин, укрывая ее от ветра. Победитель ножом вскрыл консервные банки и протянул одну из них с галетами Жаклин.
- Сегодня ужин à la fourchette. Придется примириться, - сказал он, ласково погладив ее меховой рукав.
Ели молча, машинально. Доев, Жаклин отбросила банку и улеглась. Гильоме тесно прижался к ней. Победитель лег снаружи.
Ветер понемногу слабел; снег валил уже не такими сплошными водопадами. Несколько раз тучи разрывались на мгновенье, открывая тяжелую синеву неба.
Спустя некоторое время гулко лопнувший в отдалении звук разбудил Победителя. Он привстал и прислушался. Гул лопнул вторично и покатился над льдами, круглый и значительный. Он был похож на пушечный выстрел.
Победитель поднялся на ноги, прислушиваясь. Но звук не повторялся больше. Победитель устало набил трубку и закурил.
Он знал, что пушечного выстрела не может быть здесь, что это лопается лед, громоздясь и ломаясь от ветра и подводных толчков.
Но все же он отошел от нарты и взобрался на вершину ближайшего тороса, вглядываясь до боли в зрачках в кружащуюся сутемь. Но в десяти шагах все сливалось в томительно дрожащий белесый полог.
Он присел на выступ льдины. Ветер с бешенством разрывал голубые клочки табачного дыма, подымавшегося от трубки.
Победитель устало сидел один со своими мыслями.
Они были грузны и неотвязчивы, как рвущиеся за прохожим яростные деревенские псы. Он не мог отогнать их. Он остался одиноким в этой пустыне.
Он с горечью вспомнил свой поход через ледяные барьеры на противоположном конце земли. Их было тогда тоже пятеро, отправившихся в смертельный путь. Пятеро, как и теперь в начале этого пути.
Но это были люди, с которыми он сжился, как с самим собой, в двадцатилетних скитаниях. Они без слов понимали каждое его движение, каждый жест. И они были крепки, как дубовые бимсы брига. Сжав челюсти, они шли напролом, не зная усталости, болезни и уныния.
Теперь из пятерых осталось только трое. И в числе двух, уже погибших, был единственный, кто был ему близок.
Бортмеханик Штраль и Гильоме были знатоки своего дела, люди, владевшие секретами своего ремесла, но они были бесполезны и неопытны в стране белой гибели. Он впервые пожал руки своим спутникам за три дня до отправления в путь. И с ними была еще женщина. Женщина, которую не нужно было брать в рейс, где закадычным соседом была смерть. И он жалел, что согласился на настойчивую просьбу летчика, отказывавшегося лететь без нее.
Он вспомнил старое наивное морское суеверие, что женщина на корабле приносит несчастье. Сколько раз он сам смеялся над этой детской легендой, но сейчас воспоминание о ней наполнило его смутной и раздражающей тревогой. Он с досадой выколотил пепел из трубки и встал.
Опять тот же приступ тоски и смущения, который он испытывал в сердце ледяных пустынь на юге, защекотал его нервы шершавыми щупальцами.
Смутно еще, но с возрастающим недоумением и почти испугом он почувствовал, что его охватывает безразличие. Исход борьбы перестал интересовать его; у него больше не было цели и не было желания побороть, дойти и победить.
Может быть, от налетевшего порыва ветра, а может быть, и от этой странной пугающей мысли он почувствовал озноб и холод в коленях.
И, с трудом разгибая ноги, осунувшийся и вялый, он прошел к нарте и улегся рядом со спящими спутниками.
Пурга утихла за ночь так же стремительно, как и разыгралась. По небу скользили ленивые круглые пышные, совсем весенние, облака.
Они были такие же нежно-розоватые, как те, что плыли над бухтой Джерри-Бай в час отлета.
Так сказала Гильоме Жаклин поутру, перед отправлением в путь.
Потерянная бодрость снова вернулась к ней при свете солнца, при блеске облаков и снегов.
Несколько часов Гильоме и Победитель врубались топорами в лед торосов, пробивая дорогу к замеченному вчера ровному полю.
