– Не вернусь, любезный ты мой Трофимушка!
– Вернись, осержусь!
– Нет, супруг ты мой драгоценный, не можно мне вернуться.
– Вернись, скаженная! – закричал я, как бешеный.
– Ой, смертынька моя, убей, не вернусь!
Заморозил я сердце, сорвал с плеча винтовку…
трах
и ускакал товарищей догонять.
Сдернул шапку Трофим, и еще ниже свесилась его седая, ровно мукой обсыпанная, голова.
– Суди тебя бог.
– Эхе-хе…
– Вот она, жизня наша!
По обветренным лицам тенью пробежал ветер.
Перезябшие часовые с черных ветровых гор сползли к кострам.
Скрюченные руки – рукав в рукав. На башлыках снег. На прикладах снег настыл коркой. Продрогшие, сиплые голоса:
– Собаки, што ль?
– Где же начальники?
– Шутки плохие.
– До кишок смерзлись.
– Винца бы.
– Полсуток без смены.
У костра молча пораздвинулись.
Стуча зубами, подсели к огню. Из непослушных рук рвалась обмотка. Поведенная коробом шинель смерзлась с гимнастеркой.
Потом помалу глотки оттаяли, огонь заострил глаза.
Фенька растолкала Гришку:
– Давай наряд караула!
Спросонья помычал, поурчал Гришка. Сунул лапу за голенищу, – за голенищей у него хранилась вся походная канцелярия.
– Скорей возись! – нетерпеливо крикнула она, слыша за собой разрывы ругани.
Протер Гришка глаза: Фенька…
– Хмы… – запахнулся в шинель и отвернулся. – Ни яких каравулов не треба.
– Дай ротные списки.
– Кыш.
– Ну?
– Отчепись, стерво!
Приподнялся Гришка, накинул в костер сучков, вытянул из пазухи кисет и плюнул с присвистом.
– Это видала? – и показал.
Кто-то заливисто заржал.
Гришка принялся ругаться:
– Я начальник, а ты гадина, говядина, смердячий пуп… Ууу, ччч, кх…
Кругом молчали.
Сырые сучки постреливали. Пахнул дым. Фенька закашлялась, отвернулась от огня и спокойно сказала:
– Овечья ж… ты, а не начальник. Понял? Караулы выставить необходимо. Давай наряд. Чья очередь?
Андрюшка Щерба лупил печеную картошку, поддюкнул Андрюшка:
– Какая тут очередь… Послать вон его почетную банду… Нехай промнутся… Вечно в землянке спят да спирт жрут.
Две-три вылуженные простудой глотки поддакнули.
Тут какое дело? Увивалось вокруг Гришки с десяток своих ребят: "почетный конвой". Сыты-пьяны, в работы ни ногой. Коняги под ними – поискать надо. Гришка за конвойцев горой. В караул – ни в какую.
Комиссарша выругалась.
Набрала комиссарша добровольцев и ушла с ними в мерзлую ночь. На дорогах, на ветру провалялись до свету. По заре сбросились в лагерь, в солому, в сон.
Не успел Илько согреться под шинелью:
Крик
гам
бам
пыльно…
Вскочил Илько.
Буза
шухор
тарарам…
Перед землянкой Гришка Тяптя и борзые конвойцы.
– Выходи, курва!
– Вишь, фасон взяла!
– Ни коня, ни возу.
– Гээ…
На шум сбегались.
– Хай…
– Май…
– За стрижену косу…
– Замерзать, што ль?
Из землянки в шинели внакидку вышла Фенька:
– Не дам.
А просили спирту. Погреться. Закачались, зашумели, заголготали, подняли такой хай – смрадно. Налитая дурной кровью рожа Гришки накатывалась на комиссаршу:
– Говори, не дашь?
– Нет.
– Не дашь?
– Нет.
Фенька повернулась и, крепким каблуком сбивая мерзлые кочки, не оглядываясь, ушла в землянку.
Помитинговали-помитинговали и решили: шлепнуть комиссаршу. Гришка, конвойцы, с полдюжины дудаков – не разобрались спросонья, в чем дело, – всем выпить хотелось.
Зеленцы просыпались, почесываясь. Крестились на занимавшийся восток, грели котелки.
Илько бегал от костра к костру, пинал спящих, хватал за ноги, за руки.
– Братаны, становитесь… Живенько… Дядьку Гнат… Тришка… Боже ж ты мой!.. Комиссаршу расстреливать повели.
Которые побежали…
Илько передом. И наган в рукаве дрочит. Под легкой ногой тропа камень отхаркивала. В кольце конвойцев Фенька размашисто бьет шаг. И ухо рассечено.
