7
Разговаривающих не было видно. В угольной яме царила настоящая угольная тьма. Горловина ямы была наглухо закрыта. В царапающей горло духоте вяло звучали голоса.
- Этого и в мандаринском флоте не видано, чтоб с борта людей, как цыплят, расстреливать, - сказал один голос, звонкий и злой.
- Ну, что ж ты предлагаешь? - спросил другой, спокойный и медленный.
- Чего предлагать? Не предлагать, а делать. Захватить у караула винтовки, перебить офицерню к чертовой матери…
- И?
- Что "и"? Поднять всю команду…
- И?
- Да ну тебя к черту! Заикал! И уйти куда-нибудь!
- Куда?
- Ну, хоть к французам. В Марсель, что ли? Чертом ли я знаю?
- Вот в том-то и дело, - прозвучал третий голос, насмешливый и острый, - что ни чертом, ни дьяволом. "Похватать винтовки", - передразнил голос, - с кем ты их хватать будешь? Где у тебя организация? Народ с базара собран, никто друг друга не знает.
- А мы?
- Кум Егор, да кума Палашка, да кошка Мордашка. В самый раз революцию делать. Два социал-демократа и один анархический жеребец обезоруживают двадцать человек караула да пятнадцать офицеров. Поди как легко! Чисто кефиру выпить.
- А что же, молчать? Пусть стреляют?
- Молчать! Хоть и скребет, а молчать. Лучше потерять одного, да из потери извлечь пользу, чем погубить четверых и остальных подвести под каторгу. Погоди, придем в Россию, - им, чертям, кровососам, Шуляк боком встанет. А затеешь сгоряча дурачество - пристрелят тебя запросто на палубе, как собаку, и смеяться будут. Дескать, раздразнили дурака, вот он и напоролся.
Помолчали.
- Фу-ты, мать-матушка, - вздохнул не принимавший участия в пикировке, - и духотища же. Надо вылазить, братцы, а то сдохнем тут, как крысы.
- Поспеешь, - ответил злой. - Так как же? Отказываешься, значит, подымать корабль? Селезенка екает? К Маруське под бок хочется?
- И дурак же ты, Геннадий, - беззлобно, но веско отозвался насмешливый, - кого ты храбростью удивляешь, Бова-королевич? Я в Свеаборге до последнего патрона стрелял, когда смысл был. А сейчас смысла нет. Провалим без всякого толку.
- Что делать?
- Молчать, сказал уже.
- Ну, как хочешь. Если поджали хвосты, будь по-вашему. Только я сам эту суку уксусную, Максимова, пугну, чтоб небо в овчинку показалось.
- Не смей!
- Да ты не бойся. Тишком сделаю, никто не узнает. А коли и попадусь, так в одиночном порядке. Мое дело - мой и ответ.
- Дело твое, ясно, но не советую.
- Ладно. На совете спасибо!
- Отдраивай барашки, Павло, - сказал насмешливый, и слышно стало, как зашуршал уголь под вставшим.
- Ну, наконец-то. Всю внутренность углем забило. Осторожно приоткрылась овальная дверь в соседний отсек. В полусвете в нее проползли три согнувшиеся фигуры.
8
Лейтенант Максимов нервничал. В кают-компании пили вечерний чай. Над столом веяла необычная колючая тишина. Старшего офицера не было, он лежал в своей койке, мучаясь очередным почечным приступом, вызванным утренними событиями. Лейтенант Максимов занимал его место. Он был хозяином кают-компании, но чувствовал себя сегодня в ней гостем, и гостем еле терпимым.
Офицеры пили чай молча, и вокруг лейтенанта Максимова образовалось заполненное отчуждением пространство. Его не замечали. Несколько фраз, сказанных им, были не услышаны, как сказанные под колпаком воздушного насоса, в абсолютной пустоте. На прямые же вопросы следовали только короткие "да" и "нет".
Это была почти невежливость, и лейтенант Максимов подозрительно и зло всматривался в привычные офицерские лица. Они казались ему сейчас иными, непохожими на себя, и на каждом, вплоть до мальчишеского лица Регекампфа, он ловил оттенок почти нескрываемой брезгливости, что вот они, офицеры транспорта "Кронштадт", должны поневоле, в силу приличий, терпеть общество лейтенанта.
