VII
Мы помолчали, наблюдая за тем, как Стахан и его собутыльник, расположившись в холодке, откупоривали поллитровку и резали хлеб на разложенной газете. Когда они закончили все приготовления, Авданя не утерпел, крякнул. Подымив самокруткой, он продолжал свой рассказ:
- Да, едем, значит… Скрылись из виду Липяги. В Хворостянке у церкви такой же обоз стоит: нас дожидается. Пристроились они к нам, поехали вместе - подвод тридцать набралось. А выехали на большак - там столпотворение! Машины, тягачи с орудиями, солдатня ихняя, немецкая. А повозок этих - пруд пруди!.. Наши, знать, прослышали, что немчура отступает. Штурмовики над большаком снуют, постреливают. "Эге, думаю, плохо дело. Итак и этак крышка всем нам! Бежать - немцы прикокают, а не сбежишь - свои же с самолетов накроют…" Сижу, понукаю конягу, а сам все об одном думаю. Убьют, думаю, скажут потом: немцу Авданя продался. Хлеб, боеприпасы им подвозил. Предатель!.. За себя не так обидно, обидно за семью, за девок. Кто ж, думаю, женится на дочерях предателя? И такая меня решимость одолела, что готов я на штык живым пойти. Не Авданя ты будешь, говорю сам себе, если ты немца не обманешь. А как его обманешь? Впереди - танки, позади - танки…
Евдоким Кузьмич замолк. Опять минуту-другую приглядывался, как Стахан и его собутыльник по очереди опоражнивали стакан, запрокидывая при этом головы. Точь-в-точь как куры пьют из лужицы воду.
Авданя сплюнул.
- Не люблю пить в жару, - сказал он.
- Да, в жару пить нехорошо, - согласился я.
- В Клекотки, - заговорил вновь Евдоким Кузьмич, - мы приехали часу в восьмом. И дальше б нас гнали без останову, но лошади выбились из сил. Стали на ночлег нас определять. Село большое, а избы все немцами забиты. Наш рыжий офицерик бегал-бегал, нашел два дома незанятых, у самой станции. Там наши часто бомбили, и немцы боялись поблизости от станции ночевать. Ну а нам един конец. - Авданя махнул рукой, помолчал. - Расстилаю ватник на полу, а сам думаю: сбегу ночью! Лег - не сплю. Филька Курчавый - царство ему небесное, сколько лет прошло, а о нем ни слуху ни духу - и шепчет мне: "Не спишь, мол, Авдань, сходи, понюхай, может, улизнуть можно?" В полночь сунул я ноги в валенки, ватник на плечи набросил, будто по малой нужде во двор выхожу. Только вышел - у двери часовой с автоматом. "Мочись тут!" - говорит. Вернулся, значит, сказал Фильке… К утру, чую, многие заснули - поистомились за день. А я никак глаз сомкнуть не могу. Лежал-лежал - и на тебе! - про портянки вспомнил. Обмотал я левую ногу шерстяной портянкой и давай тереть. Тру и тру спокойно, пока все спят. Чую: волдырь вскочил, чуть повыше пятки, значит. Больно стало, а я все тру. Невмоготу стало, а я все тру. Шут с ней, с ногой! Придут завтра наши - вылечат, а не вылечат - так и с одной ногой как-нибудь дотяну до доброй смерти, но семьи и детей не посрамлю. До кропи, до кости растер, да еще поискал в шароварах пятак, приложил к ране. Зубами скрежещу, а терплю.
Он снова спровадил самокрутку в рот, попыхал ею. Вздохнув, сказал с огорчением:
- Так и знал: не оставят, черти! - И тут же, без всякого перехода, продолжал: - Чуть свет вбегает в избу офицерик: подъем! А я и встать не могу. Офицер ко мне подскакивает. "Саботаж!" - кричит. Я ему ногу свою показываю, а на ней рана краснющая - самому страх глянуть. Поднялся с трудом и говорю: "Гер офицер, я так торопился услужить господину фюреру, что в спешке обул не свои, а женины валенки, и вот от неудобной обуви растер ногу…" - "Дезертир, собак! Все равно поедешь!" - кричит. Ничего не поделаешь: стал собираться. Правую, здоровую, ногу сунул в валенок, а левую замотал кое-как портянкой, завязал веревкой, вышел. Наши уже лошадей запрягают, и я, ничего не евши, начал суетиться. Напоил, значит, лошадь, впряг. Пока топтался к колодцу и обратно, чую: невмоготу мне стало. А обоз уже вытягивается на дорогу. Снова бежит мимо офицерик, а с ним еще двое, повыше его чином, проверяют. Я опять про свою ногу. Развязал повязку и прямо на морозе всем и показываю. Поглядели те, другие, что чином постарше, и тыр-тыр - переговариваются, значит, по-своему. Но я-то чуть-чуть кумекаю по-ихнему. Рыжий настаивает, что я дезертир, а один из тех, что повыше его чином, говорит, что в санчасть надо. Медпункт тут недалеко был, при станции.
