- Медиум-с!.. - с удовлетворением подтвердил лакей. - И барин Николай Михайлович тоже…
- Вот так история?! - я даже растерялся от неожиданности: до того не вязалась в моих глазах со спиритизмом фигура Раева. - Кто же еще участвует в ваших сеансах!
- Помещики соседние: Латкин господин и Григоров, потом дьякон наш. Большого одарения все.
- Как вас звать, скажите, пожалуйста?
- Онуфрием-с. Которые господа знакомые - Онуфрием Авдеичем именуют…
Слова эти были произнесены деликатно, но вразумительно.
Он так заинтриговал меня, что я сунул назад в шкаф только что взятую книгу.
- Идите сюда, Онуфрий Авдеевич, побеседуем!.. - сказал я.
Он вышел из загородки и не торопясь направился ко мне. Я сел в кресло и пододвинул к себе соседнее:
- Присаживайтесь!
Онуфрий подогнул колени, полузакрыл глаза и молча занял указанное ему место: сидеть с господами, видимо, было ему дело привычное.
- Что же вы, столы вертите?
Он поднял тяжелые коричневые веки и перевел на меня немигающий взгляд.
- Столы вертеть - занятие детское!.. - выговорил он. - С духами мы через письмо сообщение имеем.
- Как через письмо?
- Через карандаш. Кто-нибудь его держит в руке, а дух водит ею.
- А почему он сам не берет карандаш и не пишет?
- А чем же ему взять-с? Внушением он через чужую плоть действует.
- Ну, знаете!.. эдак чужая плоть что угодно от себя понаписать может!
Мой собеседник покачнул головой.
- Ежели для пустяков люди садятся, оно конечно… А ежели люди сурьезные - никакого обману им не надобно…
- Вот как? Но мне приходилось слышать, что духи почему-то все больше глупости разные отвечают?
- Люди всякие есть и духи так же… А бывает и от непонимания нашего иное глупостью показывается.
- Например?
- Примеров сколько пожелаете… - Он помолчал, потом заговорил снова. - Помещица здесь живет неподалеку, Иващенкова госпожа. Сын у ней ученье кончил и в офицеры вышел. И только кончил - войну с Японией объявили. Уехал он на войну, а через полгода извещение пришло из полка: убит в сражении. Мать, то есть госпожа Иващенкова, понятно, ума чуть не решилась: единственный ведь был. Сейчас она в полк телеграмму, чтобы тело ей выслали. Полк выполнил, выслал. Через два месяца прибыл сюда гроб, похороны богатые мамаша устроила, на поминки весь уезд съехался; памятник на могиле замечательный из белого мрамору поставили. Покончила дела с похоронами - сон ночью госпоже Иващенковой приснился: видит, подходит будто бы к ней незнакомый, эдакий красивый из себя молодой офицер и кланяется: "спасибо, говорит, что с заботой с такой, хорошо погребли меня"! Та отвечает - "да я вас не знаю и вас не хоронила"! А тот опять: "нет, это меня вы погребли. Ваш сын скоро назад будет"! Во вторую ночь опять тот же сон ей привиделся. Страх на нее напал. Приехала она к нам, к Николаю Михайловичу, плачет, рассказывает: как, мол, такое понять? А у нас в ту пору господа Латкин, Григоров и дьякон в сборе были. Подумали все, решили на том, чтобы дух того, чье тело погребла госпожа Иващенкова, вызвать… Вон в угольном шкафе толстая книга с красным корешком виднеется - в нее каждый раз мы свои протоколы за всеми подписями вписываем: можете убедиться, ежели желаете: никак я вам ничего соврать не могу!.. - Он сделал движение, чтобы встать, но я удержал его.
- Не надо, я и так верю!.. Что же произошло?
