Он говорил плавно, гладко и длинно (президент Аткин был адвокат), закругляя периоды и цитируя страницами Роберта Оуэна, Милля и Бем-Баверка, все более и более увлекаясь, пока не был остановлен в своем вдохновенном разбеге восклицанием дочери, отложившей с неудовольствием книгу.
– Господи, помилуй! – сказала она, томно потянувшись и показав министру народного просвещения великолепную линию спины в вырезе платья, – с тех пор, папа, как ты стал президентом, совершенно невозможно завтракать с аппетитом. Неужели ты предполагаешь, что твои разговоры о таможенных пошлинах могут содействовать пищеварению?
Президент нахмурился.
– Я полагаю, Лола, что ваше неуместное вмешательство в наш разговор является недоразумением. Вам, как дочери лица, представляющего собой верховную власть, небесполезно быть в курсе политических вопросов, дабы не оказаться самой в неловком положении и не скомпрометировать вашего отца.
– Вот еще! – ответила Лола, вздернув плечиком. – Вы думаете, мои женихи требуют от меня политических разговоров? Но уверяю вас, отец, что им нужно только, чтобы у меня был хороший цвет лица, достаточно нескромные платья и приличный темперамент. А от ваших сентенций я становлюсь сонной рыбой. Неужели вы хотите для меня несчастного брака?
Президент вынул пальцы из-за жилета и сделал жест возмущения.
– Дочь моя! Ваши женихи – не вся нация! Меня мало интересует их мнение. Я обязан прислушиваться к голосу всего народа.
– Но, папа, каждому свое! В конце концов народ интересует тебя по той же причине, что меня мои женихи. Народ ухаживает за тобой, содержит тебя, и ты еще находишься в более выгодном положении, потому что от тебя не требуют темперамента.
Гробовая доска президентши качнулась вперед, и из-под носа раздалось свистящее шипение:
– Лола! Вы с ума сошли?
– Ах, мама! Вы ужасно отстали с вашей первобытной моралью. Я вовсе не хочу идти по вашим стопам в семейной жизни. Я хочу быть настоящей женщиной. А настоящая женщина должна, обязательно должна иметь темперамент. Как вы думаете, господин профессор?
Министр просвещения, только что набивший рот куриной грудинкой, поперхнулся и нечленораздельно промямлил:
– М-гм… конечно… наука свидетельствует…
– И, конечно, я думаю, что одного мужа я смогу осчастливить. Но что, если бы от меня потребовал темперамента весь народ? Бр… это ужасно!
Госпожа Аткин торжественно встала, президент раскрыл рот, чтобы прочесть научно обоснованное нравоучение свободомыслящей дочери, и неизвестно, чем кончился бы президентский завтрак, если бы на террасу не вбежал из дома красный и взволнованный личный секретарь президента.
– В чем дело? Что такое? Я, кажется, просил не беспокоить меня во время завтрака? – недовольно спросил президент.
– Виноват… По телефону… комендант порта… Эскадра лорда Орпингтона!..
Все происшедшее в следующее мгновение на террасе можно было бы, без натяжки, сравнить с паникой, происходящей в любой квартире при начале пожара от взорвавшейся керосинки.
Президент Аткин вскочил, отбросив салфетку, и нервно одернул штаны.
Лола метнулась к лестнице террасы и оттуда простонала воркующим голосом секретарю:
– Гри!.. Тащите сюда немедленно морской бинокль, иначе я умру.
Софи увела упирающегося наследника, а мадам Аткин быстро мяла угол скатерти, но оставалась такой же прямой и неподвижной. Профессор спешно дожевывал осетрину, кидая взволнованные взгляды на море.
– Моя милая, – сказал президент супруге, – сейчас подадут машину. Мы отправимся в порт для встречи его превосходительства. Только я просил бы вас не надевать белого платья, а что-нибудь серое или темное.
– Это почему? С какого времени вы стали контролировать мои туалеты? ответила президентша зловещим тоном.