Офицер и командует мне: "Айн минут туда, айн минут сюда!" Это значит - одна минута туда, одна - обратно… Я так обрадовался, что готов был босым бежать. Но сдержал себя: не спеши, говорю себе, фартовый! Еще не все так обернулось - не на свободе пока!.. Иду - одна нога в валенке, а другой валенок под мышкой несу. Не прошел я и трех десятков сажен… Вот как до лавки сельпо осталось до того самого медпункта - и вдруг… и… и…
VIII
И вдруг губы у Евдокима Кузьмича дрогнули, и приклеенная к губе его самокрутка неожиданно сорвалась и упала на землю.
В тот же миг я увидел бегущего от магазина Стахана. Он делал на одной ноге несколько прыжков, останавливался, поднимал костыль и, указывая им вдаль, кричал:
- Пожар! Дядь Авдань, пожа-а-ар!
Евдоким Кузьмич вскочил с места, подтянул штаны и оторопело глянул в ту сторону, куда указывал Стахан. Над селом, где-то неподалеку от "круга", что-то горело. В небо тянулся черный шлейф дыма. Сквозь ветви ракит, росших возле дома Змейки, виднелись языки красного пламени.
Крякнув, Авданя побежал к вагонному буферу, висевшему на углу пожарки, и стал ударять по буферу костылем.
Раньше при пожаре били в набат. На всю округу, бывало, звучал церковный колокол. Заслышав гул набата, сбегались с полей мужики, спешили на помощь крестьяне с бочками из соседних сел.
Теперь не то: заметив пожар, Авданя по инструкции должен бить в вагонный буфер, созывая свою добровольную дружину. Но поскольку никакой дружины на самом деле нет, а удары по буферу в селе не слышны, то Авданя постучал немного, больше для того, чтобы придать себе "боевое" настроение, и трух-трух - в пожарку.
Я уже вывел лошадей из конюшни. Мы стали впрягать.
От лавки сельпо, от бывшего здания сельсовета, где теперь помещалась бригадная контора, - отовсюду бежали люди. Кто-то впрягал логун с водой: вдвоем с Авданей мы выволакивали пожарную машину, но дело у нас что-то не ладилось. Я еще затягивал чересседельник, когда повозка с логуном загромыхала по площади. На передке дрог, к которым была прикреплена бочка, сидел Стахан.
Авданя суетился, то и дело чертыхаясь. В довершение всего впопыхах долго не могли найти вожжей. Нашли мы их в углу пожарки: ими была связана охапка сена, не то только что принесенная, не то приготовленная для того, чтобы ее унести.
Наконец все было готово. Тут выяснилось, что на Авдане нет "боевой" формы. Евдоким Кузьмич сбегал в мазанку и вышел оттуда в блестящей пожарной каске.
- Но-о!
Авданя вскочил на козлы, прочно привинченные на передке качалки, и кнутовищем огрел буланого мерина. Тот отбрыкнулся, потрусил спорой рысцой. Под горку бежать было легко, стоило только разогнаться. Меринок почуял это, припустил шустрее. Видно, ему надоело стоять в полутемной конюшне, и то, что мы кричали на него, понукая, тоже веселило его.
Мерин пустился во весь дух.
Колеса тарахтели и подпрыгивали на колдобинах, повозку бросало из стороны в сторону. Поручни качалки, за которые, стоя на задке, я держался, ныряли то вниз, то вверх.
Мы повернули с площади на Большой порядок и понеслись под гору, к пруду. Ветром у меня сбросило с головы фуражку - настолько мы быстро мчались. На самом спуске, у дома Змейки, нас чуть было не занесло в промоину. Авданя вовремя свернул, не то не сносить бы нам своих голов.