- Забоялась, конечно, госпожа Иващенкова: дамы они богомольные… ну, да ведь и мы все в Бога веруем, уговорили ее! Села она от нас поодаль, а мы цепь составили, Николай Михайлович карандаш взяли; сразу как толконуло всех. Видим - побежал карандаш, пишет. Пописал немного и стоп: нет движения. Стали читать, а на бумаге написано: - "я не он. Я приехал, а он в пути ко мне. Две недели будет дома".
Прочли это, глядим на госпожу Иващенкову, а она из лица изменилась, пополовела. - "Что же это"? - говорит - "неужто я чужого человека похоронила? А бумага из полка, а письма от его товарищей как же? Они его своими руками в гроб клали"? - Судим мы все и так и эдак, думали-гадали, ничего не надумали: очень все непостижимо выходило! Даже так. порешили, что скорей всего вздор, подшутил какой-нибудь дух. Уехала, значит, госпожа Иващенкова к себе, а через три дня - гость к ней пожаловал: сынок, живой и здоровый! Подъехал он к дому, а навстречу ему горничная выскочила, узнала его в лицо - назад без памяти кинулась. Он в комнаты. Экономка встрелась, - посуду несла, - как закричит, да тарелки об пол! Мать увидала - в обморок хлоп. Он ошалел: не понимает ничего, что за прием такой ему сделали? Ну, пришли наконец все в себя, объяснилось дело: ранен он был и остался на поле сражения; японцы его подобрали и увезли куда-то. А полк после второго бою сбил с того места японцев и похоронил убитых, да какого-то неизвестного офицера за господина Иващенкова и посчитали: похож был и изуродован к тому же осколком… А от японцев ему в Шанхай удалось сбежать: он и не знал ничего, что дома делается. Написал, что едет; письмо это не дошло - пропало.
Онуфрий остановился и перевел трудно дававшееся ему дыхание.
- Дальше, дальше?..
- А дальше все непонятное скоро понятным стало. Пожил он дома с матерью, знакомых, конечно, объехали всех… разговоров и переговорить не могли. А на четырнадцатый день верхом захотел покататься: подали ему коня, а конь неезженный давно был, позастоялся. Только он сел верхом - конь на дыбки, да во весь опор в конюшню. Двери-то в конюшнях низенькие - лбом о притолоку господин Иващенков и пришлись. Сшибло его навзничь с коня; побежали к нему, подняли, - а у него и дыханья нет. Пришлось госпоже Иващенковой через три дня новые, уже настоящие, похороны делать… Положили его рядом с неизвестным и памятник на середку между ними передвинули… Вот тогда и поняли мы, про какой путь его сказывал дух…
- Неужели так все и было? - спросил я. - Это что-то невероятное!!
Онуфрий встал, молча достал толстую книгу с красным корешком, развернул несколько листов и подал ее мне.
- Извольте-с… - проговорил он, остановившись передо мной.
Я взял книгу, и глаза мои быстро забегали по крупно и четко написанным строкам. Среди протоколов 1905 года под номером пятнадцатым от седьмого июня кратко было отмечено следующее: "Вызывали духа лица, погребенного под именем убитого подпоручика Иващенкова. Ответил: я не он. Я приехал, а он в пути ко мне; две недели будет дома". Дальше следовали подписи всех лиц, названных Онуфрием; последнею подписалась Иващенкова; почерк ее был неровен и свидетельствовал о большом волнении.
Еще ниже были сделаны отметки другою рукой: "четырнадцатого июня сего года подпоручик Иващенков вернулся домой, бежав из плена". "Двадцать восьмого июня с. г. подпоручика Иващенкова убила лошадь".
Затем шли протоколы № 16 и т. д.
С недоумением и даже со странным чувством я поднял глаза на безмолвствовавшего Онуфрия.
- С 1890 года ведется!.. - проронил он, слегка постучав пальцем по принятой от меня книге. - Двадцать лет-с… Многое можно отсюда узнать! Тут уж лжи нет и быть не может!.. Что евангелие!
