- Если нам не помешает усталость, мы с удовольствием воспользуемся любезностью наших японских друзей, которые нас так любят.
Охаси-сан присел еще раз, чмокнул и быстрым змеиным извивом выполз из номера. Мочалов шумно вздохнул и с бешенством швырнул давно погашенную папиросу в пепельницу.
Он с размаху сел на постель, и хлипкие японские пружинки завизжали под ним.
- Как вы с ними справляетесь? - спросил он, взглянув на консула. - Я трижды взмок, как из бани вырвался.
- Ничего. Все в порядке. А вообще с ними чертовски трудно.
- Словно угорь. Так и вьется, - зло сплюнул Мочалов.
- Я два года здесь. До Японии в Польше был. Уж на что ясновельможное панство… но перед японцами - грудные младенцы. Но это только верхи - военщина, чинодралы, буржуа. Это уже полуяпонцы, полувсесветные мерзавцы, напичканные европейской дрянью. А на низах совсем другой народ. Ласковый, теплый, радушный, необыкновенно искренний, но замордованный вконец.
- Не пойду на чай! - фыркнул Мочалов.
- Нет! Это необходимо, - возразил консул, - иначе будет страшная обида. Кроме того - любопытно! Когда еще удастся попасть сюда. Пробудем у них недолго, а покамест хотите проехаться в парк за городом? Отличный парк - мастера они с деревьями возиться.
- А куда-нибудь в рабочий квартал нельзя? - спросил Мочалов.
Консул сделал отрицательный жест.
- Не стоит. Мы избегаем туда соваться. Возможна любая провокация со стороны шпиков и полицейщины.
- Ну что ж. В парк так в парк, - согласился Мочалов, - сейчас я схожу за остальными. Не мешает подышать свежим воздухом после этого Охаси.
5
Прогулка в парк не успокоила Мочалова.
Все было чудесно: и зеленовато-бирюзовое небо, и дорога, вдоль которой лежали сады, закипающие розовой пеной цветения, душистые и сказочные, и самый парк. Сосны с мощными зонтиками, громадные кедры и криптомерии, невиданные незнакомые растения. Крошечные искусственные деревья-карлики, рост которых насильно прекращался опытными садоводами, передающими тайны искусства по наследству в поколения, - все стоило внимания.
Но с самого выезда из гостиницы Мочалов обратил внимание, что за их машиной неотступно идет другая. Прибавит шофер ходу на склоне дороги, и те прибавляют и все держат одно расстояние.
Остановились у входа в парк, и вторая машина тоже стала. На корректной дистанции, метрах в двадцати.
Выходя из автомобиля, Мочалов взглянул назад и обомлел. Из той машины, один за другим, выскочили четверо Охаси-сан. Так по крайней мере показалось Мочалову. Такие же маленькие, гибкие, в очках оглоблями и с приклеенными усиками. Даже нехорошо стало на минуту.
Мочалов тихо подтолкнул консула под локоть.
- Что за черт? Тут питомник этих самых Охаси, что ли? И какого дьявола они за нами тащатся?
- Где вы Охаси увидели? - спросил консул.
- Да вот же. - И Мочалов ткнул пальцем в четверых.
Консул засмеялся.
- А! Ну, это не Охаси. Это просто шпики. А что они вам кажутся похожими на вашего интервьюера, так с непривычки все японцы как будто на одно лицо. Только когда поживешь, начинаешь разбираться в их лицах и понимать, что разница есть.
- Нельзя ли их как-нибудь того… к чертовой матери?
- Зачем? Они совершенно безвредны. Мы к ним привыкли, вроде как к личной охране. Иной раз заедешь куда-нибудь по делам, заговоришься, на улице ливень льет, а этот персонаж торчит у крыльца, весь промокнет, как песик. Я иногда от жалости им даже на чай даю.
- И берут? - неожиданно спросил у консула молчальник Блиц, видимо крайне заинтересовавшись.
- Отчего не брать? Платят им шиши, голодны они как волки.
- Все-таки неприятно, что они за нами увязались, - сказал Мочалов, - какая к черту природа, когда за тобой по пятам ходят.
Четверо Охаси в парке разделились. Двое проползли за деревьями и очутились впереди, двое чинно шествовали сзади. Так они не отставали от летчиков все время.
К концу прогулки консул предложил зайти в пагоду. В пагоде было полутемно и душно и пьяно пахло курениями. В полумраке скользкими металлическими отсветами поблескивал громадный бронзовый идол, сидевший на поджатых ногах, со свившейся змеей в правой руке, улыбаясь странной колдовской улыбкой.
Толстый, весь в тройных складках и жирных припухлостях, сторож-монах, получив от консула иену, приседая, вручил посетителям освященные цветы.