Мимо пруда повозка, казалось, не катилась, а летела по воздуху. Гриву лошади относило ветром в сторону; пиджак на крестном расстегнулся, полы трепыхались на ветру, отчего Авданя походил на птицу, махавшую крыльями. Я не слышал даже стука колес по выбоинам дороги, слышно было только дребезжание настила под ногами лошади да крики бежавших людей, которых мы обгоняли:
- Пожа-а-а-ар!..
Повозка наша была уже на мосту, как вдруг подо мной что-то треснуло. Поручни качалки наклонились, дроги осели и покачнулись влево. Я с трудом удержался на машине. Стук! Стук! - четко застучало подо мной. Я оглянулся, и сердце у меня перестало биться при виде случившегося.
А увидел я вот что: металлическая шина от колеса катилась в одну сторону, а деревянные спицы, выскакивая из ступицы, отлетали вверх, как колосья из-под молотилки. Железная ось и чека царапали землю.
- Тпру-у!
Авданя осадил лошадь и, выругавшись отменной матерщиной, спрыгнул с козел.
Мимо пробегал Василий Кочергин, наш бывшей сосед, железнодорожник. Видно, дома был. Он тоже бежал на пожар, с вилами.
Василий остановился, и мы все вместе стали осматривать повозку.
- Тише едешь - дальше будешь! - сказал Василий Кочергин, посмеиваясь.
- Вагу надо! Эй, мужики, вагу давай! - распоряжался Авданя.
Кто-то тащил от дома вагу.
Василий Кочергин стоял возле повозки и хохотал.
Я, признаться, тоже с трудом сдерживался, чтобы не рассмеяться: вспомнилось мне, как Авданя уверял, что ему памятник при жизни надо поставить… Каску-то не позабыл, а колеса поглядеть некогда… "Герой"!
Если бы Евдоким Кузьмич ехал немного потише, то, возможно, колесо и выдержало бы. А при такой-то скорости да при таких-то ухабах, какие на наших липяговских улицах, и новое колесо разлетится в щепу, не то что старое, рассохшееся!
Представьте себе состояние Авдани: село горит, а единственная пожарная машина без колеса! Я уже собирался бежать к бирдюковской кузне, - может, там какое колесо завалялось?
Но крестный мой оказался находчивым и расторопным пожарником. Он не растерялся. Не успели еще мужики принести вагу, как он взял багор, бывший тут же, в возке качалки, подсунул под телегу, привязал его вожжами, и мы снова поехали. Теперь Авданя не гнал лошадь во весь опор, а вел ее под уздцы. Я шел позади повозки, наблюдая за тем, как багор, заменивший колесо, тарахтит по сухой земле.
Мужики бежали мимо, обгоняя нас. Каждый подшучивал над Авданей:
- Шляпу свою вместо б колеса приделал!
Это они намекали на Авданину каску.
Крестный отмалчивался.
Только мы стали подыматься от пруда, как, обдав нас пылью, мимо пронеслись две красные пожарные машины: это спешили на помощь наши шефы, железнодорожные пожарники. Видно, позвонил кто-то.
Теперь и вовсе можно было не спешить: уж если прикатили железнодорожники, так они наведут порядок, они не дадут пожару развернуться!
Однако Авданя продолжал погонять бедного конягу, и успокоился он лишь тогда, когда увидел, что горит дом Поликарпа Юданова.
Поликарп был когда-то церковным старостой, недолго был старостой, года полтора, как раз при рыжем нашем попе, но, несмотря на это, кирпичный дом успел-таки поставить. Прослужи еще годик отец Митрофан, глядишь - Поликарп и дом покрыл бы железом. Но рыжий поп своими проказами совсем отвадил прихожан от церкви. Церковь закрыли, а Поликарпу пришлось достраивать новый дом наспех, кое-как. Крышу кирпичного дома он покрыл соломой, погреб шалашиком оформил, а мазанку без стропил, в один скат сделал.
Увидев, что горит дом Поликарпа, и я как-то успокоился. Дом каменный, ну, сгорит крыша - не беда. К тому же поместье Поликарпово стоит одиноко, в проулке, ведущем к дому Межовых. Вокруг густые ракиты, огню на другие избы не перебраться.
Когда мы подъехали к дому Поликарпа, крыша уже прогорела. Дымили только обуглившиеся стропила. Человек шесть станционных пожарников - все в касках и грубых брезентовых куртках - суетились возле дома. Двое, взобравшись на лестницу, поливали из брандспойта стропила. Белая струя воды, вырываясь из медного мундштука, шипела; черные, обуглившиеся стропила качались под напором этой струи.
