Содержание:
ТОЧКА ОТСЧЕТА 1
ГОЛУБИНАЯ ОХОТА - Повесть 3
СПАСИТЕЛИ - Рассказ 13
ГУДКИ ПАРОВОЗОВ - Рассказ 19
ЧИБИС - Рассказ 24
ОБИДА - Рассказ 28
КАССИРША - Рассказ 32
НЕПОГОДЬ - Рассказ 38
НЕЙТРАЛЬНЫЕ ЛЮДИ - Рассказ 40
ЗОЛОТАЯ ОТМЕТИНА - Рассказ 43
ПРОСТО ИВАН - Рассказ 47
КУРЖАК - Рассказ 50
НЕ ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ - Повесть 51
Примечания 68
Закон души
Редакционная коллегия: Татьяничева Л. К. (главный редактор), Васильев С. А., Давыдычев Л. И., Дергачев И. А., Каримов М. С., Крупаткин Б. Л. (зам. главного редактора), Маркова О. И., Пермяк Е. А., Ручьев Б. А.
"УРАЛЬСКАЯ БИБЛИОТЕКА" ИЗДАЕТСЯ С 1967 ГОДА. ЕЕ ЗАДАЧА - СОБРАТЬ ВСЕ ЛУЧШЕЕ, ЧТО СОЗДАНО РУССКОЙ, СОВЕТСКОЙ ЛИТЕРАТУРОЙ ОБ УРАЛЕ. КНИГИ "УРАЛЬСКОЙ БИБЛИОТЕКИ" ВЫХОДЯТ В ДВУХ СЕРИЯХ - ДЛЯ ВЗРОСЛОГО И ДЕТСКОГО ЧИТАТЕЛЯ.
ВЫШЛИ В СВЕТ ПРОИЗВЕДЕНИЯ Д. МАМИНА-СИБИРЯКА, А. БОНДИНА, П. БАЖОВА, Ю. ЛИБЕДИНСКОГО, А. ГАЙДАРА, А. САВЧУКА, И. ЛИКСТАНОВА, Б. РУЧЬЕВА, О. МАРКОВОЙ, В. ПРАВДУХИНА, В. СТАРИКОВА П. МАКШАНИХИНА, Н. КУШТУМА, О. КОРЯКОВА, Ю. ХАЗАНОВИЧА В. ГРАВИШКИСА, Л. ДАВЫДЫЧЕВА, М. ГРОССМАНА, А. ГЛЕБОВА, В. КРАПИВИНА, Ф. РЕШЕТНИКОВА, К. БОГОЛЮБОВА, Б. БУРЛАКА, А. БИКЧЕНТАЕВА, Е. ПЕРМЯКА.
В 1973-1975 ГГ. ИЗДАЮТСЯ ПРОИЗВЕДЕНИЯ Н. ПОПОВОЙ, В. ПАНОВОЙ, А. КОПТЯЕВОЙ, И. ПАНОВА, А. СПЕШИЛОВА, А. АВДЕЕНКО, С. ЗЛОБИНА, И. АКУЛОВА, Н. ВОРОНОВА, И. КОРОБЕЙНИКОВА, А. ШМАКОВА, Л. ПРАВДИНА. К. ЛАГУНОВА, Ю. ШЕСТАЛОВА, С. МЕЛЕШИНА.
В ДЕТСКОЙ СЕРИИ ГОТОВЯТСЯ К ИЗДАНИЮ КНИГИ А. БОНДИНА, Н. НИКОНОВА, Б. РЯБИНИНА, Б. ДИЖУР, А. ФЕРСМАНА, А. МАЛАХОВА.
В "УРАЛЬСКОЙ БИБЛИОТЕКЕ" ГОТОВИТСЯ ТАКЖЕ К ИЗДАНИЮ АНТОЛОГИЯ УРАЛЬСКОЙ ПОЭЗИИ.
ТОЧКА ОТСЧЕТА
Есть у Николая Воронова повесть "Не первая любовь". Едва ли она относится к числу самых запоминающихся его произведений - повесть эта из тех, что пишутся где-то на перепутье, на перекрестке размышлений, когда подводится итог тому, что писал вчера, и ищется что-то новое, принципиально важное, то следующее, что станет для тебя главным завтра. И вот о чем размышляет на одной из страниц герой этой повести: "Живешь впопыхах. Зачастую совсем некогда подумать о том, что происходит вокруг и в мире. А как хочется осмысливать жизнь и распутывать клубки сложностей".