У выхода из пагоды под террасой блеснули спицы и обода десятка прислоненных к ней велосипедов. Владельцы велосипедов, частью в европейских костюмах, частью в кимоно, сидели кружком на корточках и закусывали. Закуски были разложены на развернутой газете.
- Экскурсия, верно? Японское ОПТЭ, - сказал штурман Доброславин, - у них это дело здорово раскрутить можно. Страна маленькая, а красоты много.
Консул мельком взглянул на закусывающих японцев.
- Нет! Это тоже шпики. Резервные. Послали из города на подмогу тем, которые в машине ехали. На всякий случай - все-таки шесть русских за город поехали.
Японцы, увидя выходящих летчиков, вскочили и закланялись, умильно улыбаясь, как будто встретили лучших друзей, которых давно ожидали.
Мочалов затрясся от злости и смачно сплюнул в траву.
- Тьфу! Никогда больше сюда не поеду.
Он приехал на званый чай в отель "Фузи" мрачный, неразговорчивый, замкнувшийся. Все виденное и слышанное - от Охаси до экскурсии шпиков - привело его в состояние с трудом сдерживаемого бешенства.
За чаем, приготовленным по-европейски, на обычном столе, его посадили между Охаси-сан, встретившим его как старого и хорошего знакомого, и очень красивым - посмотрев на него, Мочалов понял, что это лицо обладает непривычной, но своеобразной и тонкой привлекательностью, - изящным, как куколка, молодым японцем в форме морского летчика.
Остальных тоже рассадили между японцами. Против Мочалова уселся Саженко. Рядом с ним сидел коренастый широкоплечий человек с седой головой. Он положил на стол блокнот, вынул из кармана флакончик туши, кисточку и, взбрасывая изредка глаза на Мочалова, водил кисточкой по бумаге.
- Что он делает? - спросил Мочалов через стол у Саженко: он видел только заднюю сторону блокнота.
- Тебя рисует. Очень здорово выходит, - ответил Саженко.
- Это наш знаменитый художник Токугава-сан, - пояснил Охаси.
Токугава вырвал лист из блокнота и, встав, с поклоном подал его Мочалову.
Мочалов, иногда сам баловавшийся рисованием, - он делал обычно карикатуры для аэродромной газеты, - с любопытством взглянул на рисунок. Его поразила необычайная, почти волшебная легкость и верность линий, своеобразных, непохожих на привычные рисунки. Он вежливо поблагодарил художника.
Но все же мрачное настроение не покидало его. Он односложно отвечал на непрекращающуюся птичью болтовню Охаси-сан. Японский чай, поданный в тончайших, как папиросная бумага, чашечках, показался ему жидким и пресным (он любил пить чай крепкий, как деготь). Водка саке - кислой и царапающей горло.
Странных на вид закусок, подававшихся к чаю, он не захотел и пробовать.
Консул, заметивший его безрадостный вид, встал со своего места и из-за спинки стула сказал ему на ухо:
- Что вы в меланхолию ударились? Привыкайте. Советую обратить внимание на соседа справа. Имеет репутацию одного из лучших летчиков гидроавиации и, кроме того, вообще занятная фигура. Принц императорской крови, двоюродный племянник императора. Думали вы когда-нибудь, что придется сидеть рядом с ним в качестве почетного гостя?
- Мне-то что, - улыбнулся Мочалов, - а вот под ним, верно, стул горит.
Консул отошел. Мочалов искоса посмотрел на летчика-принца. Тот сидел, тоненький, прямой, держа чашку пальцами, похожими на желтые стебельки растения.
Мочалов повернулся к Охаси.
- Как зовут моего соседа, Охаси-сан?
- Сендзото-сан.
- Он тоже, может быть, говорит по-русски?
Господин Охаси отрицательно покачал головой.
- Нет! Он не модзет. Он модзет на английский.
Тогда Мочалов, немного робея за свое английское произношение, обратился к летчику:
- Скажите, Сендзото-сан, вы давно летаете?
Сендзото-сан вскинул длинные ресницы и улыбнулся.
- Двенадцать лет.
- Как? - Мочалов не поверил. У японца было настолько молодое лицо, что, прикидывая его возраст, Мочалов определил его года в двадцать два.
- Сколько же вам лет?
Японец опять улыбнулся и пошевелил на скатерти желтые стебельки пальцев.
- Мне тридцать лет. Я сел на самолет, когда мне было восемнадцать.
- Вот странно, - с искренним изумлением сказал Мочалов, - я был уверен, что вы моложе даже меня, а мне двадцать четыре.
- Японцы вообще медленно стареют, - Сендзото-сан опять опустил ресницы, - и всегда выглядят моложе европейцев. Вот уважаемый Токугава-сан, который нарисовал ваш портрет, - ему почти восемьдесят лет.
Мочалов с еще большим изумлением перевел взгляд на Токугава. Он никак не согласился бы дать художнику более пятидесяти.
