- "Fils, fils chéri" и так далее, я согласен, что все эти выражения вздор, кухарочный словарь, да и пусть их, я сам теперь вижу. Я его не кормил и не поил, я отослал его из Берлина в -скую губернию, грудного ребёнка, по почте, ну и так далее, я согласен… "Ты, говорит, меня не поил и по почте выслал, да ещё здесь ограбил". Но, несчастный, кричу ему, ведь болел же я за тебя сердцем всю мою жизнь, хотя и по почте! Il rit. Но я согласен, согласен… пусть по почте, - закончил он как в бреду.
- Passons, - начал он опять через пять минут. - Я не понимаю Тургенева. У него Базаров это какое-то фиктивное лицо, не существующее вовсе; они же первые и отвергли его тогда, как ни на что́ не похожее. Этот Базаров это какая-то неясная смесь Ноздрёва с Байроном, c’est le mot!
Посмотрите на них внимательно: они кувыркаются и визжат от радости как щенки на солнце, они счастливы, они победители! Какой тут Байрон!.. И при том какие будни! Какая кухарочная раздражительность самолюбия, какая пошленькая жаждишка faire du bruit autour de son nom, не замечая, что son nom… О, карикатура! Помилуй, кричу ему, да неужто ты себя такого как есть людям взамен Христа предложить желаешь? Il rit. Il rit beaucoup, il rit trop. У него какая-то странная улыбка. У его матери не было такой улыбки. Il rit toujours.
Опять наступило молчание.
- Они хитры; в воскресенье они сговорились… - брякнул он вдруг.
- О, без сомнения, - вскричал я, навострив уши, всё это стачка и сшито белыми нитками, и так дурно разыграно.
- Я не про то. Знаете ли, что всё это было нарочно сшито белыми нитками, чтобы заметили те… кому надо. Понимаете это?
- Нет, не понимаю.
- Tant mieux. Passons. Я очень раздражён сегодня.
- Да зачем же вы с ним спорили, Степан Трофимович? - проговорил я укоризненно.
- Je voulais convertir. Конечно смейтесь. Cette pauvre тётя, elle entendra de belles choses! О, друг мой, поверите ли, что я давеча ощутил себя патриотом! Впрочем, я всегда сознавал себя русским… да настоящий русский и не может быть иначе, как мы с вами. Il y a là dedans quelque chose d’aveugle et de louche.
- Непременно, - ответил я.
- Друг мой, настоящая правда всегда не правдоподобна, знаете ли вы это? Чтобы сделать правду правдоподобнее, нужно непременно подмешать к ней лжи. Люди всегда так и поступали. Может быть, тут есть, чего мы не понимаем. Как вы думаете, есть тут, чего мы не понимаем в этом победоносном визге? Я бы желал, чтобы было. Я бы желал.
Я промолчал. Он тоже очень долго молчал.
- Говорят, французский ум… - залепетал он вдруг точно в жару, - это ложь, это всегда так и было. Зачем клеветать на французский ум? Тут просто русская лень, наше унизительное бессилие произвести идею, наше отвратительное паразитство в ряду народов. Ils sont tout simplement des paresseux, а не французский ум. О, русские должны бы быть истреблены для блага человечества как вредные паразиты! Мы вовсе, вовсе не к тому стремились; я ничего не понимаю. Я перестал понимать! Да понимаешь ли, кричу ему, понимаешь ли, что если у вас гильотина на первом плане и с таким восторгом, то это единственно потому, что рубить головы всего легче, а иметь идею всего труднее! Vous êtes des paresseux! Votre drapeau est une guenille, une impuissance. Эти телеги, или как там: "стук телег, подвозящих хлеб человечеству", полезнее Сикстинской Мадонны, или как у них там… une bêtise dans ce genre. Но понимаешь ли, кричу ему, понимаешь ли ты, что человеку кроме счастья, так же точно и совершенно во столько же необходимо и несчастие! Il rit. Ты, говорит, здесь бонмо отпускаешь, "нежа свои члены (он пакостнее выразился) на бархатном диване…" И заметьте, эта наша привычка на ты отца с сыном: хорошо, когда оба согласны, ну, а если ругаются?
