– Сам сворачивай. Ты один, а нас много.
Шарахнулись и понесли пугливые степные лошади… Опрокинулась походная кухня с горячим борщом, опрокинулась санитарная повозка – завопили выброшенные в грязь раненые.
Машина крутнула и покатилась мимо дороги. Вдогонку – брань, проклятия и крики: "Стой! Стой!" Машина шла, прибавляя ход, кидая задними колесами ошметки грязи. Иван Чернояров обскакал машину и поставил коня поперек:
– Дави.
Шофер затормозил.
Всадники окружили автомобиль.
– Кто такой? – спросил Чернояров человека в золотых очках. – Почему, в бога мать, давишь моих людей?
– Я – Арсланов, уполномоченный реввоенсовета армии. Что вам, товарищи, угодно? Мандат? Вот он… Я…
– А партизана Ивана Черноярова знаешь? – перебил его комбриг.
– Слыхать слыхал, а знать не имею чести.
– Куда гонишь?
– Это не ваше дело.
– Он в Астрахань с докладом поспешает, – засмеялись бойцы. – Пусти его, ему некогда.
– Не считаю нужным давать отчет всякому встречному. Какая часть? Кто у вас командир? Я буду жаловаться… Трогай! – приказал он шоферу.
Машина зарычала. Никто не тронулся с места.
– Прочь с дороги, стрелять буду, – в руке его блеснул никелированный браунинг.
– Ну, знай Черноярова! – И, потянувшись с седла, Иван шашкой снес уполномоченному голову. – Братва, грузи на машину сто пудов фуража!
Всадники взвыли от восторга.
Армия отступала в беспорядке. Части перемешались, оторвались от своих обозов, потеряли связь со штабами, отделами снабжения. Тщетны были попытки отдельных нерастерявшихся руководителей упорядочить движение – никто и никаких приказов больше не слушал. Лишь два кавалерийских полка и бригада Ивана Черноярова кое-как прикрывали отступление.
Конница генерала Покровского гналась по пятам.
Бригада Черноярова ввалилась в Кизляр ночью.
В городе горели дома, хлебные амбары, лабазы. На вокзальных путях горели эшелоны с военным добром, гулко рвались ящики с бомбами, из огня с воем летели осколки снарядов. В горящих вагонах трещали – будто кто полотно драл – цинки с патронами. По улицам ни пройти, ни проехать – обозы, орудийные запряжки, брички со скарбом, застрявшие в грязи броневые автомобили. Квартиры забиты ранеными, больными, отдыхающими.
Не хватало фуража, хлеба, воды.
Соломенные и камышовые крыши были раскрыты и стравлены. Перепавшие лошади грызли задки повозок, столбы и заборы, к которым были привязаны. Те, что пришли раньше, ро́спили колодцы. Кто следовал за ними, вычерпывал грязь из колодцев. Отступающим в хвосте армии не оставалось ничего.
В Кизлярском районе – реки вина, вина – разливанное море. Из погребов и подвалов выкатывали бочки: пили, лили, из колод вином поили лошадей. Голодные лошади быстро пьянели, бесились, натыкались на заборы, лезли в огонь. Горланящие люди и пляшущие лошади брели в лужах вина. Пенистое вино плескалось в отблесках пьяного зарева.
За всадниками шли, хватаясь за стремена, мирные жители:
– Господа товарищи… Тридцать бочек…
– Мало взяли. Тебя и самого давно бы собакам скормить надо было… Я видел, как искалеченный боец выпрашивал милостыню, вы жалели кусок хлеба и гнали его от своих домов.
– Одежонку позабирали…
– Брысь!
– Меня твой казак ударил.
– Казак? Ну, так получай еще от сотника! – И плетью через лоб.
– Бочонок меду…
Эскадронный Юхим Закора придержал коня и залился злобным хохотом:
– Хлопцы, а ну!
Всадники гикнули и напустились на жителей – гнали их по тротуарам, топтали конями, секли по глазам нагайками, лупцевали тупиями шашек. А в затылок, запрудив узкую улочку, валом валила – напирала лавина пехоты, кавалерии, обозов.
– Давай ходи, не задерживай!
– Лабинцы, подтянись!
– Вира! Полный ход!
Пьяно, вразнобой гремели оркестры.