- Трудно поверить, - в раздумье выговорил он, - отчего это?
- Климат нашей страны сходен с климатом Англии, но гораздо здоровее. А англичане тоже выглядят всегда моложе своих лет.
- Англичане?
Мочалов вспыхнул. После окончания школы он, перед отъездом на восток, заехал в Ленинград. В доме Красной Армии принимали делегацию английских горняков. Среди них был человек, поразивший Мочалова старческим и истощенным видом. Мочалов спросил его, как он решился в таком возрасте на далекое зимнее путешествие. Горняк скорбно усмехнулся и сказал: "Мне тридцать четыре года, кэмрад, но шахты и безработица делают свое дело".
Мочалов еще раз взглянул на нежное, словно замшевое лицо Сендзото-сан и подумал, что в Японии тоже не все, вероятно, выглядят моложе своих лет. Но сказать об этом собеседнику было неудобно и ненужно.
Он промолчал. Первым заговорил снова японец.
- Вы, наверное, очень знамениты в вашей стране? - спросил он, поворачиваясь к Мочалову.
- Почему? - удивился Мочалов.
- Вы так молоды, а вам дали командование такой почетной экспедицией. Надо было совершить много подвигов, чтобы получить право на это. Я заслужил за двенадцать лет хорошее авиаторское имя, и я родственник нашего повелителя, да сохранят его времена, - Сендзото-сан закрыл глаза и склонил голову, - но я не мог бы рассчитывать на такое блестящее назначение.
Мочалов покраснел. У него не было никаких подвигов, и он никогда не думал о них. Он был мальчишески горд в минуту, когда узнал от Экка о своем назначении, но теперь легшая на его плечи ответственность иногда даже смущала его. Он не чувствовал за собой никаких особых данных, кроме большой любви к своему делу, кроме инстинктивной, жившей в каждой его кровинке, преданности и верности родине. Но сказать об этом японцу не хотелось.
- В нашей авиации основной принцип - выдвижение молодых, - отделался он дипломатической фразой.
Сендзото-сан вздохнул.
- Тогда вы очень счастливые люди. Я бы много дал за право участия в таком замечательном полете. Но, к сожалению, у нас они редки, и мы чаще летаем, чтобы убивать людей, а не спасать.
Голос японца был тих и почти печален, и это еще больше удивило Мочалова. Но продолжать разговор на такую отвлеченно этическую тему показалось Мочалову опасным, и он спросил о другом.
- Если это вас не обидит, Сендзото-сан, я хотел бы знать, в чем причина таких частых катастроф с вашими самолетами? Мы очень внимательно следим за развитием вашей авиации и несколько удивлены постоянными несчастьями. Чем можно их объяснить, если это не секрет?
- Я не нахожу нужным быть неискренним с вами, мистер Мочалов, - ответил летчик после короткого молчания, - мы люди одной профессии, хотя завтра можем стать врагами, - таков закон неизбежности. Причин несколько. Одна из них та, что наша авиация стремится как можно скорей стать первой в мире. Мы летаем днем и ночью, и обилие полетов вызывает обилие несчастных случаев. Это первое. Второе, я думаю, - это мое личное мнение, - что мы первые в мире моряки, но никогда не станем первыми летчиками. Воздух - не наша стихия. Наши летчики боятся высоты. Высотные полеты - это камень, о который мы спотыкаемся. Потолок выше тысячи метров уже опасен для японца, он теряет уверенность, хладнокровие, чувство пространства и близок к катастрофе. А мы с японской настойчивостью стараемся преодолеть этот дефект. Япония вообще слишком много хочет, мистер Мочалов. Это и хорошее и опасное качество. Мы жили лучше и спокойнее, когда Япония была иной. Сейчас она живет на нервах, а это долго длиться не может.
- Я очень благодарен вам за откровенность, Сендзото-сан, - искренне поблагодарил Мочалов, почувствовав некоторую симпатию к тихому и скромному голосу Сендзото, так непохожему на змеиный свист Охаси-сан, ко всему его тонкому и печальному облику.
Вечер закапчивался. Нужно было прощаться, заехать в отель за вещами и направиться в порт для посадки на американским пароход.
Встали из-за стола. Подошел консул. Мочалов протянул руку Сендзото.
Крошечная кисть японца утонула в его здоровой мальчишеской ладони.
- До свиданья, мистер Мочалов. Сердечно желаю вам счастливого пути и успеха. Я очень хотел бы с вами встретиться опять, но так же, как сегодня. Я хотел бы избежать необходимости встречи с оружием в руках.
- Я тоже. - Мочалов стиснул пальцы Сендзото.
- Ну, как вам понравился сосед? - спросил консул, усаживаясь в автомобиль.
- Очень странный. Он несколько обелил в моих глазах японцев. Не все кошки, оказывается, серые.