Торосы, как утесы, стояли на дороге. Люди с остервенением крошили ломкое звенящее замороженное стекло. Искрошив лед на несколько метров перед нартой, влезали в лямки, протаскивали нарту через расчищенное пространство, выпрягались опять, чтобы взяться за топоры.
Наконец нарта вскарабкалась на переволок последнего ледяного увала и, подтолкнутая сзади, мягко съехала по откосу на ровный лед.
После минутного отдыха тронулись дальше.
Тянуть по наглаженной пургой плоскости было легко. Гильоме поднял голову и засвистал веселую мелодию.
Уныние и тяжесть покинули его; он снова поверил в свое счастье. Жаклин, смеясь, подталкивала нарту сзади и на все вопросы отвечала, что чувствует себя совсем как на Rue Saint Martin. Победитель легко тянул лямку в трех шагах впереди Гильоме. Он шел, слегка наклонясь вперед и свесив руки, ровной и равномерной походкой. Он заимствовал ее у полярных тундровых собак, он знал, что не нужно утомлять себя рывками, и Гильоме старался подражать его движениям.
Внезапно у него лопнул ремень, стягивающий пояс меховых штанов. Гильоме остановился и, сбросив с плеч лямку, начал связывать концы ремня.
Победитель продолжал тянуть один, не останавливаясь. Нарта прошла мимо Гильоме, и Жаклин улыбнулась ему разгоряченным лицом.
Он быстро покончил с ремнем и побежал, догоняя ушедших. Он был уже в десяти шагах от нарты, как вдруг фигура Победителя скрылась в облаке взвившегося снега, и он услыхал короткий и хриплый вскрик.
Он рванулся вперед и увидел, как нарта, встав вертикально, рухнула в провал. Он едва успел схватить Жаклин и отбросить ее назад, а сам кинулся плашмя на край провала.
В полутора метрах под ним, в широкой трещине, покрытой за ночь легким и зыбким, провалившимся под тяжестью человека снежным мостом, пузырила черная прозрачная вода.
В ней он увидел смутные тени - уходящей в глубину нарты и другую, человечью. Она судорожно металась. Гильоме понял эти движения. Человек, увлекаемый тяжестью груза, пытался сбросить с себя петлю лямки.
Два-три раза мелькнула в неверном зеркале воды эта бьющаяся тень; всплыли на поверхность крупные пузыри, и вода легла мертвым и недвижным слоем.
Гильоме вцепился в закраину льда и, не чувствуя боли от ломающихся ногтей, закаменев, смотрел в черную глубину.
Минута - и он вскочил, будто отброшенный от трещины.
Жаклин стояла на коленях, хватая руками воздух, как слепая.
Глаза ее были исступленны, страшны, и в открытом, как для крика, рту пузырилась, сбегая по губе, пена.
9
Ничто больше не связывало этих двух людей, бессильно и вяло карабкающихся по неровному льду.
Они забыли все. Они забыли свое прошлое и настоящее.
У них не было ни мыслей, ни слов - одни автоматические движения, не подчиненные ни воле, ни разуму.
Они сами не сознавали себя людьми. Они брели бессознательно; у них не было ни цели, ни направления.
Их след на снегу лежал большой круглой петлей, и они ходили по этой петле, как лошади на корде, все суживая и суживая ее.
Им некуда было идти.
Они не знали дороги, они не могли отдать себе отчета, где север, где юг.
Им незачем было идти и истощать последние силы в бессмысленном кружении, потому что у них не было еды, нечем было поддержать угасающее тление жизни.
Но они с упрямством маньяков тащились, вытаскивая из снега разбитые ноги. Их глаза отупело и мрачно смотрели вперед, застывшие, замерзшие, выкаченные, и, встречаясь изредка взглядами, они поспешно отворачивались, пугаясь зеленых огней волчьей злобы и ненависти, вспыхивавших во встречных зрачках.
Так же бессознательно они держались на некотором расстоянии друг от друга, боясь сближаться вплотную, точно чувствуя, что прикосновение тела к телу может превратить их в зверей.