У жизни, которую Николаю Воронову вместе со своими героями хочется осмысливать, есть точный, повторяющийся адрес - Железнодольск, в чьем облике без труда можно узнать Магнитогорск - город, где прошло детство и юность Воронова, где он учился, работал на металлургическом комбинате, поступил в пединститут, написал свои первые книги. На глазах Воронова город уральских металлургов прошел за четыре десятилетия путь от захолустного поселка "барачного типа" до крупнейшего рабочего центра. И хотя писатель знает эту жизнь доподлинно, впитал ее с молоком матери, ему и сегодня важнее, желаннее всего "распутывать клубки сложностей". Так уже много лет Воронов не расстается со своей "железнодольской", уральской, рабочей темой.
"Так это же прекрасно! - скажете вы. - Рабочая тема - именинница в литературе. У нее сегодня сотни и сотни новых поклонников. И, стало быть, писатель-уралец оказался на самом гребне волны…"
Не говорите этих восторженных слов Николаю Воронову. Услышав или прочитав нечто подобное, он обижается. Всерьез и надолго. Для него не существует "повышенного" или "пониженного" интереса к рабочей теме - он у него постоянный, не подверженный поветриям, прочный и трудный. И не просто к "рабочей теме", а к близким, до боли близким людям. "Как интересно идти среди толпы! Кто этот старик с алюминиево-седыми под ушанкой волосами? Не отгадаю, кем он работал: учителем, химиком, мастером домны, - но только вижу по тому, как он пристукивает кизиловую трость к линолеуму, что он был тверд в своей вере". Это признание все из той же повести-размышления "Не первая любовь".
Писательская любовь отливается в слове. Задумайтесь на минуту, чем более всего "деревенская проза" последних лет убедила нас в своей любви к родной земле, к ее труженику-современнику? Уж, конечно, не тем, что была полна одних радостных вздохов и признаний, - мы знаем, сколько трудных, а порой и горьких проблем и судеб можно встретить на ее страницах. Но когда в "Деревенском дневнике" Ефима Дороша или в рассказах Василия Белова за всеми нелегкими спорами и раздумьями вы различаете шорохи трав, запахи утренней реки, непохожесть каждого человеческого голоса, - вы без подсказок понимаете, что спорят и судят о самом близком, о самом любимом.
Творчество Н. Воронова, конечно, никак не отнесешь к нынешней "деревенской прозе", но его взаимоотношения со своими героями и своим жизненным материалом ближе всего именно к такой, не прямо высказанной, хитроватой и мудрой "крестьянской" любви. Юность в Железнодольске была совсем не сладкой - мы это знаем по недавнему и пока что единственному роману Н. Воронова, подробно и зримо воссоздавшему то суровое время первых пятилеток, время строительства металлургического гиганта на Урале. Но и тогда уже вместе с тяготами неустроенной, полуголодной жизни открывались, западали в любопытствующую мальчишескую душу краски и запахи труда, рождающегося, огнедышащего металла - те самые краски, звуки и запахи, которыми до краев наполнены строки вороновских рассказов и повестей.
С понятием "индустриальный пейзаж" по традиции связывается только одна краска - серая. Воронов решительно отвергает эти старые понятия и представления. И не потому, что он отчаянный романтик и хочет хотя бы чем-то скрасить унылую внешность заводского производства, - просто воздух и стены завода, рабочего поселка говорят ему, может быть, не меньше, чем мещерские леса Паустовскому или скудные архангельские косогоры Федору Абрамову.