На зеленой лужайке перед домом толпились мужики и бабы, сбежавшиеся на пожар. Под обгоревшими ракитами ходил высокий лысый старик - дед Поликарп. Одна штанина не заправлена в сапоги и волочится, черная сатиновая косоворотка выбилась из-под ремня.
- Я-т тольки на гумно вышла, - узнал я голос соседки Поликарпа, бабки Стуловой, - как оно загудёт! Оглянулась - а оно уж полкрыши в огне…
- Где произошло самовозгорание? - спросил с ходу Авданя.
- Поджог… поджог… - повторял Поликарп.
- Надо трубы в порядке содержать! - сказал Евдоким Кузьмич, проходя в самую середину толпы. - Неисправен дымоход - отседа и самовозгорание! Придется составить акт.
- Ахт? А на кого ж его составлять? - полюбопытствовала Стулиха.
- На хозяина домовладения.
Тут из-за угла мазанки, где сложено было выброшенное из избы барахло, вышла бабка Аграфена, жена Поликарпа.
- Мурло! - закричала она, подступая к Авдане. - На тебя первого надо ахт-то составить! Час али боле село горит… Со станции помощники… спасатели наши примчались!.. А он сковороду свою на башку напялил и думает - начальник. Ахт будет составлять! Гляньте, люди добрые, у него палка заместо колеса привязана! Где ж ты колесо-то потерял, герой?..
Бабы засмеялись.
Авданя сделал серьезное лицо.
- Дискредитация представителя власти! - сказал он.
Старшина железнодорожных пожарников подошел к Авдане:
- Привет, коллега!
- А-а, здорово…
Я слышал, как, отведя Евдокима Кузьмича в сторону, железнодорожник говорил:
- Там, в углу сарая, бочка с золой. Баба-дура поди ссыпала. Наверно, там и загорелось.
- Будьте спокойны: мы акт составим! - сказал Авданя и, поправив каску, пошел сквозь обгоревшие ворота в сарай.
Вокруг дома дымилась солома и пахло гарью.
IX
…Мы возвращались с пожара вдвоем с Евдокимом Кузьмичом. Стахана так разморило, что он не мог править лошадью. Его уложили на лужайке под ракитами, рядом с домом Поликарпа: пусть проспится.
Теперь мы ехали не на пожарной машине, а на повозке с бочкой. Козлы на повозке широкие, и мы сидели рядом. К задку бочки был привязан повод меринка, тащившего насос. Ничего себе процессия, если бы вы видели! А ехать через все село: по Вылетовке, Большому порядку, мимо пруда, мимо дома Змейки - в гору, к пожарке.
Авданя сидел сгорбившись и молча курил. Самокрутка постоянно находилась у него во рту. Он не приклеивайл ее, по обыкновению, к верхней губе. Не до лясов, видать, было "фартовому".
Чтобы отвлечь крестного от невеселых раздумий, вызванных неудачным выездом по тревоге, я спросил его, что же случилось дальше там, в Клекотках, когда немецкий офицер послал его в медпункт: "айн минут туда, айн минут сюда"…
Авданя не переменил позы и не вынул изо рта папиросы. Он только отмахнулся - дескать, чего уж тут! Все одно теперь…
Мы помолчали. Так, молча, проехали большую часть обратной дороги, миновали мост у пруда. Место Авданиного позора осталось позади. Я снова попытался расшевелить крестного.
- И что ж, зараженья-то не случилось? - спросил я.
Евдоким Кузьмич помотал каской. Он помотал, конечно, головой, но головы его под каской почти совсем не было видно. Я еще никогда не видел Авданю столь удрученным; он тяжело переживал свой позор. Видано ли, чтобы начальник добровольной пожарной дружины ехал по селу на бесколесном экипаже!..
Однако все в жизни быстротечно. Не прошло и нескольких минут, как вижу: Авданя повернулся ко мне и цигарка у него уже приклеена к верхней губе.
"Эге! - подумал я. - Да, никак, крестный начинает приходить в себя?" И тут же самокрутка вдруг заметалась, запрыгала вверх-вниз: значит, Евдоким Кузьмич заговорил.