Им некуда было идти. Огромная полынья, перерезавшая им путь, тянулась без края в обе стороны. Противоположный берег ее был чуть виден на горизонте фосфоресцирующей голубоватой полоской.
На низких серых тучах вдали дрожал темный вороненый отблеск. Там за льдами было свободное море: темный отблеск молчаливым языком примет говорил об этом. Но они не знали этого языка, а если бы и знали - это не помогло бы им.
Изредка первая фигура, спотыкаясь, падала на колени и затем валилась ничком, вытянув руки, и сейчас же ложилась в снег и задняя, как бы подстерегая ее движения.
И как только первая подымалась, за ней тенью вставала вторая, начиная опять трагический круг. Два дня и две ночи продолжалась эта смертельная игра, когда наконец первая круто повернулась и пошла, рыча и захлебываясь, на отставшую.
В первой тени никто из знавших не узнал бы бывшего короля воздуха, лейтенанта Гильоме. Черная щетина проросла сквозь его облупившуюся кожу. Кожа отлипла пластами и висела со щек, как слезающая чешуя змеи, делая и без того изуродованное лицо фантастической маской пятнистой чумы. Полопавшиеся губы кровоточили, и челюсть по-звериному выдвинулась вперед.
Он шел, шатаясь, и по-волчьи лязгал зубами, ощерившийся, дикий, вытягивая вперед хватающие воздух руки.
Вторая фигура остановилась, вздрогнула, жалко, по-собачьи, заверещала и, осунувшись на колени, смотрела на подходящего Гильоме, тоже оскалив мелкие белые зубы. Лицо ее было так же искажено и изломано зверьим преображением.
Не дойдя несколько шагов до нее, Гильоме опустился на снег и пополз на четвереньках, пригибаясь и задирая кверху голову.
Жаклин шарила левой рукой по снегу. Осколок льда попал ей под рукавицу, она ухватила его и с визгом бросила в подползающего противника. Осколок слабо взлетел и пролетел мимо, и в ту же минуту бросок навалившегося тела опрокинул ее навзничь. Руки, цепкие, как когти, зашарили у ее горла.
Тогда неистовый страх воскресил в ней человечье, и воющим голосом она закричала высоко и звонко:
- Альфред… Альфред… Опомнись!
Руки упали с ее шеи. Человек лежал вниз лицом, скреб снег пальцами, оставляя на нем капли крови, и глухо рыдал.
Она наклонилась над ним; она быстро и нежно гладила его меховую одежду, неразборчиво бормоча смутные, уже забытые ласковые, уменьшительные имена, всплывшие в проясненном болью сознании.
Она старалась поднять его отяжелевшую, измученную голову. Сама изнемогающая, теряя остатки сил, она думала о нем, и ей хотелось только облегчить его тяжесть.
Ho он упрямо упирался в снег и мычал.
Потом он дернулся, вскочил на ноги и, заплетаясь, побежал от нее.
У нее не было силы подняться вслед за ним; она только со стоном протягивала вслед падающие руки.
Гильоме отбежал недалеко и опять упал. Приподнявшись, он стиснул виски и, качаясь взад и вперед, ошеломленный и раздавленный, пусто смотрел перед собой.
Взгорбья льдин, снега, горизонт шатались и кружились в беспорядочной пляске. Все было смутно, неверно и томительно бело. В этой белизне глаза искали какого-нибудь цветного пятнышка, за которое можно было бы зацепиться, чтобы остановить кружение серебряно-белой карусели.
И вдруг ему показалось, что за торосом, шагах в сорока, выплыли из белеси три крошечные черные точки. Он отнял пальцы от висков и потер веки. Точки не исчезали. Он приподнялся. Точки зашевелились.
Он еще раз протер глаза. Кисея, застилавшая зрение, прояснилась, и он увидел на вершине тороса желтовато-белый силуэт медведя.
Медведь стоял и нюхал воздух, вытягивая длинную злую морду.