Здесь он видит и слышит то, чего не уловят обыкновенные, неискушенные глаза и уши. В одном из рассказов этого сборника вы встретитесь с дочерью железнодорожника Надей, которая умеет различать по цвету гудки паровозов. "Сначала она воспринимала гудки по их звучанию: раскатистый, хрипатый, бурлящий, писклявый, зычный, с гнусавинкой… Потом они стали приобретать в ее представлении самые различные, подчас неожиданные сходства. Этот гудок синий, а этот рыжий, даже дразнить хочется: "Рыжий, рыжий, конопатый…"
В хмурый день смерти Серго Орджоникидзе это цветастое многоголосье морозного утра в железнодорожном поселке пропадет, сникнет (хоть и "день был погож"): "Еще загукали паровозы, и все отрывисто и уныло. И вот уже в небе тесно от печальных гудков. Прежде они были оранжевы, пурпурны, серебристы… Сейчас одинаковые: "черные". Зато когда в самую тяжелую пору войны Надя переступит порог ремесленного училища (сам Коля Воронов в ту пору тоже был ремесленником), окажется в "группе щитовых" (Воронов работал электрощитовым на доменной подстанции), станет к станку и научится "обрубать, опиливать, шабрить рейсмусные плитки, закалять зубила", - она узнает и запомнит для себя "цвета побежалости стали: блекло-желтый, ярко-оранжевый, пурпурный, фиолетовый, вишневый, голубой, синий, черный!"
Перечитывая эти строки рассказа "Гудки паровозов", я не сразу понял, о какой такой "побежалости" речь, а писатель нигде - ни до, ни после - не помог, не облегчил мне читательскую задачу: представить эту "бегающую сталь" воочию. Он слишком уважает нас, читателей, чтобы растолковывать то, что заметила и поняла его юная героиня. Да и почему (наверно, так думает Воронов) никому нынче не приходит в голову разъяснять, отчего и как переливаются красками река, лес, утреннее небо, пока подымается солнце, а тут ведь у тысяч Надь, имеющих дело с металлом, тысячу раз в день повторяется эта самая "побежалость стали", - не красивая выдумка и не случайный набор оттенков, а всего лишь последовательно проведенная, элементарная термическая операция! Только труд этот мы привыкли обозначать привычным набором остывших, потерявших связь с чувствами, служебных выражений: обработка, шабровка, закалка, - а Надя возвращает своему труду краски изначального, естественного восприятия жизни. Можно было бы и не перечислять по отдельности, не уточнять все оттенки, - но откуда бы тогда взяться тому счастливому чувству превосходства, с которым открывшая эти краски в своем деле Надя, обыкновенная ремесленница, смотрела теперь на сверстников-школьников: "Разве они знают, когда режешь железо, что пахнет муравейником, а когда алюминий - то сахарином?" Да, она умеет не только тонко различать гудки паровозов и придумывать им окраску, не только, едва дотягиваясь до первого в жизни станка, крутить на нем железную болванку, шабрить или закалять зубило, - она, дочь лесистого Урала, не забыла и запах муравейника, она, дочь войны, хорошо помнит, как пахнет сахарин…
Производство, грохот машин и холод металла, не способны подавить и обесцветить Надину жизнь - наоборот, на каждом шагу эта рабочая девчонка находит все больше и больше пищи для жадного, пытливого ума и сердца. Рабочий поселок для нее - не только отцовское наследство, привязанность к семье, первая остановка на пути в "большую жизнь". Он сам - большая жизнь во всей ее многокрасочности, достаточно большая, чтобы не переставать в ней удивляться, волноваться, открывать и любить. Без громких слов и деклараций в недолгих страницах "Гудков паровозов" Н. Воронов сумел показать и доказать эту любовь.
А начиналось все, как помните, с "маслянисто-черных, красно-колесных, отпыхивающихся дымом и паром машин" и их разноцветных гудков…
Героям вороновских рассказов не меньше, чем кому-либо другому, знакомы и дороги красота наших берез, прохлада лесного ключа, щемящая грусть осенней нивы - все то, чем так богаты привычные пейзажи старой и новой нашей прозы. И Воронов, хорошо знавший и горячо любивший Константина Паустовского (но никогда не подражавший неповторимому, проникновенному и "тихому" его голосу), может при случае вспомнить: "Вдоль родника тянулся осинник. Тоненькие стволики, матовая зелень и приятная горьковатость коры, избела-голубоватый подбой листьев - сколько в этом изящества и деликатности. Да еще мягко белеют из травы ландыши. Да еще медно желтеют над прогалинами и полянами бубенцы купальниц. Да еще курлыканье ключа".