- Да-а! - начал он. - Надо же такому случиться! Давно я говорил председателю, что нужно обновить пожарный выезд. Да все копейку истратить на дело жалко… - И, помолчав, Авданя продолжал: - Значит, досказать просишь. Оно не время будто б рассказывать, фартовый… Вот как бы в другой раз… с карандашиком зашел бы…
- Без карандаша-то, пожалуй, лучше, - заметил я не без намека.
Авданя понял мою шутку, и вновь к нему вернулось обычное, веселое расположение духа.
- Вот, значит, бегу я… Один валенок на ноге, а другой под мышкой… Медпункт-то в больнице расположился. А больница в стороне от дороги, вот как дом Щегла - агронома… Бегу и вдруг вижу: штурмовики наши из-за лесочка… Низко летят, молодцы, фартово летят! Того и гляди, за купол церквушки заденут. Слышу, засвистело! Свои-то свои, а одна цена бомбе. Куда, думаю, деваться? Возле больницы ограда, и вдоль ограды деревца посажены. Я - к ограде. Земля смерзлась, а снегу мало. Голову спрятал в кусты акации, думаю: пронеси, господи! Ведь отпущенный, можно сказать, и тут смерть найти! Не обидно ли? Лежу. Слышу: бах! бах!.. Станцию наши бомбят. Оглянулся я на дорогу, вижу: обозники все уткнулись в кювет, и офицерик рыжий там. Как раз, думаю, подходящий момент. Вскакиваю - и бегом вдоль забора, по кустам-то… Слева от больничного забора - дома. Я туда. Подбегаю к крайнему двору: перед домом немцы суетятся, вещички в машину складывают. Я задами, задами… И уж обоза нашего не видно. У одного из домов заприметил баньку в саду. Следов будто нет. Подошел, а она закрыта. Замок висит. Отдышался, посидел в предбаннике. Наши будто улетели - тихо стало. Да-а… В горячке-то и бегом бежал, а теперь посидел с полчасика - и на ногу наступить нельзя. И есть хочется, и курева нет. Плохо дело! Выполз на коленях в огород, огляделся. У баньки окно будто. Ватник снял, выломал раму… кое-как в баньку втиснулся. Тихо и, показалось мне, тепло в бане. Ночь-то не спал, разморило меня, и, понимаешь, заснул. Проснулся, а оно уже темнеть начинает. Подморозило к вечеру. Продрог с голодухи. Но пуще голода и холода - нога зудит. Развернул я ее, портянку снял - э-э… перестарался ты, Авданя! Ступня вся опухла. Краснота вверх, к колену, лезет… Ночь подошла. Собаки не лают, машины не урчат. Только где-то в стороне, к Скопину, слышно - наша артиллерия бухает. Вылез я из своей берлоги и ползком, ползком к дому…
Авданя сунул папиросу в рот, пососал ее, подымил и продолжал:
- Постучал. Долго никто не подходил к окну. Потом выглянула баба… увидала валенок под мышкой у меня, испугалась. Но уговорил - открыла. В доме старуха еще, мать ее. Вдвоем они взялись за мою ногу. Женщина та, везет же мне! - Авданя подкрутил усы, - при больнице до немцев работала, а как немцы пришли, хворой прикинулась. Ну, раз в больнице работала, кое-какие лекарства были. Она лекарством рану присыпала, бинтом обвязала… Чаем меня напоили - да в подвал. Два дня так-то. А потом наши пришли. В госпиталь меня, как все равно бойца, на фронте раненного. И вот она, - Авданя помахал левой ногой, - здоровее, чем у молодого!..
- А из тех, кто с обозом уехал, так никто и не вернулся?
- Так никто и не возвернулся… Ни из наших, ни из хворостянских. Один я только немцев обманул…
…Пока Авданя рассказывал, обоз наш незаметно миновал дом Змейки и поднялся в гору, на площадь.
Перед воротами пожарки, раскрытыми настежь, разгуливали голуби. Они не улетели даже и тогда, когда мы подъехали к самым воротам.
Авданя спрыгнул с козел и, бросив вожжи на круп лошади, проговорил:
- Так ты, крестничек, того… коли будешь писать, умолчи про сегодняшнее-то.
- "Во весь рост!" - пошутил я.
- Какое уж! - отмахнулся Евдоким Кузьмич. - Ты сделай так… - Он выставил перед собой полусогнутые руки и помахал ими сверху вниз. - Как бы это сказать… ты округли!