Гильоме, не сводя с него глаз, тихо поднимался, опираясь на руки, и наконец встал во весь рост. Медведь по-прежнему стоял не двигаясь.
Он понимал положение. Он видел, что перед ним только двое, и эти двое в таком состоянии, что не могут сопротивляться. Он стоял и ждал, когда они упадут, чтобы больше не встать.
Медведь был здоров и сыт. Он не торопился, он мог ждать долго.
Гильоме оглянулся на Жаклин. Она лежала неподвижно. Тогда, тихо пятясь от медведя, он начал подползать к ней. Ему нужно было в эту минуту ощущать близость другого человеческого, хотя и бессильного тела.
И по мере того как он отходил, медведь осторожно и бесшумно опускался за ним с тороса на гладкий лед.
Доползши до Жаклин, Гильоме затормошил ее.
Дикий и всклокоченный, он тряс ее за плечо и выбрасывал хриплым шепотом рвущиеся слова:
- Жаклин!.. Жаклин!.. Там… там… видишь, белый… Он пришел за нами… Но я убью его… У нас будет мясо… Мы будем жить, Жаклин… Жить.
Она трудно повернулась на бок и мутно смотрела на три черные точки - нос и глаза медведя. Потом, как будто поняв, забормотала в свою очередь:
- Да, да!.. Альфред… Убей его… Мы должны жить.
И словно в ее словах был ток, толкающий вперед, пробудивший память о прошлом, Гильоме, качнувшись, встал и, как бык, грузно пошел на медведя.
Медведь со спокойным любопытством наблюдал его приближение.
Человек качался и шел, весь растопырясь и оскалясь, как будто уже рвал клыками врага. Но медведь знал свою силу и ждал.
Когда человек был в десяти шагах, медведь глухо заурчал и приподнялся на задних лапах.
Они стояли друг против друга, выжидающие, напряженные, оба готовые к броску. Но человек остановился и вспомнил. Гибельное мгновение окончательно разбудило его память. Он сбросил перчатку и, сунув руку в карман малицы, вытащил большой кольт.
Медведь с любопытством смотрел, как человек взмахнул какой-то плоской черной штукой, повернулся к нему боком и положил эту штуку на дрожащий сгиб левого локтя.
Он не успел рассмотреть этой занятной штуки и от злости замахал лапами и заревел. Но его рев сорвался в двух всплесках грохота, и медведь почувствовал, как жгучие и зазубренные иглы прорвали в двух местах его шкуру и железная боль ударила ему в позвоночник.
Он рявкнул и, сев на все четыре лапы, бросился прочь.
Но железная боль расходилась по всему телу, и, пробежав косой пробежкой пространство, отделявшее его от полыньи, он подогнул лапы и опрокинулся на спину, катаясь и взметая когтями облака пороши.
Потом повернулся на бок и вытянулся.
Гильоме, вопя, подбегал к распластанному медвежьему телу.
В пяти шагах он остановился и в третий раз поднял кольт.
Новый укол иглы рванул медвежье тело и пробудил медведя от смертельного бессилия. Собрав всю уходящую силу, он вскочил, сделал огромный прыжок на край льда, перевернулся и, подняв тучу брызг, рухнул в воду.
Сделав два последних слабых взмаха парализованными болью лапами, он пошел под лед, уносимый течением. Умирая, он помнил одно - что нельзя отдаваться даже мертвым в руки человека.
Гильоме стал на краю полыньи и бессмысленно смотрел на пляшущие по взметенной падением зверя воде кусочки льда.
Его рот искривился уродливой гримасой. Он вскрикнул и бросил кольт в воду вслед за медведем бессознательным непроизвольным движением.
Уронивши руки вдоль бедер, сгибая колени, он поплелся назад к Жаклин.
Она смотрела на подходящего с вопросительной жалкой улыбкой.
Гильоме содрогнулся.
- Я убил… да, я убил его… Ты не веришь? Клянусь тебе, я убил его… Но он упал в воду… Он утонул, проклятый зверь… Он ушел.
Жаклин упала.