По грязи, высоко задирая юбки, плясала сошедшая с ума сестра. Волосы ее были растрепаны, зубы оскалены, сбоку болталась походная сумка. С возу – из-под брезента – выглядывали раненые моряки и потешались:
– Гоп, кума, не журися… Гоп, гоп, гоп!
– Садись, прокатим!
– Как я сестру прижму к кресту и скажу: "Сестра, приголубь ради Христа".
– Ого-го-го-го… Черти непромокаемые!
И долго еще оглядывались на горящий город, махали шапками, стреляли вверх:
– Прощай, Кавказ!
– Прощайте, горы и леса!
– Вся Расея наша, ха-ха-ха!..
– Могила, гроб смоленый!
– Эх, расставайся душа с телом! Прощай, белый свет и писаны лапти!
В суровые просторы зимней степи уходили – партия за партией, отряд за отрядом, полк за полком…
Бригада Черноярова спешилась на базарной площади. Бойцы сдали коноводам коней и замитинговали.
– Нас продали! – орал уже успевший хлебнуть косоплечий пулеметчик Чаганов. – Куда идем? На живодерню? Нас продали и пропили…
– Брось, Чаган, – унимал его дружок Буцой. – Кто нас с тобой продал и кому? За нас с тобой пятака никто не даст.
– Измена! – кричал кто-то в другой кучке. – На фронте дрались наги и босы, а тут погорают целые вагоны с обмундировкой… На фронте не хватало снарядов и патронов, а тут их горы.
Голоса ропота:
– Амба.
– Все наши комиссары и командиры с чемоданами бегут и покидают нас.
– Один лозунг – спасай шкуру!
Чернояров протискался в самую гущу толпы и вспрыгнул на воз.
– Братва…
Голоса понемногу стихали, но еще долго там и сям недовольные урчали и, как поленьями, кидали матюками.
Говорил Чернояров:
– Братва, кругом измена! В нашем распоряжении только мы и дух наш! Но настанет час расплаты, и моя железная рука жестоко покарает всех трусов и предателей! Долой панику! Долой уныние! Будем биться до конца! А кто не хочет оставаться в бригаде – сдавай в обоз свою партизанскую совесть, коня, винтовку и уходи с глаз моих долой!.. Братва, отступаем на Астрахань. Путь наш будет тяжел. Четыреста верст дикой калмыцкой степи. Ни воды, ни фуража. Здесь устраиваем дневку. Запасайся, кто чем сумеет. Выбрасывай все барахло. В походе будет дорог каждый лишний клок сена и каждая горсть овса. Сам буду осматривать кобуры и сумы. У кого найду хоть одну лишнюю тряпку – пощады не проси. Приказываю перековать коней на шипы. Приказываю проверить седловку, дышла, упряжь, сварку шин и клепку на повозках, чтобы ни один гвоздь не болтался. Обозу поднять пятьсот ведер вина. Здоровый будет получать по чарке вина на сутки, больной – по три. Береги коня. Завтра на рассвете выступаем. Митинг окончен. Без шуму расходись по квартирам.
Всю ночь на полный ход работали кузницы.
На заре бригада снялась и, пропустив вперед обоз, двинулась в свой последний поход. Все три полка отступали в относительном порядке. Эскадроны шли, как того требует полевой устав, переменным аллюром. Самые бывалые время от времени спрыгивали с седла и шагали рядом с конем, держась за луку. Иные ехали на запряженных парами и тройками тачанках. За тачанками на привязи бежали подседланные кони. Фуражиры и разведчики в поисках сена отрыскивали в стороны от дороги и часто вместо сена привозили на крупе коня подобранного в степи больного партизана.
На рубеже калмыцких земель, на одном из последних хуторов, бригада остановилась на привал.
Чернояров сидел в хате перед открытым окном и посасывал трубку. Бойцы – кто спал, кто резался в карты: на кону вороха керенок, патроны, золото и серебро.
В стороне от хутора нижней дорогой проходила какая-то смешанная часть. На привязи за фаэтоном шла, танцуя, гнедая да статная, как с картинки, лошадь. Чернояров поднес к глазам бинокль и подозвал Шалима, что сидел невдалеке на разостланной шинели и подпилком зачищал на клинке зазубрины.
– Смотри, кунак… Вон, во-он играет гнедая! – Подмигнул. – Сыпь.