Президент сжался, но имел твердость сказать:
– Я, как лицо ответственное за церемониал встречи, должен следить, чтобы все было в порядке, и самая встреча должна носить как можно более жизнерадостный и яркий характер. Вы же, дорогая, в белом платье производите впечатление… простите за библейский пример… Лазаря в саване… Я лично этим доволен, но в данном случае интересы государства… – добавил он поспешно, взглянув в лицо президентши.
Она встала, величественная и грозная.
– Я нахожу ваше поведение беспримерным, мой друг! И я никуда не поеду, – я больна и считаю лишним принимать участие в ваших политических махинациях. А если вам нужно для этой встречи что-нибудь жизнерадостное и круглое, вы можете взять Софи… О, я все знаю, все знаю! – бросила она пророческим тоном и удалилась с террасы, высоко подняв голову.
Господин Аткин беспомощно пожал плечами, втайне, однако, обрадованный таким поворотом событий.
Профессор, покончивший наконец с осетриной, откланялся, чтобы заехать домой и одеться надлежащим образом.
А в эту минуту Лола и секретарь президента вели на выступе лестницы следующий разговор, причем глаза Лолы не отрывались, сквозь стекла бинокля, от кубовой полосы, сквозившей между кипарисами.
– Ах, как я рада, как я рада!.. Эскадра Орпингтона. Сколько молодых офицеров, и каких! Мне ужасно надоели наши. И потом у них такие чудесные названия: лейтенанты, коммодоры, а у наших… какие бессмысленные чины! Подпоручик… поручик – что-то плебейское, похожее на "приказчик". А эти, – подумайте, Гри! Сколько свежих впечатлений!.. О, я чувствую, что я начинаю закипать!..
Секретарь грустно взглянул на тонкие обнаженные руки дочери патрона. Как всякий секретарь, он был неизлечимо влюблен и теперь безнадежно грустил при виде возбужденного радостью лица девушки.
– А вам не жаль тех, кто любит вас здесь? – осмелился он сделать осторожный намек и томительно вздохнул.
Лола оторвалась на минуту от бинокля и облила его недоумевающим сожалением.
– Милый Гри! Моя массажистка говорит, что женщине нельзя жалеть, потому что это чувство вызывает преждевременные морщины. Я совсем не хочу походить на маму.
И сейчас же вскрикнула в восторге:
– О!.. Я вижу, вижу! Шесть больших кораблей и много маленьких. Вот будет весело!
Сзади подошел президент.
– Дочь моя! Ты еще успеешь насмотреться вблизи. Беги одеваться. Машина подана, и нам нужно торопиться. Запомните, мой друг, это зрелище! – сказал он секретарю по уходе дочери, указывая классическим жестом на дымы подходящей эскадры. – Это приближается слава и величие нашего отечества. Отныне история совершает грандиозный поворот. Вберите в свою память эту синеву нашего родного моря (хотя президент Аткин и родился в трех тысячах верст от территории Итля и в первый раз попал в пределы республики после революции, разрушившей Ассор, но считал море родным и остро ощущал свою итлийскую национальность), – запомните эти дымы флота наших могущественных союзников, несущих нам в жерлах своих пушек защиту права и порядка, выгравируйте в своем сердце, как можно глубже, ликование сегодняшнего дня, – вам будет о чем рассказывать внукам. Эти корабли несут нам счастье, свободу, независимость… развитие промышленности и торговли, широкий простор приложению энергии и капитала. Такие дни не часто бывают в мире. Вся республика в едином порыве будет приветствовать сегодня своих друзей.
Президент замолчал, но рука его еще оставалась вытянутой в сторону моря, как будто он ждал кинематографического оператора.
Из близоруких глаз секретаря выкатились две жемчужные слезинки. Президент заметил это и прочувствованно пожал руку подчиненному.
– Вы можете далеко пойти, молодой друг. Кто может так принимать к сердцу дело своей родины, тот достоин звания гражданина. Скажите начальнику канцелярии, что я приказал удвоить вам оклад с завтрашнего дня.
Секретарь смешался и малиново покраснел, ибо он ничего не слышал из сказанного президентом, слезы же его были результатом сердечной боли от жестоких слов недоступной Лолы. Но прибавке жалованья он был рад, она открывала ему кое-какие возможности.
Он бросил ободренный взгляд на виновницу своих терзаний, появившуюся на террасе в ослепительном наряде, и почтительно пошел сопровождать президента с дочерью к ожидающей у подъезда машине.
Перенесемся теперь с мраморной террасы президента, от опустелого стола, сверкающего хрусталем и серебром, от теплых солнечных отсветов, играющих радужными зайчиками по полу, – в гущу нации.
Ибо хороший читатель должен всегда выслушать и другую часть.
На самом конце мола, опустив лохматые головы к переливающей изумрудами воде и подставив солнцу лохмотья, просвечивающие сквозь многочисленные прорехи телами, смуглыми, как хорошо подрумяненный пирог, лежали два черномазых оборванца и глядели на растущие в море дымы и очертания кораблей.
Старший сплюнул в воду и, подрыгав в воздухе голыми пятками, пробормотал:
– Какие это дьяволы плавают, Коста? А?
Младший лениво покосился.
– А это, наверное, заморские черти, о которых кричат все газетчики. Город взбесился. Сегодня утром я проходил по парадной набережной, так какие-то идиоты мыли ее песком и мылом. Умора! А все городские девки сошли с ума. Они целые дни моются в банях и раскупили последние запасы пудры и помад. И добро бы только кабацкие шлюхи, так нет! Даже эти самые девчонки, которые ездят в машинах и похожи на сливочное бламанже и от которых так воняет розой и еще какой-то дребеденью, – они тоже ополоумели. Можно подумать, что все женское население готово раскинуть копыта врозь перед этими иностранными олухами.
Первый оборванец кивнул лохмами и опять плюнул в море.
Наплывшую солнечную тишину безжалостно разбил младший.
– А впрочем, – сказал он, опершись на локти, – нам это все на руку. Сегодня ночью весь этот сумасшедший дом, эти жирные лавочники со своим домашним скотом будут толочься на набережной и визжать от восторга, а квартиры будут пустовать. Будь я проклят, если я не куплю себе нового костюма. Я тоже хочу быть барином, черти меня побери! Ты как думаешь, Атанас?
Атанас не отвечал. Он вглядывался в передний корабль эскадры острым и пристальным взглядом и наконец сказал, медленно раскачивая головой:
– Хотел бы я знать, для чего они, собственно, едут в нашу дыру?
Младший скривил лицо в усмешку.
– Ты дурак, Атанас, и ничего не понимаешь в господских делах. Для меня ясно, как дважды два четыре, что они явились сюда за тем же, за чем мы сегодня ночью пойдем с тобой по пустым квартирам. Каждый живет, как может. Господа не могут работать по-нашему, потому что у них всегда слабые мускулы, одышка и всякие деликатные болезни. Если такой барич залезет в банк, то его поймает сразу самый хромой легавый. Поэтому они избирают другие пути: разные акционерные общества, партии, войну, дипломатию. Они не индивидуалисты и предпочитают массовую работу и круговую поруку. А вместо отмычек у них есть та самая штука, которая называется законом и всегда оборачивается к нам задней стороной. Они трусы, и плевать я хочу на них.
– Ты говоришь очень умные слова, Коста. Не хочешь ли ты перейти в их лагерь?
– Не беспокойся! Умные слова я говорю по привычке, потому что в детстве я предназначался в их общество. Но потом я поумнел. Я люблю грабеж начистую, без уловок и оговорок. Я романтик. Они бытовики.
Он помолчал и вдруг быстро сел.
– Во!.. Слушай, Атанас. Пока эти бродячие шарманщики готовятся пришвартоваться к нашему почтенному отечеству, мы, пожалуй, можем мгновенно сколотить на них капиталец.
– А как?