Он бережно, держа обеими руками, понес ее обратно и осторожно, и действительно, как какую-то святыню, вдвинул на место.
- Изумительный случай!!. - сказал я.
- Да, по незнанию ежели, конечно, изумительный… - отозвался Онуфрий, - многое еще удивительней случается!
- Что же именно?
- Да мало ли что? Виденья бывают.
- Вы видели что-нибудь?
- Случалось.
- Что такое? да садитесь же, расскажите, ради Бога!
Онуфрий сел и помолчал. - Императора Павла Петровича видел-с…
- Как так? где?
- Здесь-с, в этой комнате.
- Как же это произошло? когда?
- Четыре года назад. Бессонницей я, надо вам доложить, издавна страдаю. Проснулся однова середи ночи, ворочался, ворочался - нету сну и кончено! Дай, думаю, книжку почитаю?.. шарю рукой - нету книжки, забыл ее где-то. Встал я, вижу ночь светлая, месячная, летом дело было, я и пошел босиком сюда. Свечки не взял с собой: Николай Михайлович чутко спят, так чтобы случаем не обеспокоить… мимо ихней комнаты проходить надо, а дверь у них всегда открыта. Прокрался я к лестнице, поднялся сюда, а вот в эти окошки, - он указал в сторону сада, - месяц глядит, вся комната будто в синем дыму стоит. Подошел я к шкапу, достал, что мне требовалось, а на уме свербит, будто подсказывает что: "возьми соседнюю, возьми соседнюю"! - Наклонился я - на корешке ее четко так видать натиск золотой: "Павел Первый". Вынул ее из ряду, положил на приступочку у полки и только открыл - показалось мне, будто совсем светло в комнате стало. Обернулся - лампа вот эта горит. А под ней, эдак низко нагнувшись над книгой, человек в мундире за столиком сидит. И не мерещится - въявь его, вот как вас, вижу! Замер я, понятно, дух занялся! Гляжу на него, пячусь, а он, эдак тихо, голову подымает… Сразу и признал его: император Павел были-с! Тут я с лестницы оступился и грохнулся!
- Кто же это сидел под лампой?
- Докладываю вам, что император Павел.
- Что же вы, расшиблись? Дальше что было?
- Без памяти пролежал с час должно быть… Весь дом переполошился, понятное дело!
- А наверху никого не оказалось?
- Никого. Да и быть не могло!..
- И видение повторялось?
- Нет. Не ходили, то есть больше после того, сюда в ночное время. А сторожа зеленый свет в окнах по ночам часто видят.
- Как, и теперь?
- И теперь-с. Николай Михайлович духа императора Павла вызывал после этого. Подтвердил, что он персонально был и велел все книжки, какие о нем понаписаны, в библиотеке иметь и на стол их по череду выкладывать…
- Николай Михайлович исполнил это?
- Как же-с. А как вышла впервые книжка - "Цареубийство 11 марта", - положил я ее вон на тот столик, так до петухов две ночи подряд зеленый огонь светился: император о своей кончине читали…
Мне сделалось жутко. И голос и глаза Онуфрия свидетельствовали, что я нахожусь в обществе ненормального человека, вернее - человека, только что вернувшегося из потустороннего мира и еще не очнувшегося от потрясения. Надо было переменить разговор.
- Скажите, отчего вы начали заниматься спиритизмом? - спросил я. - Что вас натолкнуло на него?
Онуфрий неопределенно пошевелил пальцами.
- Как вам доложить?.. планида такая вышла-с!
- Что за планида?