– Стой, куда?
– Чо?
– На бут.
– Брось бухтеть!
– Какая твоя нота?
– Дужка от помойного ведра.
– Больше других тебе надо?
– Сунь ему.
– Катись, Валет.
– Стой, лярва!.. – крикнул отчаянно Илько и махнул наганом: – Дядьку Гнат, Васька…
Заурчали, залаяли.
Подбежал Илькин родной дядька Игнат. Сивый подбежал, Яковенко, Щерба, Хандус, другие…
– А ну, хлопцы, що туточки творите?
– Та…
– Ууу…
– Сука, готов товарища на бабу променять?..
– Ну? – подставил Илько наган Гришке ко вшивому затылку. – Смерти иль живота?
Гришка завял:
– Валет, край… Никогда сроду…
А кругом такое:
– Га.
– Так?
– Ага-бага…
– В цепь!
Попрыгали конвойцы в промоину. Илько с товарищами за камни попрыгали. И затворами щелк-щелк. Быть бы перепалке. Не миновать бы перепалки. Старики помешали, стоят на тропе, растопырились:
– Ат, бисово отродье!
– Чур, дурни!
– Матке вашей черт!
Пособачились-пособачились и вышли из-за своих прикрытий, все еще сжимая в жестких руках ружья и револьверы. До самого лагеря шли и ругались. Старики разгоняли их палками. Фенька шла сзади и отхаркивала сукровицу.
Кувыркался снежный ветер. Качались вершины широкоплечих гор. Снежной метелью умывалось утро.
Прискакал Александр.
– Каковы дела? – спросил он комиссаршу.
Фенька, оттирая шинельным рукавом запекшуюся на скуле кровь, доложила обо всем.
Ахнул Александр, плюнул, направил ее вместе с Илько в город: с тюрьмой дело по ходу, и в городе люди нужны.
Попрощался Илько с дядьком, по тропе бросился Феньку догонять.
На скале, над морем, в ветре, по ночи.
Костер в дыме, похожий на сиреневый куст.
Кисти спелых звезд.
Илько с Фенькой.
На шинельке в узел схлест. Ласковая сила сердце рвет. Вспомнила Фенька Трофима: сердце заморозил… Как просто и здорово. Тихо смеется Фенька:
– А ты подломил бы меня, как наш пулеметчик свою Марьку?
– Да, – тряхнул он разудалой башкой. Веселым огнем были затоплены глаза его, и легкая кровь винтом била в недумающую башку его.
Черный ветер сорвал и унес костер. Сны их были бурны и грозовы. Крики ночных птиц булькали над ними. И под ними – далеко внизу – в жарком разбеге кувыркалось море.
Утро градом горячих стрел в них.
Переливались мелкие тропы. Гудела земля, зверем залита. Гудели пятки Илько. Фенька легко поспевала за ним, ноги ее были сухи и горячи, как ноги скакунов, от бега задыхающихся на ходу. И глаза ее были веселее солнечных лесных полян.
Город в лихорадке.
День-ночь лавина чемоданов, сундуков, людей двигается в порт. С вокзала, из города в порт. Стонали мостовые под кованым шагом ломовиков.
– Пошел… Поше-е-ол!..
К пристани жались английские, французские корабли. Метали корабли на русский берег тюки обмундировки, шотландские консервы, ящики кокосового масла, сгущенное молоко и ящики снарядов с траурным трафаретом:
...
БЕЙ – НЕ ЖАЛЕЙ, ЕЩЕ ДОСТАВИМ
Город с верхом был налит ужасом и паникой. На базаре по телеграфным столбам были развешаны оборванцы: проволокой за шею, унылые руки, толстый язык, – баста.
Вечером пылающие кафе пенились смехом. С собачьей угодливостью улыбались конфетные румыны. Рыдали скрипки. Сильва, Кармен, тройка, которая по Волге-матушке… Мишели и Дианы, Жоржи и Анжелики. Глаза лысые, как перламутровые пуговицы. И ноздри широкие, пляшущие, такие у загнанных, храпящих коней. Спасительный порошок на кончике ножа:
– Аах!
По ночам, закованный в золотые цепи огней, рыдающий и пляшущий, город вздрагивал под ударами ледяного норд-оста. По ночам на Тонком мысу ружейная канитель: контрразведка зарабатывала хлеб и славу.
По заре гудела далекая канонада, по Закубанью стучались красные.
Подполье жило особой жизнью и особыми законами, совсем не похожими на те законы, что прикованы к человеку, как ядро каторжника. Сверкающее колесо дней сыпало удачами, провалами и счетной радостью.