"Мерзавцы", - подумал Максимов.
Ему захотелось нагрубить кому-нибудь, оборвать, но повода не было.
Он с некоторой надеждой посмотрел на Рейера, на своего любимца Рейера, но гладкий мичман почувствовал, несмотря на свою неуязвимость, общее настроение и блудливо вильнул взглядом в сторону.
Это почти испугало Максимова. Он тревожно пощупал грудной карман кителя. Бумага шуршала там. И ее сухой шелест прошел морозом по коже лейтенанта. Он нашел эту бумагу под дверью своей каюты, проснувшись от послеобеденного кейфа. Бумага лежала на линолеуме, явно подсунутая в нижнюю щель во время сна. Максимов, недоумевая, поднял ее. И, подняв, побледнел.
Карандашом печатными буквами было написано: "За Шуляка, гадюка, тебе гроб будет. Везде тебя найдет народная месть, кровавый палач. И не уйдешь ты от суда людского, как не уйдешь от божьего суда. Береги шкуру и лучше списывайся на берег стеречь сортиры. Мститель".
Лейтенант Максимов скомкал бумагу и тяжело задышал.
Какая наглость! Среди бела дня решиться подсунуть это возмутительное угрожающее письмо. Матросня! Бандиты! Этих каторжников нужно стрелять не по одному, а сотнями, тысячами. Поставить пулеметы и перестрелять половину, только тогда можно будет восстановить прежнее уверенное спокойствие.
Лейтенант Максимов позвал вестового - допросить, кто мог подсунуть письмо, но вестовой только оробело таращился и отзывался незнанием.
Максимов вышвырнул его из каюты. Найти виновного, конечно, невозможно. Каюта в проходном коридоре - это не строевой корабль, все шляются мимо, не углядишь.
Лейтенант еще раз потрогал карман и вдруг поймал косой взгляд старшего механика, подполковника Унтилова. Можно поклясться, что этот идиот насмешливо улыбнулся, заметив нервный жест лейтенанта.
Максимов покраснел и, оставив недопитый стакан, встал.
Когда он вышел в коридор, ему показалось, что в кают-компании мгновенно вспыхнул живой разговор и смех. Он стиснул челюсти.
Подлецы! Ведь для кого же он, Максимов, старается установить на корабле тишь, гладь, божью благодать и привести матросов к одному знаменателю? Для себя, что ли? Да наплевать ему! Придет транспорт в Одессу, и он подаст в отставку. К чертовой бабушке этот проклятый флот с революционными бандами вместо матросов.
Можно устроиться на берегу тихо и почетно.
"Сортиры чистить", - вдруг выплыла в памяти дерзкая фраза.
Максимов остановился перед дверью командирского салона и резко, почти повелительно постучал.
Кавторанг Головнин, в халате, сидел на диване и гладил своего пса. Из-под абажура лампы розоватый свет тек на его изуродованное волчанкой багрово-губчатое лицо, рыжие колбаски усов.
- Вадим Михайлович, прошу. - Головнин спихнул бульдога под задок, освобождая место для пришедшего.
Но Максимов не был расположен к отдыху. Анонимка жгла ему китель, и он двумя пальцами выволок ее и подал Головнину.
- Извольте полюбоваться, господин кавторанг. Я получил это послание между обедом и ужином посредством поддверной почты. Я говорил вам, что это не корабль, а пороховой погреб. Мы сидим на динамите, и он может взорваться каждую минуту. Вся команда - негодяй на негодяе, и я даже к офицерам не питаю доверия. Черт знает чье это произведение? По цитате из Пушкина я имею право предположить с одинаковой вероятностью, что это могло быть написано и матросом, и офицером, хотя бы типа мичмана Казимирова. Этот конституционный дурак сидит мне вот здесь, - Максимов энергично рубанул себя ладонью по горлу.
- Вот сукины дети, - сказал Головнин, опуская бумажку на диван, и сердито оттолкнул ногой ластившегося бульдога.