Однако вороновскому герою не менее близки и дороги свои, сугубо "железнодольские" краски, тот современный, бурно меняющийся промышленный пейзаж, у которого не нашлось пока своего Паустовского. "…Я представил трансформаторы под дождем, синее трескучее свечение, летающее вокруг штырей многоюбочных изоляторов (это явление называется коронированием, оно иногда вызывает короткое замыкание, но я, грешным делом, люблю его за красоту), представил медногубые автоматы постоянного тока, литой - так он плотен - гул мотор-генераторов, забористый воздух аккумуляторной, уставленной банками тяжелого зеленого стекла". Ведь надо по-настоящему все это пережить и почувствовать, чтобы решительно и полемично в наш век литературных увлечений "деревенской тишиной" и жизнью на природе (увлечений, в которых кое-кто из художников ищет спасения от холодности и механистичности, увы, существующих еще "производственных романов") со всей определенностью заявить об иной красоте, об иных радостях для души: "В дни трудных настроений я легче чувствую себя наедине со станками. Их железная ненавязчивость действует успокоительно. Кажется, что, вращаясь, валки, становящиеся все зеркальней и зеркальней, наматывают на себя мои думы. И от этого мягче на сердце: не бесконечны горькие думы, день, ну, пусть неделя, и они как бы навьются на валки и наступит отрадное внутреннее равновесие".
Значит, все-таки есть своя душа, своя поэзия, своя нравственная сила не только в красках луга или вечерней зари, но и в лязге железа, в гудках и дымах металлургического гиганта, в конвейерном ритме заводского цеха?
Есть, утверждает Николай Воронов. И если заметить это нам удается реже, чем проникнуться красотой и чистотой окружающей природы, то виной тому не только традиционная "настроенность" наших чувств и ограниченность представлений о современной технике, а прежде всего недостаточное понимание психологии людей труда. Характер современного героя, его душевный мир шире, богаче вчерашних, традиционных представлений о нем - вот что утверждает Воронов своими книгами, снова и снова возвращаясь в свой Железнодольск.
Разумеется, любовь к заводскому человеку, "рабочему характеру" - не открытие и не монополия одного Воронова. Сотни старых и новых произведений на эту тему проникнуты не менее искренней любовью к герою дня. Только часто это еще не подлинная страсть, а первая влюбленность - пылкая, горячая, но поверхностная, без достаточного интереса и проникновения к нравственным корням и сокам изображаемой жизни. Отсюда нередко и удручающая серость, монотонность, разрыв между интересным делом и скучным словом "заводских" героев на страницах многих из этих книг.
К пониманию глубины, многослойности рабочего характера Н. Воронов движется постепенно. Не случайно добрая половина написанных им книг начинается с детских лет главного героя. Это не только "страна собственного детства" - это еще и желание подвести читателя к постижению новых проблем и психологических ситуаций последовательно, начиная с элементарных, "детских" вопросов. Для меня такой первой ступенькой в знакомстве с вороновским Железнодольском стал рассказ "Кормилец".
Отец Петьки Платонова работал на металлургическом заводе люковым, шуровал в брезентовой робе где-то там, на самом верху коксовых печей, и мечтательному подростку эта ежедневная игра с огнем казалась чем-то чертовски завлекательным и возвышенным, как непонятные слова "бункер" и "планир". Но вот однажды Петька с другом прокрались на завод и увидели люкового: "Он остановился, подцепил крючком металлическую крышку и шагнул к огненной дыре. Грязное пламя ударилось о грудь, сплющилось, раздвоилось и обхватило его туловище, точно клещами, желто-красными языками. Петьке показалось, что этот человек в огне - его отец: та же костлявость, та же немного сутулая спина. Он испугался, что мужчину, похожего на отца, обожжет, и чуть не закричал от тревоги, но в это время пламя начало втягиваться в яму, откуда выметывалось: высокий захлопнул его крышкой и побежал к другому люку. Петька вгляделся и по большому носу, как бы продолжающему линию лба, узнал в человеке, одетом в брезентовую робу, отца.
- …Петька, что ли?.. - Григорий Игнатьевич засмеялся, положил тяжелую пятерню на Петькину голову и, щуря золотистые, в красных прожилках глаза, сказал:
- Тут вот я и тружусь, сынок".