Привыкший к необузданному нраву своего друга и повелителя, адъютант молча отвязал от воротнего столба кабардинца, вскочил в седло и собачьим наметом поскакал на нижнюю дорогу. Однако он скоро вернулся и доложил:
– Дербентский полк… Гнедая кобыла ходыт под командыром полка Белецким.
Разбалованный войною и уже не имеющий силы сдерживать свой лютый нрав, партизанский вождь выдернул из коробки и положил перед собой на подоконник маузер:
– Сыпь, ахирят, и без кобылы не возвращайся… Застрелю. Ты знаешь, я в своем слове тверд.
Бойцы прекратили игру в карты и, пересмеиваясь, гадали, чем кончится командирская причуда.
Шалим крутнул головой, крякнул и, урезав плетью кабардинца, припустился догонять Дербентский полк, который уже миновал хутор и спускался в лощину.
Все смотрели ему вслед, пока он не скрылся из виду.
Не успел Чернояров докурить трубку, как по дороге заклубилась пыль… Шалим мчался во весь опор, держа в поводу вторую лошадь. За ним, крутя шашками и гикая, гнались конные.
– В ружье! – подал бригадный команду.
Бойцы похватали с воза карабины.
– По шапкам… залпом… пли!
Шалим влетел в хутор.
Те, что гнались за ним, остановились на пригорке, послушали свист низко летящих над головами пуль и, погрозив шашками, повернули обратно.
Чернояров выпрыгнул из окна.
– Люблю, кунак, за ухватку, – засмеялся он, перехватывая повод золотисто-гнедой, с темными подпалинами в пахах, кобылы. – Так и надо: коли силой не силен, будь напуском смел… А покупка, видать, добрая, – оглаживал он испуганную храпящую лошадь.
– Зарубыл, – угрюмо буркнул Шалим.
– Кого зарубил?
– Белецкого.
– Брешешь? – Бригадный внимательно посмотрел на кавказца. – Ну?
Шалим молча извлек из-под полы бурки порыжевшую от свежей крови шашку.
– Черт, – нахмурился Иван и шагнул к адъютанту. – Дурак. Тебя пошли богу молиться, а ты готов и церковь обокрасть.
– Она не даваль, она кричаль, – оправдывался кунак, – я его рубыл: так и так!..
– Дурак с замочкой, – повторил бригадный, но, глянув на кобылу, сейчас же добавил: – Хотя… кобыла мне нужнее, а кобыла, видать, добрая.
Высоконогая, собранная, среднего веса, гибкая, как щука, она косила на своего нового хозяина нежным глазом, прядала лисьими ушками и, точно прося ходу, потряхивала сухой головкой.
– Как ее… звать?
– Торопылся, забыл спросить, – ухмыльнулся Шалим, оттирая клинок песком и суконкой.
– Назову ее Стрелой… Стрела… Стрелка… – Чернояров подтянул подпруги и, не ставя ноги в стремя, махнул в седло и поскакал в степь объезжать кобылу.
Затихал и Черный Рынок, пропуская остатки армии через свои разгромленные улицы, на которых были сожжены заборы, плетни, крылечки и дощаные настилы тротуаров.
На краю города в раскрытом хлеву сидели однополчане – Максим Кужель, Григоров и Яков Блинов. Перед ними – на разостланной шинели – ведро вина, коврига хлеба и несколько печенных в золе картошек. Отслужившие свою службу винтовки были отставлены в угол.
Пили молча.
Казачья шашка и офицерская пуля выстелили полк по ставропольским степям. При переправе через реку Калаус белые отбили обоз, в котором ехали жена и больная дочь Григорова, – он не знал, что стало с ними. Под станицей Наурской ночью напоролись на засаду и потеряли последние пулеметы и последнюю батарею. Остатки полка рассеялись по дорогам. Максим на ногах переболел испанкой и брюшным тифом. Блинова дважды контузило – перекошенное лицо его беспрерывно дергалось, левая нога загребала, руки не слушались и не могли сразу схватить со стола ложку или кусок хлеба.
– Конец, друзья, всему конец, – как бы про себя тихо вымолвил Григоров. Он неторопливо просматривал записную книжку и уничтожал лист за листом.
Все трое опять долго молчали.
Где-то, со стороны Кизляра, погромыхивали пушки.