- Я нахожу, господин кавторанг, что суда над Шуляком откладывать нельзя ни на минуту. Нужен хороший пример, чтобы отрезвить всю банду и заставить ее присмиреть.
- Но позвольте, Вадим Михайлович. Я с удовольствием, судите хоть сегодня, но нельзя же судить обвиняемого, который находится без сознания. Его нужно допросить, хотя бы для формы, чтобы не было никаких придирок.
Лейтенант Максимов зло засмеялся.
- Форма? Какого черта нянчиться с формой, господин кавторанг, и кому придет в голову обвинять нас в несоблюдении формы? Это могло быть вероятным до "Потемкина", до "Памяти Азова", до Скатуддена. Сейчас таких болванов, которые истекали сентиментальными слюнями над милым матросиком по Станюковичу, почти не осталось. А если и есть экземпляры вроде Казимирова, то им заткнут рот, прежде чем они начнут пищать. Отсрочка суда еще больше развращает команду. Сегодня дело дошло вот до этого, - Максимов ткнул в письмо, - завтра они передушат нас, и в первую очередь вас и меня. Для вас не тайна, что мы честно служим государю императору, а не красному сброду. Неужели вы хотите висеть на рее или вылететь за борт с простреленным затылком?
Капитан Головнин часто задышал и посерел.
- А ну вас с такими предположениями, - буркнул он обиженно и испуганно.
- Тогда, господин кавторанг, разрешите мне, как отвечающему за порядок на корабле, настаивать на немедленном производстве суда над Шуляком. Допрос? О чем, собственно, допрашивать? Все ясно! Есть свидетели - мичман Рейер, боцман Бутенко, вахтенный, часовые караула. Преступление не вызывает никаких сомнений. Неужели вы хотите дождаться прихода в русский порт? Сейчас вы имеете право предать Шуляка суду особой комиссии, как начальник в отдельном плавании, а в Одессе вам придется списать его на берег в распоряжение нормального суда с каким-нибудь присяжным жидоратором. И еще направят дело к доследованию, и мы с вами попадем в обвиняемые за "зверское" обращение с нижним чином. А Шуляка увенчают терниями обожатели "швободы". Вам улыбается такая перспектива?
Головнин, задумавшись, поковырял ногтем указательного пальца кожу дивана.
- Что же, пожалуй, вы правы, - протянул он, - последнее ваше соображение дельно. Мы же и окажемся виноваты. Хорошо. Я отдам в приказе… Ну а теперь, раз с делами покончено, не составите ли компанийку в шестьдесят шесть?
- Охотно, - ответил Максимов, складывая взятое с дивана письмо и присаживаясь.
Головнин вынул из столика карты, быстро и ловко стасовал их и протянул Максимову:
- Прошу снять.
9
Мичман Казимиров спал плохо. Всю ночь снился один и тот же томительный и обессиливающий сон. На темной синей воде плясала легкая, как высушенная тыква, голова матроса Шуляка. При ней не было туловища - она плавала сама по себе.
Мичман Казимиров лежал на юте и, уперши винтовку на согнутую руку, стрелял в танцующую голову по команде лейтенанта Максимова.
Стрелять было трудно и страшно. Казимиров мазал. За выстрелом возле головы взлетал маленький белый фонтанчик. Лейтенант Максимов топал ногой и говорил:
- Туфля! Шляпа!
А плавающая голова подмигивала и тонким бабьим голоском приговаривала:
- Покорнейше благодарим, ваше высокоблагородие, на добром слове.
Мичман просыпался, вертелся, натягивал на голову простыню, хотя в каюте было чертовски душно, опять засыпал, и из темноты снова появлялась синяя вода и пляшущая подмигивающая голова.
Спокойный сон пришел только на рассвете, но ему помешал грохот приборки на палубе. Разбитый и обессилевший, мичман Казимиров закурил и, лежа на спине, пускал дым к подволоку.
В дверь постучали. Рассыльный протянул мичману листок.
- Приказ, вашскородь. Извольте расписаться.