Комитет стоглаз, столап.
В городе мобилизация: подпольный комитет посылает на приемочный пункт своих ребят, чтоб сагитировать и увести надежных в горы, в свой отряд.
За вокзалом в тупик загнан вагон патронов: патроны разгрузить и перебросить в горы.
Волнения в местном артиллерийском дивизионе: связаться, организовать, ночью офицеров под лапу, рядовых в горы.
Нужны денежки: собрать пару копеек у грузчиков и цементников; немедленно устроить налет на полковника Саломатова – за границу собирается, – золото, верное дело, крой.
Убрать Черныша: Черныш – начальник охранки. Подвешиванье за ребра, селедка, шомпола, иголки под шкуру, резиновые палки, лоскутки сорванных ногтей – все это дело его рук. Из тюрьмы стон: "Уберите Черныша"; от районных ячеек вой: "Смотайте гада…" За короткое время он перебил и перевешал три состава подпольного комитета. Не раз в него стреляли, бросили бомбу, и все впустую. Новые агентурные сведения, присланные на лоскутке папиросной бумаги: "Черныш в штабу на заседании, а выйдет к трем часам".
Штаб в пазухе города. Все равно, кокнуть. В комнате случайно шестеро.
Жребий бросали чечевицей.
Пала отметина на Илько.
Расплескивая по груди, хватил Илько стакан неразбавленного спирта. Обветренное цыганское лицо его потемнело – кровь взволновалась.
– Фенька, товарищи, дай закурить!
Поймал в портсигаре папироску. Прикуривает у Феньки, а затылок горит.
В дверь кинулся и вспомнил: так же горел затылок, когда его, Ильку, в Балабановскую рощу расстреливать вели.
Автомобилей фырк
Крошево лиц
Звон шпор.
С корзиной на голове Илько через дорогу:
– Лепошки… Горячи лепошки…
Штаб.
Из штаба вышел Черныш: папаха, усы, светлая серая шинель, ордена во всю грудь.
Илько навстречу.
Он…
Вот…
Тра-ра-ра-ра-ра-тах!..
Обойму в упор.
Смеется Черныш и рук из кармана не вынул.
От испуга Илько бежать не может. Черкнула мысль острая: "В панцире, говорили мне…"
Налетели шпики, казаки из дворов. Остры сабельки посекли на парне стеганую солдатскую кацавейку.
За день в горы сунули целый обоз мяса; на базаре шпика в сортире утопили; в бухте сожгли пароход со снарядами. Последнее было так: ночью, разгребая грудью кипящую воду, из далекого Марселя прибежал нарядный кораблик. А утром на явочную квартиру рабочего Петра Олейникова зашел подпольщик, матрос Герасим, одетый под английского капитана. Спросил он бутылку спирта и бутылку бензина. Спирт вылил в себя, а бензин засунул в карман и, не говоря ни слова, ушел. У начальника порта Герасим, сверкнув капитанским погоном, потребовал военный катер и на катере отправился "принимать снаряды". Через полчаса на рейде пылал кораблик, оглушительно рвались снарядные погреба, и черный дым затягивал горизонт. Вот и все.
Из тюрьмы опять письмо: "Каждую ночь уводят товарищей. Спасите, помогите".
Сердце в груди ворочается, а руки не достают – не фокус ведь.
Фенька вела подготовку налета на тюрьму. Бегала-бегала язык высунувши: подкуп надзирателей, сигнализация, телефоны, ключи, охрана, сговор с Александром – дела выше головы, а тут, ба-бах, завалилась Фенька и сама.
Порубленного, избитого Илько за руки, за ноги тащили по тюремному коридору. Голова билась о ступеньки, мела пол. Ржаво тявкнул замок. Пахнуло кислой вонью, холодным камнем.
С размаху
щукой
в угол.
От ревущей боли в холода очнулся. С великим трудом поднялся на ноги.
Ни сесть, ни лечь. Посеченная в ленты спина скипелась кровью. Зализал в деснах осколки зубов. От слабости прислонился к стенке и – навзрыд.
После первого допроса заправили Илько в камеру смертников. Там Илько встретил Петьку Колдуна и товарища Сергея.
– Здорово!
– Здорово.
– Хомут?
– Какое… Так и так, ось в колесе, кругом пять в пять, ожидаем с часу на час, уховертки – ключи – в свою кузницу заказали.
Отлегло, отвалила смертная тошнота от сердца, повеселел Илько и огляделся: камера сутула, стара.