– Мы с тобой сейчас поплывем к кораблям. Они, видишь, готовятся бросать якоря. Я видел их не раз. Эти дикари очень любят, когда перед ними ныряешь за монетой. Стоит только подплыть к борту и закричать: "Господин, бросьте монетку", – как какой-нибудь расшитый попугай уже лезет в кошелек. А там другой, третий, и только успевай нырять. Можно за час набрать столько, что хватит на месяц скромной жизни с девчонкой. Плывем!
Он решительно швырнул на плиты мола кепку, как раз в тот момент, когда с корабля грохнул первый выстрел салюта. С такой же быстротой он сбросил штаны и пиджак и остался темно-золотой статуей на краю мола.
– Ну, что же ты медлишь? – сказал он, видя, что приятель раздевается медленно.
– Видишь ли, я не очень умею ловить монетки. Я только два раза и занимался этим.
Темно-золотая статуя нагнулась к остаткам своих брюк и вытащила из них серебряную монету.
– Держи! Заложи ее за щеку! Каждый раз, когда нырнешь и не поймаешь монеты, вытаскивай эту изо рта и показывай. А то эти свиньи не любят промахов и перестают бросать. А понемногу научишься. Главное: раскрывай глаза и смотри, где блестит. А я буду работать за двоих. Гляди семнадцать кораблей. Мы обдерем их как липку. Ну, плывем!
Два жемчужных всплеска вспенили зеленое масло, и черные мокрые головы поплыли от мола к эскадре…
Читателю может показаться странным, что в то время, когда президент Аткин, ожидая гостей, думал только о счастье и величии родины, нация поплыла встречать их с целью неприкрытой и жульнической наживы. Но это была не вся нация, вернее – это были отбросы нации, аморальный люмпен-пролетариат, так, черт знает что, и психология этих двух представителей итлийского общества, во всяком случае, не характерна для населения республики.
3. Корона и нефть
Белоснежный и легкий, как лебеденок, впервые попавший в родную стихию, моторный катер шаловливо покачивался у парадного трапа "Беззастенчивого", постукивая окованным медью форштевнем о стальной борт, по которому бегали беззаботные отражения ласково плескавшихся волн.
Фал-гребные стояли на ступеньках молчаливыми истуканами, а на верхней площадке нервно вертелся подвахтенный мичман.
Катер ждал сэра Чарльза, чтобы отвезти на берег, где уже кишела толпа, готовившаяся встретить его овациями.
Бинокли молодых офицеров, направленные на берег, успели запеленговать несколько очаровательных республиканок. Лица с такого расстояния различить было почти невозможно, но наблюдатели наперебой уверяли, что сложены замеченные представительницы дамского пола совершенно "как надо".
Блестели на солнце золотыми искорками трубы оркестров, толпа волновалась и переливалась, растекаясь по набережной, в ожидании, когда отвалит катер.
Но склянки пробили уже два раза, а представитель его величества Гонория XIX еще не спускался по трапу.
Несколько удивленные взгляды офицеров, косо бросаемые в сторону шканцев, показывали, что генерал Орпингтон находится там и что его задерживает, видимо, дело чрезвычайной важности, иначе он не позволил бы себе заставлять ждать столько времени горячо жаждавших видеть его жителей дружественной столицы.
Но если бы население Порто-Бланко могло на минуту заглянуть на корму "Беззастенчивого", оно было бы, вероятно, несколько смущено поразительным зрелищем.
У кормового флагштока, под полотнищем алого, с восьмиконечным белым крестом, морского флага Наутилии, стоял, опершись на поручни, в полной парадной форме, окруженный всем штабом, сэр Чарльз Орпингтон и смотрел вниз.
Под мощной крутой кормой дредноута в сиявшей прозрачной глубине плескались, скаля белые зубы, две лаково-коричневые физиономии, выкрикивая на ломаном волапюке одну и ту же фразу: "Господин, бросьте монетку!"
Сэр Чарльз держал в руке кошелек и через небольшие промежутки размашисто кидал в волны серебряные кружки с гордым профилем своего короля.