Казимиров зашлепал босиком к столу, черкнул карандашом расписку и взял у рассыльного пакет. Уходя, рассыльный неплотно прикрыл дверь каюты. Из открытого иллюминатора по ногам потянуло приятной утренней свежестью. Мичман Казимиров разорвал пакет и вынул приказ:
"Приказ командира транспорта "Кронштадт". 20 сентября 1906 г. № 405. Предлагаю комиссии, объявленной приказом моим от 20 сентября за № 402, начать разбирать дело о матросе Шуляке 21 сего сентября".
Казимиров положил приказ на стол и стал быстро и решительно одеваться. Злоба затрясла его, как лихорадка. Решение пришло внезапно. Конечно, нужно пойти к командиру транспорта и заявить, что он участвовать в суде над Шуляком не желает.
К черту морскую службу! Он готовился быть морским офицером, а не палачом. На его глазах матроса затерзали до исступления, а потом подстрелили, как дичь, - он молчал, у него не хватило мужества протестовать. Но теперь хватит. Пусть его самого отдают под суд.
Казимиров застегнул последнюю пуговицу кителя и шагнул к двери, но дверь раскрылась навстречу ему, пропуская в каюту инженер-механика Кошевого.
- Вы уже одеты? - удивленно сказал Кошевой. - А я к вам. Нам приносили приказ?
- Да, - ответил Казимиров.
- Послушайте, Виталий Павлович, я пришел поговорить с вами. Я уже был у Бачманова и Регекампфа. Они совершенно со мной согласны. Нам нужно подать особое мнение по поводу дела Шуляка.
- Я вообще не желаю принимать участия в этой подлости. Я пойду к Головнину и откажусь от участия в комиссии, - взволнованно сказал мичман.
Кошевой отступил и с изумлением посмотрел на Казимирова.
- Что вы? Зачем такие эксцессы? Вам же будет хуже. Вчера Петров добивался формальных мотивов против суда. Вчера их трудно было найти, сегодня они есть. Давайте протестовать в рамках закона, у нас есть возможности.
- Какая тут к черту законность? Все от начала до конца беззаконие. Если рассуждать о законности, то по-настоящему нужно судить Максимова, а не Шуляка.
- Ну, Максимова нам судить не придется, а Шуляка, кажется, можно отстоять. И вы не волнуйтесь так. Давайте сядем.
Кошевой сел. Казимиров остался стоять.
- Прежде всего, - Кошевой загнул палец и посмотрел на Казимирова снизу вверх, - сегодняшний приказ нарушает основное требование к судебному процессу: допрос подсудимого и его объяснения. Закон не допускает судить заочно. Это первое. Второе, мы с Бачмановым до полночи прокопались в Своде морских постановлений и нашли статью, которая полностью охватывает проступок Шуляка и грозит всего дисциплинарным батальоном. Головнин находит нужным применить статью 110, карающую расстрелом за подговор к вооруженному восстанию. Такого подговора не было. К Шуляку можно применить статью 105 - неисполнение приказания, усугубленное словесным оскорблением начальника. Наконец, последнее: мы можем требовать отвода из состава суда фон Рейера. Он не может судить, ибо одновременно является и свидетелем и активным участником события. Ведь он вместе с Максимовым стрелял по плывущему Шуляку. Таким образом, мы четверо из семи судей, то есть большинство, подписываем особое мнение по этим трем пунктам и подаем командиру. Это совершенно законно и никому не грозит новыми осложнениями, как ваш метод отказа от участия в суде. Ведь вы сами попадете под суд.
- Наплевать! Наплевать мне на все. Я сам не хочу служить с негодяями. Я шел в море потому, что надеялся найти честных людей. А теперь мне все равно! - злобно сказал Казимиров.
- Наскандалить всегда успеете, Виталий Павлович, - возразил Кошевой, - вы только скажите: вы согласны подписать особое мнение?
- Конечно, согласен.
- Тогда не откладывая в долгий ящик валим в каюту Бачманова и там составим текст, а я передам старшему офицеру.
10
- Господа члены суда! Прежде чем мы начнем разбирательство дела, я должен осведомить вас о решении командира корабля по особому мнению, подписанному четырьмя из участников комиссии.