С минуту опять помолчали.
- Cher, - заключил он вдруг, быстро приподнявшись, - знаете ли, что это непременно чем-нибудь кончится?
- Уж конечно, - сказал я.
- Vous ne comprenez pas. Passons. Но… обыкновенно на свете кончается ничем, но здесь будет конец, непременно, непременно!
Он встал, прошёлся по комнате в сильнейшем волнении и, дойдя опять до дивана, бессильно повалился на него.
В пятницу утром Пётр Степанович уехал куда-то в уезд и пробыл до понедельника. Об отъезде его я узнал от Липутина, и тут же, как-то к разговору, узнал от него, что Лебядкины, братец и сестрица, оба где-то за рекой, в Горшечной слободке. "Я же и перевозил", прибавил Липутин, и, прервав о Лебядкиных, вдруг возвестил мне, что Лизавета Николаевна выходит за Маврикия Николаевича, и хоть это и не объявлено, но помолвка была и дело покончено. Назавтра я встретил Лизавету Николаевну верхом в сопровождении Маврикия Николаевича, выехавшую в первый раз после болезни. Она сверкнула на меня издали глазами, засмеялась и очень дружески кивнула головой. Всё это я передал Степану Трофимовичу; он обратил некоторое внимание лишь на известие о Лебядкиных.
А теперь, описав наше загадочное положение в продолжение этих восьми дней, когда мы ещё ничего не знали, приступлю к описанию последующих событий моей хроники, и уже, так сказать, с знанием дела, в том виде, как всё это открылось и объяснилось теперь. Начну именно с восьмого дня после того воскресенья, то есть с понедельника вечером - потому что в сущности с этого вечера и началась "новая история".
III
Было семь часов вечера. Николай Всеволодович сидел один в своём кабинете, - комнате им ещё прежде излюбленной, высокой, устланной коврами, уставленной несколько тяжёлою, старинного фасона мебелью. Он сидел в углу на диване, одетый как бы для выхода, но, казалось, никуда не собирался. На столе пред ним стояла лампа с абажуром. Бока и углы большой комнаты оставались в тени. Взгляд его был задумчив и сосредоточен, не совсем спокоен; лицо усталое и несколько похудевшее. Болен он был действительно флюсом; но слух о выбитом зубе был преувеличен. Зуб только шатался, но теперь снова окреп; была тоже рассечена изнутри верхняя губа, но и это зажило. Флюс же не проходил всю неделю лишь потому, что больной не хотел принять доктора и вовремя дать разрезать опухоль, а ждал, пока нарыв сам прорвётся. Он не только доктора, но и мать едва допускал к себе, и то на минуту, один раз на дню и непременно в сумерки, когда уже становилось темно, а огня ещё не подавали. Не принимал он тоже и Петра Степановича, который, однако же, по два и по три раза в день забегал к Варваре Петровне, пока оставался в городе. И вот наконец в понедельник, возвратясь поутру после своей трёхдневной отлучки, обегав весь город и отобедав у Юлии Михайловны, Пётр Степанович к вечеру явился наконец к нетерпеливо ожидавшей его Варваре Петровне. Запрет был снят, Николай Всеволодович принимал. Варвара Петровна сама подвела гостя к дверям кабинета; она давно желала их свиданья, а Пётр Степанович дал ей слово забежать к ней от Nicolas и пересказать. Робко постучалась она к Николаю Всеволодовичу и, не получая ответа, осмелилась приотворить дверь вершка на два.
- Nicolas, могу я ввести к тебе Петра Степановича? - тихо и сдержанно спросила она, стараясь разглядеть Николая Всеволодовича из-за лампы.
- Можно, можно, конечно можно! - громко и весело крикнул сам Пётр Степанович, отворил дверь своею рукой и вошёл.