- Судьба-с, по-иному сказать… Жил я годов пятнадцать тому у одного вдового барина в городе, лет пятидесяти они были, а из себя небольшие - с длинными волосами, с сединой, вежливые; мало и слыхать их в дому было - все писали, либо книжки читали. Уйдут, бывало, утром на службу, а в доме тишина… муха пролетит слышно, ни живой души, окромя меня, в комнатах наверху не было. Скучно было сперва, задумываться я от этой тишины начал. А потом за книжки взялся: много их, побольше чем здесь было. Помалу и затянулся, пристрастие к чтению получил. Уйдут барин, а я сяду в кресло, книжку в руки и так чуть не до самого звонка ихнего провожу время. Здоровьем я с детства не пользовался, ну меня на кухню, или еще куда из дому и не тянуло - народ везде серый, какое от него удовольствие можно получить?
Весной дочка баринова единственная из Москвы приехала, институт там кончила. В доме, понятно, все вверх дном пошло! Веселые они были, голосистые, а уж из личика хороши, таких я еще и не видывал: самое малое - ну вот касаточка белогрудая, как есть!.. Горничную для них, понятно, наняли. То оне в гости, то в киятр, то у нас народ. Барин на дочку, как на цветочек какой, надышаться не мог, помолодел, повеселел; книжки нам обоим позабросить пришлось - не до чтения стало. Куда ежели идут барышня - в город ли, в гости ли, - все я их сопровождаю: без этого ни-ни, не отпускал никуда барин. Лето таким родом минуло, зима встала. А на святках, как сейчас помню - на второй день Рождества, - проснулся я еще до свету, а дверь из моей каморки я на ночь открытой всегда оставлял - барин могли позвать, так чтобы слышно было. И вижу я - горничная в коридоре пол метет - а это дело мое было, совсем не ее. Ну, думаю, вот спозаранку вскочила! с чего ж бы так вдруг мне усердствовать стала? Поднялся я с кровати, оделся, вышел в коридор - никого в нем нет, пусто. Прошел я к комнате к ейной, отворил дверь - гляжу, спит горничная. Тронул ее за плечо - вы это, спрашиваю, сейчас коридор мели? Та глаза на меня выпучила: - нет, говорит, откуда вы взяли, Онуфрий Авдеич? Я сказал, что привиделась она мне. Испугалась она, села на постель и говорит: - к худу ведь это, Онуфрий Авдеич? Я рукой махнул, ушел, не стал разговаривать, а и у самого на душе неладно стало: помилуйте, въявь ведь я призрак, как живого человека видел!
Встали все в доме - ничего, все веселые, благополучные. А к вечеру недомогаться стало барышне; к утру хуже. За доктором меня послали, потом за другим, - нет легче. В Москву телеграмму дали, профессора наилучшего оттуда вызвали. Барин как ума рехнулись: головой о стенку бился, плакал, я их водой с каплями отпаивал. Осмотрел профессор - "не знаю, - сказал, - будет ли жива: кризису ждать нужно; завтра известно все будет!" Часа в три дня он это сказал, а в четыре я уже знал, что произойтить должно: сел это я в зале у входа, а дверь в барышнину комнату напротив была, слушаю - не понадоблюсь ли на что. Сумерки были. Тишина опять такая же была, как в прежнее время. И вдруг вижу дама высокая, вся в черном, в трауре на пороге из передней стоит. Я вскочил. Кого - спрашиваю - вам угодно? и рукой так вот путь ей вперед загородил. Дама ни слова мне - и в зал: рука моя сквозь нее прошла, так холодком только овеяло. У меня и голосу не стало; гляжу ей вслед и вижу, что не человек это, туман черный облачком к барышниной комнате близится, коснулся дверей и пропал - сквозь них прошел. Оледенел я, понял, что смерть это мимо меня прошла!.. Утром барышня уже на столе лежали… Барин как застыл. Заперлись у себя в кабинете и весь день как есть из угла в угол его мерили. Родственники посъехались, утешать стали, а он как и не видел их будто. Ответит что-нибудь: "да, да", мол, - и уйдет к себе. А ночью как поопустел дом, выйдет из кабинета в зал, к покойнице, отодвинет подсвечник, снимет с личика кисейку, облокотятся о гроб да так и стоят до утра. Жалко их было, душа рвалась, мучаюсь на них глядя, а помочь чем же? ничем не мог! Пробрался к ним в кабинет, отыскал револьвер - он в среднем ящике, я знал, всегда лежал, и спрятал за книги: думал - не состроил бы чего над собой человек? Бритвы две английские были, и их убрал. Но барин и не приметили ничего!