Лейтенант Петров сделал паузу, прокашлялся и повертел головой с таким видом, словно воротник кителя мешал ему говорить.
- Я оглашу резолюцию командира: "Приказываю судить матроса второй статьи Шуляка не так, как "думается" комиссии, а согласно моему приказу. Полагаю, что критика моих распоряжений младшими неуместна. За свои действия я отвечаю не перед господами офицерами, а перед государем императором, священной волей которого я командую кораблем. Прошу помнить об этом, а также о том, что в моем распоряжении имеются средства воздействия на забывающих долг службы как в отношении нижних чинов, так и в отношении офицерского состава". Я думаю, господа, - сказал лейтенант Петров, неприятно щурясь и смотря почему-то на одного Казимирова, - что резолюция командира не подлежит никакому обсуждению. Заседание суда особой комиссии объявляю открытым. Мичман Яковлев, огласите обвинительное заключение.
Мичман Казимиров обвел взглядом протестантов. Мичман Бачманов побледнел и, закусив губу, смотрел в иллюминатор. Регекампф, смотря в пол, крутил пуговицу кителя. Поручик Кошевой, встретившись взглядом с Казимировым, поспешно отвел глаза и отвернулся.
Было совершенно ясно, что дальнейшая попытка протеста обречена на неудачу. Трое из четверых обезоружены и разбиты угрожающим окриком командира. Если даже он, мичман Казимиров, и решится поднять свой голос, он останется в одиночестве.
Мичман Казимиров устало закрыл глаза.
Он не вслушивался в обвинительное заключение, которое равнодушно бубнил Яковлев. Он не видел победоносного взгляда и снисходительно презирающей усмешки мичмана Рейера. Он прислушивался лишь к беспорядочным и тревожным обрывкам своих мыслей. Он вернулся к действительности, только услышав фразу лейтенанта Петрова:
- Ввиду того что обстоятельства дела можно считать совершенно выясненными и допрос обвиняемого не может ничего добавить по существу, предлагаю членам комиссии ответить на вопрос: считают ли они обвиняемого виновным в преступном деянии, предусмотренном указанными в обвинительном заключении статьями Свода морских постановлений и караемом, согласно этим статьям, смертной казнью через расстреляние? Мичман Рейер?
- Да, господин лейтенант, - ответил Рейер и мотнулся вперед, как китайский болванчик.
- Мичман Яковлев?
- Да, господин лейтенант!
Лейтенант Петров закашлялся, неторопливо вынул из кармана платок и тщательно вытер рот, растягивая мучительную паузу.
- Мичман Бачманов?
- Не считаю, господин лейтенант, - сухо и четко ответил Бачманов и, волнуясь, потер ладонью ладонь.
Мичман Казимиров ждал. Если остальные трое ответят так же, Шуляк спасен, во всяком случае от смертного приговора. Он с томительным ожиданием смотрел на детское, оробевшее лицо Регекампфа.
- Мичман Регекампф?
Регекампф тяжело и глубоко вздохнул, как будто набирая решимости, и, сразу залившись краской до ушей, тихо сказал, пропуская титулование.
- Не считаю.
Мичман Рейер переложил ногу на ногу и скривился. Регекампф опустил голову, все больше заливаясь краской.
- Мичман Казимиров? - Старший офицер сделал резкое ударение на последнем слоге.
- Не считаю, господин лейтенант.
Уже трое против двух. Если даже Петров выскажется за виновность - смертный приговор провален. Кошевой безусловно против, он же первый предложил подать особое мнение.
Мичман Казимиров оживился. Все идет хорошо. Головнин с Максимовым съедят оплеуху.
- Поручик Кошевой?
Кошевой, не подымая головы, очень тихо, но внятно сказал:
- Да, господин лейтенант.
Казимиров привстал. Что такое? Оговорился Кошевой, что ли? Эта фраза прозвучала так неожиданно и страшно, что, забывая о своей роли и правах, Казимиров в недоумении и волнении спросил:
- Что "да"? Вы за обвинение или против?
Кошевой не ответил, но лейтенант Петров предупредил возможность дальнейшего развития истории. Поспешно и сердито он оборвал Казимирова: