VII
Он был весел и спокоен. Может, что-нибудь с ним случилось сейчас очень хорошее, ещё нам неизвестное; но он, казалось, был даже чем-то особенно доволен.
- Простишь ли ты меня, Nicolas? - не утерпела Варвара Петровна и поспешно встала ему навстречу.
Но Nicolas решительно рассмеялся.
- Так и есть! - воскликнул он добродушно и шутливо, - вижу, что вам уже всё известно. А я как вышел отсюда и задумался в карете: "по крайней мере, надо было хоть анекдот рассказать, а то кто же так уходит?" Но как вспомнил, что у вас остаётся Пётр Степанович, то и забота соскочила.
Говоря, он бегло осматривался кругом.
- Пётр Степанович рассказал нам одну древнюю петербургскую историю из жизни одного причудника, - восторженно подхватила Варвара Петровна, - одного капризного и сумасшедшего человека, но всегда высокого в своих чувствах, всегда рыцарски-благородного…
- Рыцарски? Неужто у вас до того дошло? - смеялся Nicolas. - Впрочем, я очень благодарен Петру Степановичу на этот раз за его торопливость (тут он обменялся с ним мгновенным взглядом). Надобно вам узнать, maman, что Пётр Степанович - всеобщий примиритель; это его роль, болезнь, конёк, и я особенно рекомендую его вам с этой точки. Догадываюсь, о чём он вам тут настрочил. Он именно строчит, когда рассказывает; в голове у него канцелярия. Заметьте, что в качестве реалиста он не может солгать, и что истина ему дороже успеха… разумеется, кроме тех особенных случаев, когда успех дороже истины. (Говоря это, он всё осматривался.) Таким образом, вы видите ясно, maman, что не вам у меня прощения просить и что если есть тут где-нибудь сумасшествие, то, конечно, прежде всего с моей стороны, и, значит, в конце концов я всё-таки помешанный, - надо же поддержать свою здешнюю репутацию…
Тут он нежно обнял мать.
- Во всяком случае, дело это теперь кончено и рассказано, а стало быть можно и перестать о нём, - прибавил он, и какая-то сухая, твёрдая нотка прозвучала в его голосе. Варвара Петровна поняла эту нотку; но экзальтация её не проходила, даже напротив.
- Я никак не ждала тебя раньше как через месяц, Nicolas!
- Я, разумеется, вам всё объясню, maman, а теперь…
И он направился к Прасковье Ивановне.
Но та едва повернула к нему голову, несмотря на то, что с полчаса назад была ошеломлена при первом его появлении. Теперь же у ней были новые хлопоты: с самого того мгновения как вышел капитан и столкнулся в дверях с Николаем Всеволодовичем, Лиза вдруг принялась смеяться, - сначала тихо, порывисто, но смех разрастался всё более и более, громче и явственнее. Она раскраснелась. Контраст с её недавним мрачным видом был чрезвычайный. Пока Николай Всеволодович разговаривал с Варварой Петровной, она раза два поманила к себе Маврикия Николаевича, будто желая ему что-то шепнуть; но лишь только тот наклонялся к ней, мигом заливалась смехом; можно было заключить, что она именно над бедным Маврикием Николаевичем и смеётся. Она, впрочем, видимо старалась скрепиться и прикладывала платок к губам, Николай Всеволодович с самым невинным и простодушным видом обратился к ней с приветствием.
- Вы пожалуйста извините меня, - ответила она скороговоркой, - вы… вы конечно видели Маврикия Николаевича… Боже, как вы непозволительно высоки ростом, Маврикий Николаевич!
И опять смех. Маврикий Николаевич был роста высокого, но вовсе не так уж непозволительно.
- Вы… давно приехали? - пробормотала она, опять сдерживаясь, даже конфузясь, но со сверкающими глазами.
- Часа два с лишком, - ответил Nicolas, пристально к ней присматриваясь. Замечу, что он был необыкновенно сдержан и вежлив, но, откинув вежливость, имел совершенно равнодушный вид, даже вялый.
- А где будете жить?
- Здесь.
Варвара Петровна тоже следила за Лизой, но её вдруг поразила одна мысль.
- Где же ты был, Nicolas, до сих пор все эти два часа с лишком? - подошла она; - поезд приходит в десять часов.
- Я сначала завёз Петра Степановича к Кириллову. А Петра Степановича я встретил в Матвееве (за три станции), в одном вагоне и доехали.
- Я с рассвета в Матвееве ждал, - подхватил Пётр Степанович, - у нас задние вагоны соскочили ночью с рельсов, чуть ног не поломали.
- Ноги сломали! - вскричала Лиза, - мама́, мама́, а мы с вами хотели ехать на прошлой неделе в Матвеево, вот бы тоже ноги сломали!
- Господи помилуй! - перекрестилась Прасковья Ивановна.
- Мама́, мама́, милая ма́, вы не пугайтесь, если я в самом деле обе ноги сломаю; со мной это так может случиться, сами же говорите, что я каждый день скачу верхом сломя голову. Маврикий Николаевич, будете меня водить хромую? - захохотала она опять. - Если это случится, я никому не дам себя водить кроме вас, смело рассчитывайте. Ну, положим, что я только одну ногу сломаю… Ну будьте же любезны, скажите, что почтёте за счастье.
- Что́ уж за счастье с одною ногой? - серьёзно нахмурился Маврикий Николаевич.
- Зато вы будете водить, один вы, никому больше!
- Вы и тогда меня водить будете, Лизавета Николаевна, - ещё серьёзнее проворчал Маврикий Николаевич.
- Боже, да ведь он хотел сказать каламбур! - почти в ужасе воскликнула Лиза. - Маврикий Николаевич, не смейте никогда пускаться на этот путь! Но только до какой же степени вы эгоист! Я убеждена, к чести вашей, что вы сами на себя теперь клевещете; напротив: вы с утра до ночи будете меня тогда уверять, что я стала без ноги интереснее! Одно непоправимо - вы безмерно высоки ростом, а без ноги я стану премаленькая, как же вы меня поведёте под руку, мы будем не пара!
И она болезненно рассмеялась. Остроты и намёки были плоски, но ей, очевидно, было не до славы.
- Истерика! - шепнул мне Пётр Степанович, - поскорее бы воды стакан.
Он угадал; через минуту все суетились, принесли воды. Лиза обнимала свою мама́, горячо целовала её, плакала на её плече, и тут же опять откинувшись и засматривая ей в лицо, принималась хохотать. Захныкала наконец и мама́. Варвара Петровна увела их обеих поскорее к себе, в ту самую дверь, из которой вышла к нам давеча Дарья Павловна. Но пробыли они там недолго, минуты четыре, не более…
Я стараюсь припомнить теперь каждую черту этих последних мгновений этого достопамятного утра. Помню, что когда мы остались одни, без дам (кроме одной Дарьи Павловны, не тронувшейся с места), Николай Всеволодович обошёл нас и перездоровался с каждым, кроме Шатова, продолжавшего сидеть в своему углу и ещё больше чем давеча наклонившегося в землю. Степан Трофимович начал было с Николаем Всеволодовичем о чём-то чрезвычайно остроумном, но тот поспешно направился к Дарье Павловне. Но на дороге почти силой перехватил его Пётр Степанович и утащил к окну, где и начал о чём-то быстро шептать ему, по-видимому об очень важном, судя по выражению лица и по жестам, сопровождавшим шёпот. Николай же Всеволодович слушал очень лениво и рассеянно, с своей официальною усмешкой, а под конец даже и нетерпеливо, и всё как бы порывался уйти. Он ушёл от окна, именно когда воротились наши дамы; Лизу Варвара Петровна усадила на прежнее место, уверяя, что им минут хоть десять надо непременно повременить и отдохнуть, и что свежий воздух вряд ли будет сейчас полезен на больные нервы. Очень уж она ухаживала за Лизой и сама села с ней рядом. К ним немедленно подскочил освободившийся Пётр Степанович и начал быстрый и весёлый разговор. Вот тут-то Николай Всеволодович и подошёл наконец к Дарье Павловне неспешною походкой своей; Даша так и заколыхалась на месте при его приближении и быстро привскочила в видимом смущении и с румянцем во всё лицо.
- Вас, кажется, можно поздравить… или ещё нет? - проговорил он с какою-то особенною складкой в лице.
Даша что-то ему ответила, но трудно было расслышать.
- Простите за нескромность, - возвысил он голос, - но ведь вы знаете, я был нарочно извещён. Знаете вы об этом?
- Да, я знаю, что вы были нарочно извещены.
- Надеюсь, однако, что я не помешал ничему моим поздравлением, - засмеялся он, - и если Степан Трофимович…
- С чем, с чем поздравить? - подскочил вдруг Пётр Степанович, - с чем вас поздравить, Дарья Павловна? Ба! Да уж не с тем ли самым? Краска ваша свидетельствует, что я угадал. В самом деле с чем же и поздравлять наших прекрасных и благонравных девиц и от каких поздравлений они всего больше краснеют? Ну-с, примите и от меня, если я угадал, и заплатите пари: помните, в Швейцарии бились об заклад, что никогда не выйдете замуж… Ах да, по поводу Швейцарии - что ж это я? Представьте, наполовину затем и ехал, а чуть не забыл: скажи ты мне, - быстро повернулся он к Степану Трофимовичу, - ты-то когда же в Швейцарию?
- Я… в Швейцарию? - удивился и смутился Степан Трофимович.
- Как? разве не едешь? Да ведь ты тоже женишься… ты писал?
- Pierre! - воскликнул Степан Трофимович.
- Да что Pierre… Видишь, если тебе это приятно, то я летел заявить тебе, что я вовсе не против, так как ты непременно желал моего мнения как можно скорее; если же (сыпал он) тебя надо "спасать", как ты тут же пишешь и умоляешь, в том же самом письме, то опять-таки я к твоим услугам. Правда, что он женится, Варвара Петровна? - быстро повернулся он к ней. - Надеюсь, что я не нескромничаю; сам же пишет, что весь город знает, и все поздравляют, так что он, чтоб избежать, выходит лишь по ночам. Письмо у меня в кармане. Но поверите ли, Варвара Петровна, что я ничего в нём не понимаю! Ты мне только одно скажи, Степан Трофимович, поздравлять тебя надо или "спасать"? Вы не поверите, рядом с самыми счастливыми строками у него отчаяннейшие. Во-первых, просит у меня прощения; ну, положим, это в их нравах… А впрочем нельзя не сказать: вообразите, человек в жизни видел меня два раза, да и то нечаянно, и вдруг теперь, вступая в третий брак, воображает, что нарушает этим ко мне какие-то родительские обязанности, умоляет меня за тысячу вёрст, чтоб я не сердился и разрешил ему! Ты, пожалуйста, не обижайся, Степан Трофимович, черта времени, я широко смотрю и не осуждаю, и это, положим, тебе делает честь и т. д., и т. д., но опять-таки главное в том, что главного-то не понимаю. Тут что-то о каких-то "грехах в Швейцарии". Женюсь, дескать, по грехам или из-за чужих грехов, или как у него там, - одним словом, "грехи". "Девушка, говорит, перл и алмаз", ну, и, разумеется, "он недостоин" - их слог; но из-за каких-то там грехов или обстоятельств "принуждён идти к венцу и ехать в Швейцарию", а потому "бросай всё и лети спасать". Понимаете ли вы что-нибудь после этого? А впрочем… а впрочем, я по выражению лиц замечаю (повёртывался он с письмом в руках, с невинною улыбкой всматриваясь в лица), что, по моему обыкновению, я, кажется, в чём-то дал маху… по глупой моей откровенности или, как Николай Всеволодович говорит, торопливости. Я ведь думал, что мы тут свои, то есть твои свои, Степан Трофимович, твои свои, а я-то в сущности чужой, и вижу… и вижу, что всё что-то знают, а я-то вот именно чего-то и не знаю.
Он всё продолжал осматриваться.
- Степан Трофимович так и написал вам, что женится на "чужих грехах, совершённых в Швейцарии", и чтобы вы летели "спасать его", этими самыми выражениями? - подошла вдруг Варвара Петровна, вся жёлтая, с искривившимся лицом, со вздрагивающими губами.
- То есть видите ли-с, если тут чего-нибудь я не понял, - как бы испугался и ещё пуще заторопился Пётр Степанович, - то виноват, разумеется, он, что так пишет. Вот письмо. Знаете, Варвара Петровна, письма бесконечные и беспрерывные, а в последние два-три месяца просто письмо за письмом, и, признаюсь, я, наконец, иногда не дочитывал. Ты меня прости, Степан Трофимович, за моё глупое признание, но ведь согласись, пожалуйста, что хоть ты и ко мне адресовал, а писал ведь более для потомства, так что тебе ведь и всё равно… Ну-ну, не обижайся; мы-то с тобой всё-таки свои! Но это письмо, Варвара Петровна, это письмо я дочитал. Эти "грехи"-с - эти "чужие грехи" - это наверно какие-нибудь наши собственные грешки, и об заклад бьюсь, самые невиннейшие, но из-за которых вдруг нам вздумалось поднять ужасную историю с благородным оттенком - именно ради благородного оттенка и подняли. Тут, видите ли, что-нибудь по счётной части у нас прихрамывает - надо же, наконец, сознаться. Мы, знаете, в карточки очень повадливы… а впрочем это лишнее, это совсем уже лишнее, виноват, я слишком болтлив, но ей Богу, Варвара Петровна, он меня напугал, и я действительно приготовился отчасти "спасать" его. Мне, наконец, и самому совестно. Что я, с ножом к горлу что ли лезу к нему? Кредитор неумолимый я, что ли? Он что-то пишет тут о приданом… А впрочем, уж женишься ли ты, полно, Степан Трофимович? Ведь и это станется, ведь мы наговорим, наговорим, а более для слога… Ах, Варвара Петровна, я ведь вот уверен, что вы пожалуй осуждаете меня теперь, и именно тоже за слог-с…
- Напротив, напротив, я вижу, что вы выведены из терпения, и, уж конечно, имели на то причины, - злобно подхватила Варвара Петровна.
Она со злобным наслаждением выслушала все "правдивые" словоизвержения Петра Степановича, очевидно игравшего роль (какую - не знал я тогда, но роль была очевидная, даже слишком уж грубовато сыгранная).
- Напротив, - продолжала она, - я вам слишком благодарна, что вы заговорили; без вас я бы так и не узнала. В первый раз в двадцать лет я раскрываю глаза. Николай Всеволодович, вы сказали сейчас, что и вы были нарочно извещены: уж не писал ли и к вам Степан Трофимович в этом же роде?
- Я получил от него невиннейшее и… и… очень благородное письмо…
- Вы затрудняетесь, ищете слов - довольно! Степан Трофимович, я ожидаю от вас чрезвычайного одолжения, - вдруг обратилась она к нему с засверкавшими глазами, - сделайте мне милость, оставьте нас сейчас же, а впредь не переступайте через порог моего дома.
Прошу припомнить недавнюю "экзальтацию", ещё и теперь не прошедшую. Правда, и виноват же был Степан Трофимович! Но вот что́ решительно изумило меня тогда: то, что он с удивительным достоинством выстоял и под "обличениями" Петруши, не думая прерывать их, и под "проклятием" Варвары Петровны. Откудова взялось у него столько духа? Я узнал только одно, что он несомненно и глубоко оскорблён был давешнею первою встречей с Петрушей, именно давешними объятиями. Это было глубокое и настоящее уже горе, по крайней мере на его глаза, его сердцу. Было у него и другое горе в ту минуту, а именно язвительное собственное сознание в том, что он сподличал; в этом он мне сам потом признавался со всею откровенностью. А ведь настоящее, несомненное горе даже феноменально легкомысленного человека способно иногда сделать солидным и стойким, ну хоть на малое время; мало того, от истинного, настоящего горя даже дураки иногда умнели, тоже, разумеется, на время; это уж свойство такое горя. А если так, то что же могло произойти с таким человеком, как Степан Трофимович? Целый переворот, - конечно, тоже на время.