– Ехать надо, – вздохнул Максим и задумался. – Как и на чем ехать будем?
– Куда поедешь?
– Куда все, туда и мы.
– Брось…
– А тут чего высидим?.. Чу, кадетские пушки бухают?.. Того и гляди, нагрянут, гады… Думай не думай, а умней того не выдумаешь – утекать надо.
Григоров измятым котелком зачерпнул вина, медленно отпил и, обсосав ус, храпнул, как усталая лошадь:
– Никуда не пойду… Свое сыграли… Баста.
– Баста… – тряхнул головой и Яков Блинов. – Всякую жизнь поглядели, умирать пора… Были у нас в руках хоромы и дворцы, да не довелось пожить в них… Не дают нам контрики в две ноздри дышать, загнали обратно в свиной хлев. Тут, верно, и помереть придется. – Он с тоской оглядел заляпанные говяхами дырявые стены и невесело засмеялся: – Эх ты, сивка моя бурка, не довезла солдата до райских садов. Выпьем…
Максим встал и сердито заговорил:
– От вас ли такое слышу, станишники?.. На войну с кадетами нас никто не гнал… Мы пошли по своей воле… Грудью, как это пишется в газетках, грудью вы встали за святое дело, не щадя ни жизни своей, ни хозяйства своего, ни семьи своей… Триста лет нас гнули и отцов, и дедов наших гнули…
– Брось, Максим Ларионыч… Я…
– Путь наш еще далек, – продолжал Максим, – а мы на полдороге начинаем спотыкаться и оглядываться назад… Кубань, Кубань… Да пропади она пропадом! По-старому-бывалому нам на ней не жить! За нами Советская держава, сто или сколько там губерний… Только бы до Астрахани добраться, а там раздышимся и еще потягаемся с кадетами за райские сады, еще поедим золотых яблочков, еще вернемся на Кубань с музыкой, еще поплачут они от нас… А вы, головы, с большого ума чего надумали? Кадеты, с часу на час…
– Уж не мыслишь ли ты, Максим, что мы хотим к белым перебежать? – улыбнулся Григоров. – Нет, дружок… С кадетами нам одному богу не маливаться и одной соли не ёдывать.
– Ехать, ехать надо, – долбил свое Максим. – Лошаденка у нас хоть и плохонькая, а есть. В пути авось и другой разживемся.
– Никуда не поеду. Свое сыграл. Баста! – упрямо повторил Блинов и отвернулся.
Максим, волоча отекшие ноги, вышел.
Под навесом сарая дремала, уронив голову и распустив слюнявые губы, запряженная в двухколесную арбу буланая кобыленка.
– Но! – шлепнул ее Максим по крупу. – О грехах задумалась?.. – Сунул ей под морду горелую ржаную корку. – Набирайся паров, на тебя вся надежа.
В хлеву грохнул выстрел.
Максим кинулся туда.
На залитой вином шинели, грянувшись вниз лицом, лежал Яков Блинов. Правая разутая нога его еще дергалась, из затылка в стену тугой струей била кровь. Григоров сидел перед ним на корточках и, закусив бороду, глухо рыдал.
– Сам? – спросил Максим.
– Сам… Уговорились оба… Духу не хватает… И зачем пуля пощадила меня на фронте?
Максим потоптался немного и тронул Григорова за плечо.
– Едем.
– Куда ехать?
– Заладил свое, куда да куда… Вставай.
Под руки он поднял больного товарища и вывел из хлева.
Потом вернулся, вышарил в карманах у мертвого жестяную коробочку с махоркой, спички, поцеловал его в губы и, захватив пустое ведро и две винтовки, вышел сам.
– Ну, буланка, вывози.
Тронули улицей.
И сразу со всех сторон налетели попутчики. Оборванные, усталые и обозленные, они просили, стонали, ругались.
– Я не в силах идти, я погибаю…
– Братцы, посадите…
– Станица!.. Годок!.. Какими судьбами?.. – Перед арбой стоял Васька Галаган. Голова его была обмотана грязной тряпкой, сквозь которую проступила и черной лепешкой запеклась кровь. – Здорово, сват, – небрежно кивнул он и Григорову. – Подвезете версту-другую?.. Мне только своих догнать.
– Вася! – обрадованно воскликнул Максим. – Какой разговор? Садись, друг.
Галаган вспрыгнул на арбу.
Остальные не отставали и на разные голоса тянули:
– И я… И меня… Не покиньте на погибель…
– Ходи мимо! – вызверился моряк. – Лошадь, она не железная!
И еще Максим принял на арбу путавшегося в долгополом больничном халате мальчишку.
Уселись тесно, спина к спине.
– Откуда, сынок?
– Из лазарета, дяденька, убежал. Я здоровый, никого не заражу, ты меня не прогоняй… Я только измучился с дороги и от голоду… Во рту запеклось, покурить бы.
Моряк протянул ему расшитый цветными шелками, засаленный кисет с махоркой:
– Завертывай, салага. Табачок да вино, кипяченное со стручковым перцем, от тифа первое средство. – Он повернулся к Максиму и начал скороговоркой рассказывать: – Я сам больше месяца вылежал в пятигорском госпитале. Суют мне каких-то соленых порошков, а я их – за борт. "Врете, думаю, дорываетесь отравить морячка, но этот номер не пройдет". Под боком у меня две четверти вина грелось. Я его и сосал помаленьку. Винцо меня и на ноги поставило. Топаю в комиссию. Комиссия признает меня негодным к дальнейшей службе. Главврач, такой на козла похожий, спрашивает: "Ваш чин, звание, должность?" – "Моряк первой статьи с дредноута "Свободная Россия" в недалеком прошлом, – отвечаю я, – и командир на все руки в настоящем и будущем". Улыбается главврач и говорит: "Вам, товарищ, необходимо отдохнуть". А я ему: "Катись ты к крокодильей матери. Все воюют, а я отдыхать буду? Ты меня увольняешь, но я остаюсь при своем славном отряде". Он мне ни слова. Лежу еще сколько-то дней, маракую, как бы дорожный аттестат забарабать… И снова топаю на комиссию. Доктора признают во мне возвратный тиф. "Мы вас, товарищ, переведем в заразный барак". – "Шалишь! – кричу. – Я здоров! – кричу. – Вы не врачи, а контры", – кричу. "Успокойтесь, товарищ, вам вредно волноваться. Вам нужен отдых". – "Не мне нужен отдых, – кричу, – хотите, чтоб я заразился и околел, и сами без меня мечтаете отдохнуть? Ну, нет, гады. Я еще проживу бессчетно лет и долго не буду давать вам покою!" Они мне ни слова. С презрением поглядел я на них, закурил, сидора (мешок) на горб и – ходу.
– Отстал? – спросил Максим. – Где твой отряд?
Галаган рассказал о гибели отряда. Сам он последние месяцы не сидел сложа руки: был комендантом пороховых складов, возглавлял одну из уездных ЧК, гонял по Ставрополью бандитов, был начальником конной разведки Азовского полка.
Город давно пропал из виду.
Степь да степь кругом
ни кустика, ни деревца
серые тяжелые пески.
Злой ветер гнал по степи сухую колючку и легкие шары перекати-поля: подпрыгивая и перегоняя друг друга, они неслись по дикому простору, массами скоплялись в низинах, подожженные, ярко пылали и указывали по ночам дорогу.
Наехали на схваченное льдом большое озеро.
– Море? – спросил мальчишка.
– Нет, хлопчик, это еще только шматки от моря. Само море будет в сторону верст на тридцать.
Напились соленой с горчинкой воды, сдобрив ее сахаром.
Моряк отплевывался и ругался:
– От голоду-холоду отшутиться можно, а вот пить нечего – ложись и помирай. И как только тут люди живут? Это же не вода, а какая-то моча дамская. Тьфу, тьфу!..
– Так и живем, – подошел рыбак, – у нас в засушливые годы лягушки дохнут.
По берегу нагребли сухого камыша, метелками камыша покормили лошадь.
Рыбак рассказывал:
– На днях проходили тут ваши, многое множество. На Лагань пробирались. Озеро, оно вон какое, обходить далеко. Сунулись напрямик по льду. С версту отползли от берега, лед треснул и разошелся. Трещину забили повозками, лошадьми, пошли дальше… Лед подломился и осел. Все, сколько там ни было, с обозами, с пушками, потопли. Я шапок наловил полну лодку. Война, война… И кто ее выдумал на наше горе? Тьма-тьмущая народу гибнет.