- Я и обратил на него ваше внимание. У него очень своеобразные взгляды, он весь корнями в старой японской аристократии и сейчас несколько в опале у фашистской военщины. Поэтому его загнали сюда в глушь и держат под негласным наблюдением.
- Тоже, значит, шпики бегают?
- Нет, не так явно, но все же присматривают. Он пацифист, а это в Японии смертный грех.
В порт автомобиль спускался узкими уличками. Уже вечерело, зажглись огни. Бумажные стены нижних этажей насквозь просвечивали желтизной. По ним, как по экранам, блуждали тени. Женщина тонкими руками поправляла прическу, человек мешал шестом в бадье, видимо, месил тесто. Внешне открытая постороннему глазу, шла японская жизнь, скрытная и неразгадываемая. По улице брели люди в соломенных шляпах конусами, таща на плечах корзины, бежали рикши, волоча колясочки. Бумажные фонарики раскачивались от сырого теплого ветра.
Автомобиль со пшиками вежливо следовал сзади.
Свернули к пристани. Шофер повернул машину и сладко осклабился.
- Рюсски-сан, риехара.
"И этот по-русски, - подумал Мочалов, - а много ли насчитаешь у нас людей, которые знают два слова по-японски? Видно, крепко хочет Япония большой земли. И не пришлось бы встретиться с Сендзото-сан так, как нам не хочется".
Он поднялся, открывая дверцу.
Вдруг в толпе носильщиков и любопытных, ожидающих отхода парохода, произошла внезапная сумятица. Люди обернулись. Японец в синей холстинковой куртке отшвырнул стоящих у автомобиля носильщиков и вскочил на подножку. Землисто-желтое худое лицо его с неестественно блестящими глазами вплотную надвинулось на Мочалова, и он инстинктивно вскинул руку, чтобы защититься от удара. Но японец ткнул ему в руку букет и хрипло крикнул:
- Банзай Ренин! Банзай Совет!
Мочалов не успел он опомниться, а уже два полисмена, гладких и крепких, схватили человека, с необыкновенной ловкостью вывернув ему руки назад. Секунда - и они исчезли вместе с арестованным в толпе. Мочалов сделал невольное движение броситься вслед, но консул цепко ухватил его за руку.
- Стойте! Ничего особенного… Это нередко бывает в Японии. Все в порядке.
Мочалов растерянно смотрел в сторону, куда полисмены уволокли человека в синей холстинке. Кто-то тронул его за плечо. Мочалов обернулся.
- Напрасно… утопили… книгу, - медленно выговорил с усмешкой Блиц, - могла… пригодиться.
- Да! Вот этого я не ждал, - ответил Мочалов, приходя в себя.
Консул попрощался с ними у сходен. Носильщики поволокли чемоданы наверх.
- Блиц, - сказал Мочалов, - на этом пароходе в моей каюте будешь ты. По некоторым соображениям я нашел нужным переместить Маркова на твое место к Саженко и Доброславину.
- Мне… все… равно, - ответил невозмутимый Блиц, даже не пытаясь спросить, какие соображения у командира.
В каюте Мочалов сел за дневник. Он записал со всеми подробностями день в Хакодате, разговоры с Охаси и Сендзото, случай на пристани. Когда он кончил писать, пароход уже вышел в океан. Было за полночь. Блиц сладко спал.
В каюте резко пахло риполином. Мочалову захотелось подышать воздухом. Он вышел на палубу. Притихший океан голубовато мерцал со всех сторон. Вода с гулом бежала вдоль бортов. Мочалов прошелся по пустой палубе. У вентиляторного гриба темнела человеческая фигура. Мочалов приблизился.
- Марков! Ты?
- Я.
Марков обернулся. В отсвете из палубного люка лицо его показалось Мочалову осунувшимся, сразу постаревшим, бесконечно усталым. Было похоже, что он скоротечно и неизлечимо заболел.
Чтобы не взволновать его прямым вопросом, Мочалов сказал шутливо:
- Ну, как? Кончил психовать? Набушевал, как тайфун, а чего ради? Сопляком меня обложил.
Марков ответил не сразу. И когда ответил, Мочалов поразился его голосу, тяжелому и такому же больному, как его лицо.
- Я очень прошу тебя простить мне грубость. Я сам не знаю, что со мной делается. Стараюсь понять и найти корни. Но я хочу предупредить тебя - не удивляйся, если в некий час я выйду из игры.
- Да что же, собственно, с тобой творится? - спросил пораженный Мочалов.
- Я тебе говорю - не знаю. Ты извини, если я на этом прекращу разговор. Мне нужно сейчас быть совершенно одному.
Он повернулся и пошел по палубе. Удаляющаяся фигура его странно и пугающе сутулилась. Как будто шел раздавленный годами старик.