Монета летела веселой птичкой, зарывалась в зеленую глубину, и мгновенно два тела, показав в воздухе пятки, устремлялись за ней. Секунду спустя отдувающиеся черномазые лица вновь появлялись на поверхности и, радостно осклабясь, показывали монету, закладывая ее, как шимпанзе, за щеку.
Окружавшие лорда штабные в промежутках забавы генерала скромно бросали монетки в свою очередь.
Сэр Чарльз уже дважды опустошил свой кошелек и послал вестового наполнить его мелочью в третий раз. Лицо его выражало совершенное и даже несколько ребяческое наслаждение, ибо, как нам уже известно, лорд Орпингтон был человеком, умеющим веселиться и ценившим оригинальные удовольствия.
В то время, как вестовой ходил за деньгами, старший советник по финансовой части миссии осмелился приблизиться к генералу и в изысканно осторожных выражениях напомнил, что население Итля собралось на набережной и горит нетерпением увидеть своего друга и покровителя.
Лорд Орпингтон взглянул на советника искоса, ничего не ответил и несколько насупился. Советник рискнул повторить свое напоминание.
Сэр Чарльз повернулся к нему с явным раздражением.
– Разрешите указать вам, господин советник, что ваша обязанность консультировать по делам, касающимся государственных средств, а не моих личных расходов. Вы говорите – ждут? Ну и пусть подождут. Во-первых, этого требует престиж великой державы, которую я здесь представляю, а во-вторых, не стану же я из-за нескольких сот питекантропусов лишать себя удовольствия сейчас же, сию минуту… Извольте не беспокоить меня, когда в этом нет необходимости.
Советник поклонился и со вздохом отошел в сторону.
Лорд Орпингтон взял у вестового кошелек и обратился к стоявшему рядом переводчику.
– Скажите этим людям, что сейчас я буду бросать им золотые. Пусть они отплывут саженей на пять и потом ныряют. Золото стоит, чтобы из-за него потрудиться.
Переводчик прокричал слова генерала вниз. Черномазые переглянулись, и тот, который помоложе, крикнул товарищу:
– Отплывай, Атанас, и не мешайся! Начнется самая умора! Я говорил тебе, что это папуасы.
– Что он сказал? – спросил сэр Чарльз.
– Он благодарит, – в легком замешательстве ответил переводчик.
Золотой сверкнул в воздухе и скрылся под водой, человек ринулся за ним. Выплыл он на этот раз не скоро, задыхаясь, но торжествующе поднял монету на ладони.
– Это замечательно, господа! – восхитился сэр Чарльз и бросил второй золотой.
Скоро кошелек опустел в третий раз, и неизвестно, сколько времени ожидал бы дружественный народ высокого гостя, если бы забава его не была прервана самими пловцами.
Вынырнув с последним золотым, молодой закричал сдавленным голосом:
– Атанас, гайда обратно! У меня рот так набит валютой, что если он бросит мне еще хоть пятак, – я, честное слово, перевернусь вверх ногами и утону, как сейф!
И оба поплыли к молу, оставив лорда Орпингтона недоуменным, в самом разгаре игры.
Проводив глазами уплывающих, он перешел на бакборт и направился к трапу, сопровождаемый штабом.
Мичман на трапе, завидев шествие, крикнул на катер: "Контакт!" – и вытянулся с такой деревянной неподвижностью, как будто его мгновенно прибили к палубе пущенным сверху копьем.
Усаживаясь на ковровые подушки катера, лорд Орпингтон с нетерпением взглянул на берег, но совсем не в ту сторону, где ждала его кипевшая восторгами толпа. Мысленная линия, проведенная от глаз наутилийского полководца и дипломата, упиралась в дымное, грузное облако, низко висевшее над горизонтом, значительно левее последних городских строений.
Сэр Чарльз втянул носом воздух и прищурился, как кот перед прыжком.
Дымное облако явно привлекало его внимание, и, чтобы понять это внимание, нам придется отклониться в сторону.