Он с достоинством поклонился Варваре Петровне и не вымолвил слова (правда, ему ничего и не оставалось более). Он так и хотел было совсем уже выйти, но не утерпел и подошёл к Дарье Павловне. Та, кажется, это предчувствовала, потому что тотчас же сама, вся в испуге, начала говорить, как бы спеша предупредить его:
- Пожалуйста, Степан Трофимович, ради Бога, ничего не говорите, - начала она горячею скороговоркой, с болезненным выражением лица и поспешно протягивая ему руку: - будьте уверены, что я вас всё так же уважаю… и всё так же ценю и… думайте обо мне тоже хорошо, Степан Трофимович, и я буду очень, очень это ценить…
Степан Трофимович низко, низко ей поклонился.
- Воля твоя, Дарья Павловна, ты знаешь, что во всём этом деле твоя полная воля! Была и есть, и теперь и впредь, - веско заключила Варвара Петровна.
- Ба! да и я теперь всё понимаю! - ударил себя по лбу Пётр Степанович. - Но… но в какое же положение я был поставлен после этого? Дарья Павловна, пожалуйста, извините меня!.. Что́ ты наделал со мной после этого, а? - обратился он к отцу.
- Pierre, ты бы мог со мной выражаться иначе, не правда ли, друг мой? - совсем даже тихо промолвил Степан Трофимович.
- Не кричи, пожалуйста, - замахал Pierre руками, - поверь, что всё это старые, больные нервы, и кричать ни к чему не послужит. Скажи ты мне лучше, ведь ты мог бы предположить, что я с первого шага заговорю: как же было не предуведомить?
Степан Трофимович проницательно посмотрел на него:
- Pierre, ты, который так много знаешь из того, что́ здесь происходит, неужели ты и вправду об этом деле так-таки ничего не знал, ничего не слыхал?
- Что́-о-о? Вот люди! Так мы мало того, что старые дети, мы ещё злые дети? Варвара Петровна, вы слышали, что́ он говорит?
Поднялся шум; но тут разразилось вдруг такое приключение, которого уж никто не мог ожидать.
VIII
Прежде всего упомяну, что в последние две-три минуты Лизаветой Николаевной овладело какое-то новое движение; она быстро шепталась о чём-то с мама́ и с наклонившимся к ней Маврикием Николаевичем. Лицо её было тревожно, но в то же время выражало решимость. Наконец встала с места, видимо торопясь уехать и торопя мама́, которую начал приподымать с кресел Маврикий Николаевич. Но видно не суждено им было уехать, не досмотрев всего до конца.
Шатов, совершенно всеми забытый в своём углу (неподалёку от Лизаветы Николаевны) и, по-видимому, сам не знавший, для чего он сидел и не уходил, вдруг поднялся со стула и через всю комнату, неспешным, но твёрдым шагом направился к Николаю Всеволодовичу, прямо смотря ему в лицо. Тот ещё издали заметил его приближение и чуть-чуть усмехнулся; но когда Шатов подошёл к нему вплоть, то перестал усмехаться.
Когда Шатов молча пред ним остановился, не спуская с него глаз, все вдруг это заметили и затихли, позже всех Пётр Степанович; Лиза и мама́ остановились посреди комнаты. Так прошло секунд пять; выражение дерзкого недоумения сменилось в лице Николая Всеволодовича гневом, он нахмурил брови и вдруг…
И вдруг Шатов размахнулся своею длинною, тяжёлою рукой и изо всей силы ударил его по щеке, Николай Всеволодович сильно качнулся на месте.
Шатов и ударил-то по особенному, вовсе не так, как обыкновенно принято давать пощёчины (если только можно так выразиться), не ладонью, а всем кулаком, а кулак у него был большой, веский, костлявый, с рыжим пухом и с веснушками. Если б удар пришёлся по носу, то раздробил бы нос. Но пришёлся он по щеке, задев левый край губы и верхних зубов, из которых тотчас же потекла кровь.
Кажется, раздался мгновенный крик, может быть, вскрикнула Варвара Петровна - этого не припомню, потому что всё тотчас же опять как бы замерло. Впрочем, вся сцена продолжалась не более каких-нибудь десяти секунд.