Ленивее волов выматывались мутные дни. Гулкие ночи уползали торопливо, оставляя за собой крики, плач, шелуху шороха. В камере смертников не было ни нар, ни стола, одни стены. По щиколки вода. Здоровые стояли по многу дней. Слабые сидели и лежали в воде.
Каждую ночь выдергивали смертников.
– Макаренко?
– Есть.
– Сидоров Иван?
– Тута.
– Калюгин?
– Я.
– Касапенко?
Молчанье.
– Петро Касапенко?
Из угла торопливо:
– Туточки он… От тифа помер, вонять начинает…
– Собирайсь!
Какие там сборы? Табачок, спички оставят – зачем добру пропадать? Потухающим глазом цапались за голые стены и, распрощавшись с товарищами, уходили в ночь.
Бандит Петька Колдун дожидался смерти беспокойно. Нанюхавшись марафету и наводя на всех уныние, он метался по камере, царапая когтями грязную грудь – рубашку проиграл, – на груди у него татуировка: "Боже, храни моряка".
А товарищ Сергей до последнего часа огрызком карандаша царапал воззвания "к рабочим, солдатам и крестьянам" и каждое утро передавал их туда, на волю.
Белые и чуяли недоброе, да кончика не могли найти.
Черныш наружную охрану удвоил. В тюрьме сам деловых тряс: кончика искал. На допрос – на ногах, с допроса – на карачках: "Как, да что, да какие твои мнения? Здорово живешь, сукин сын… Цоп, бяк, брык, ах, ах…"
После допроса прочухался Илько в чужой камере: высокое окно, дикий камень прет. На койке, из-под груды тряпья, рыжий затылок.
– Фенька… Фенька.
Стонать перестала.
Приподнялась.
Спрыгнула и упала на Илько, прикрыла его собой, как клушка цыпленка.
– Ты, Илько?
– Я.
– Ну вот, опять вместе.
– Давно сгорела?
– Ерунда… А ты откуда? Из заводиловки? Ну, как?
– Без звука, – прошептал он и улыбнулся.
– Молодец, – поймала и крепко встряхнула его руку. – Знаешь, нонче ночью налет?
– Знаю.
– Тсс…
Только сейчас он заметил, что за ухом потемнели рыжие волосы, спеклись в лепешку, и щека Фенькина была чем-то проткнута.
Стукнул засов.
Ленивая дверь ржаво зевнула.
Кровяной глаз фонаря уткнулся в двоих.
Фенька перешла на койку.
Стражники стучали прикладами, переступали с ноги на ногу, покашливая в кулак.
Офицер такой красивый:
– Встать!
Двое подняли Илько, встряхнули, приставили к стенке.
Вялый офицер носовым платком чистит рукав, говорит устало:
– Козни зеленцов, налет на тюрьму, состав комитета, все это чепуха, вздор, все известно, меры приняты, крамола будет вырвана с корнем… – И даже про них – Илько с Фенькой – он все знает. Конечно, молодость, любовь…
Но это он говорит уже не по службе, а от чистого сердца. Требует от Илько пустяков: кое-кого назвать и пару-другую адресов.
Молчанье.
Бьется луна в оконном переплете.
Офицер простуженно кашляет:
– Предупреждаю, молодой человек, за неисполнение законных требований я отдам вашу девицу взводу моих солдат.
Илько молчит.
– Ну?.. Я надеюсь, вы будете благоразумны?..
Илько отхаркивает кровь и молча перебирает разбитыми губами. В нижнем этаже фальшивомонетчики горланили:
Крути, верти, моя машина,
Наворачивай пистон…
Фенька сказала глухо, ровно издалека:
– Илько, не смей.
– Вот как! – прорвало офицерскую вежливость, и ругательства хлынули из него.
Стены повалились на Илько. Ведро ледяной воды ему на голову. Опять подняли, прислонили к стенке.
– Ну? – крикнул офицер.
Илько шагнул вперед.
Звонкий голос толкнул его в грудь:
– Не смей!
– Прекрасно! – Повернулся офицер к солдатам и скомандовал: – Сыромятников, начинай!
Сыромятников передал ружье товарищу и схватил Феньку за волосы, отгибая голову назад.
Илько зажмурился…
Защекотало в носу…
Сподымя била дрожь…
Тошнехонько…
Мутно…
Как в дыму, он видел белеющие Фенькины ноги. Партизанская кровь замитинговала в Илько. Зажмурился, завертелось все в глазах.
– Стой! Ваше благородие, скажу…
– Молчи! – отчаянно крикнула Фенька.
– Ваше благородие… Все скажу, я, я…