Сцена написана сурово и беспощадно, во всей подлинности тех времен и того завода, но каков же психологический итог такого прозрения Петьки - полное разочарование в отцовском деле и вообще в красиво сочиненной юностью "романтике труда"? Вовсе нет - Петькина любовь к отцу и его делу просто поумнела, повзрослела: "С этого дня Петька еще больше стал любить отца за то, что он, несмотря на усталость и заботы, всегда весел и ни на что не жалуется, а если заходит речь о трудностях работы, ловко сводит разговор к шуткам".
Выросший Петр становится инженером и возвращается на завод. Он старается, где только возможно, избавить людей от ежедневных жестоких, хоть и красивых с виду, схваток с огнем. Впечатления и краски заводского детства для него не померкли, он легко обнаруживает их и сегодня, видя при этом совсем иной смысл в давно знакомой картине: "Небо над невидимым отсюда заводом по-обычному вязко клубилось чадом. Когда Петр был мальчишкой, то восторженно глядел на этот чад. Ему нравилось, как смешивались разноцветные лоскуты мартеновского дыма с ярко-желтыми султанами сырого коксового газа и волнистыми грачиной черноты столбами, выпучивающимися из труб электростанции. А сейчас, зная истинную цену этому зрелищу, он хмурился, хотел яростно, нетерпеливо, чтобы налетел ветер на ядовитое месиво и расхлестал его".
Когда-то вот так же яростно и нетерпеливо писал молодой Шолохов о неоправданных восторгах перед степным ковылем - травой бесполезной, горькой и вредной, но упорно воспеваемой и перепеваемой за свою внешнюю красивость. К истинной - внутренней, а не внешней - красоте и поэтичности заводского труда устремлен сегодня и герой лучших рассказов Воронова.
Он, вороновский рабочий парень с Урала, склонен больше судить о людях не по словам, а по поступкам. "В речах мы почти все человеколюбцы. А если кому надо помочь или облегчить страдания в дни горя, некоторые из нас под всяким предлогом - нырь в кусты. Подрасплодились "теоретики". Ненамеренные. Нет. Они убеждены, что они человеколюбцы. Просто на доброе дело характера не хватает".
Этому заводскому парню чужды и противны прикрывающиеся высоким рабочим званием чванливые себялюбцы и гуляки, вроде Мацвая из повести "Не первая любовь".
И, конечно, совсем по-иному, с грустноватой понимающей улыбкой относится вороновский герой к тому внутреннему инею, который, осев, захолодил душу чистую и добрую, но еще робкую, неразвитую, невоспитанную - к примеру, у симпатичной телефонистки Лены из рассказа "Куржак", усвоившей раз и навсегда: "Витаминов нет, микробов нет, любви нет. Есть уважение, ну, дружба. Витамины, микробы и любовь выдуманы". Влюбленный в нее монтажник Даня удивлен и недоволен ее недельным отсутствием - Лена на этот счет не менее категорична и решительна: "Я догадалась: он ревность предъявляет. Ну, и распушила его!.. Ревность - пережиток капитализма, да? Вы не смейтесь. Так учитель истории объяснял".
Точные детали, характерный говорок нужны писателю не для демонстрации своей наблюдательности - ведь все это имеет самое непосредственное отношение к характеру персонажа. Деловая девчонка, ловко и без видимого труда осваивающая новейшую профессию, сложнейшую аппаратуру, но не познавшая толком извечную азбуку сердца, полноту и неповторимость человеческого чувства, - сколько их еще, таких "деловых девчонок" (да и молодых специалистов мужского пола) на нынешних, сверкающих стеклом и бетоном, ультрасовременных объектах всесоюзного, республиканского и местного значения. Нарастающие заботы их образования не могут и не должны подменять или отодвигать на второй план развитие их чувств, их нравственности и духовности. А что такое раскрывшаяся, проснувшаяся душа такой вот, незаметной в бурлящих событиях большой стройки, обыкновенной девушки Симы из рабочего общежития, каким красивым и тонким бывает в минуту счастья такой "радостный человек" - про это Николай Воронов сумел рассказать давно и с блеском, в одном из самых лучших своих сочинений ранней поры "Кассирша".