С ног я смотался совсем за то время: днем толчея отдохнуть мешала, а ночью дума покою не давала: только приляжешь одетый, а через минутку как толкает тебя с постели - бежишь подсмотреть, что барин делает: шнурком от шторы и тем ведь задавиться можно. На третью ночь сломил-таки меня сон: уснул, как утоп. И вдруг чувствую, теребит меня кто-то за рукав. Открыл глаза - барин надо мной стоит: дверь-то открыта была, а в коридоре всю ночь лампа горела, хорошо видно мне бариново лицо было.
Поднялся я. Что вам? - спрашиваю. А они за борт сюртука меня ухватили и держат. - Онуфрий… - шепчут, да с такой заботой - как же мы ее на тот свет одну отпустим?
Мне будто ножик в сердце воткнули! Как заплачу я, обнял их за плечики: - Полноте, говорю, лягте подите! Божьих дел не перерешать нам! Разжали они руки. - Божье? - спрашивают - да разве это Божье дело?.. Онуфреюшка, зачем же она померла?! Да вдруг как вырвутся из моих рук, как затопают ногами; голову назад запрокинули, как закричат в голос - дьявол ты, дьявол, а не Бог! Будь ты проклят, проклят! убийца!! Я их ухватил, уговариваю, сам трясусь весь - на эдакие ведь слова человек осмелился! Повел их в спальную, уложил на кровать как были, в платье; ничего, смирился, стих, ослабел будто. Легли и глаза закрыли.
Утром вынос. Народа набилось - весь город. И барин в церкву пошли, а сначалу не желали того, едва родные уговорили. Отстояли обедню, попрощались с покойницей, плач, конечно, кругом, барин только один как сухое дерево стоит - ни слезинки на лице! Вынесли на кладбище, опустили гроб в яму, землей могильщики взялись засыпать. Барин глядел и как не видал ничего. Только как застучали комки по крышке, дрогнул он, ахнул, озирнулся на всех: - что ж это такое? - проговорил. Бросился было к могиле, тут его удержали, под руки взяли и к карете увели. Дома заперся он опять в кабинете и не допустил никого до себя. Я несколько раз подходил к двери, припадал к ней ухом: слышно было, что дышит человек, и ровно так. Ну, думаю, слава тебе, Господи, заснули они наконец!
Пообедал я с людьми внизу на кухне, вернулся наверх и лег в своей комнате: голова прямо как свинцом была налита! Проснулся - сумерки уже на дворе, снежок пушит. Вскочил я, чтобы к кабинету поскорее бежать, метнулся за дверь, а в зале шаги встречные слышу: барин идут.
- Онуфрий?.. позвали меня. Я выступил из коридора к ним. Вижу, брови у них сдвинуты, на лице забота обозначена, из себя бледные.
- Шубу мне!.. приказали. А в лицо мне не. глядят, бродят глаза как потерянные.
- Куда вы, барин? спрашиваю.
- Как куда? к Соне.
- Да ведь кладбище теперь закрыто?.. отвечаю - не пустят на него вас!
- Разве?
- Да верно-с!
Поднял барин на меня глаза.
- Сто рублей дам, пропустят!..
- Да зачем это вам: ночь ведь на дворе!..
Помолчали барин, лобик потерли. - Холодно!.. проговорили.
Я не понял. - Сейчас затоплю!.. - ответил. - Может самоварчик прикажете?
- Не мне… сказали: - Сонечке!.. в платьице в легоньком она?..
Я молчу.
- Страшно ей на кладбище!.. Первую ночь всего страшней одному под землей проводить!..