Николай Всеволодович не слыхал стука в дверь, а расслышал лишь только робкий вопрос мамаши, но не успел на него ответить. Пред ним в эту минуту лежало только что прочитанное им письмо, над которым он сильно задумался. Он вздрогнул, заслышав внезапный окрик Петра Степановича, и поскорее накрыл письмо попавшимся под руку пресс-папье, но не совсем удалось: угол письма и почти весь конверт выглядывали наружу.
- Я нарочно крикнул изо всей силы, чтобы вы успели приготовиться, - торопливо с удивительною наивностью прошептал Пётр Степанович, подбегая к столу, и мигом уставился на пресс-папье и на угол письма.
- И, конечно, успели подглядеть, как я прятал от вас под пресс-папье только что полученное мною письмо, - спокойно проговорил Николай Всеволодович, не трогаясь с места.
- Письмо? Бог с вами и с вашим письмом, мне что́! - воскликнул гость, - но… главное, - зашептал он опять, обёртываясь к двери, уже запертой, и кивая в ту сторону головой.
- Она никогда не подслушивает, - холодно заметил Николай Всеволодович.
- То есть если б и подслушивала! - мигом подхватил, весело возвышая голос и усаживаясь в кресло, Пётр Степанович. - Я ничего против этого, я только теперь бежал поговорить наедине… Ну, наконец-то я к вам добился! Прежде всего как здоровье? Вижу, что прекрасно, и завтра, может быть, вы явитесь, - а?
- Может быть.
- Разрешите их наконец, разрешите меня! - неистово зажестикулировал он с шутливым и приятным видом. - Если б вы знали, что́ я должен был им наболтать. А впрочем вы знаете. - Он засмеялся.
- Всего не знаю. Я слышал только от матери, что вы очень… двигались.
- То есть я ведь ничего определённого, - вскинулся вдруг Пётр Степанович, как бы защищаясь от ужасного нападения, - знаете, я пустил в ход жену Шатова, то есть слухи о ваших связях в Париже, чем и объяснялся конечно, тот случай в воскресенье… вы не сердитесь?
- Убеждён, что вы очень старались.
- Ну, я только этого и боялся. А впрочем что ж это значит: "очень старались"? Это ведь упрёк. Впрочем вы прямо ставите, я всего больше боялся, идя сюда, что вы не захотите прямо поставить.
- Я ничего и не хочу прямо ставить, - проговорил Николай Всеволодович с некоторым раздражением, но тотчас же усмехнулся.
- Я не про то; не про то, не ошибитесь, не про то! - замахал руками Пётр Степанович, сыпля словами как горохом и тотчас же обрадовавшись раздражительности хозяина. - Я не стану вас раздражать нашим делом, особенно в вашем теперешнем положении. Я прибежал только о воскресном случае, и то в самую необходимую меру, потому нельзя же ведь. Я с самыми открытыми объяснениями, в которых нуждаюсь главное я, а не вы, - это для вашего самолюбия, но в то же время это и правда. Я пришёл, чтобы быть с этих пор всегда откровенным.
- Стало быть, прежде были неоткровенны?
- И вы это знаете сами. Я хитрил много раз… вы улыбнулись, очень рад улыбке, как предлогу для разъяснения; я ведь нарочно вызвал улыбку хвастливым словом "хитрил", для того, чтобы вы тотчас же и рассердились: как это я смел подумать, что могу хитрить, а мне чтобы сейчас же объясниться. Видите, видите, как я стал теперь откровенен! Ну-с, угодно вам выслушать?
В выражении лица Николая Всеволодовича, презрительно спокойном и даже насмешливом, несмотря на всё очевидное желание гостя раздражить хозяина нахальностию своих заранее наготовленных и с намерением грубых наивностей, - выразилось наконец несколько тревожное любопытство.
- Слушайте же, - завертелся Пётр Степанович пуще прежнего. - Отправляясь сюда, то есть вообще сюда, в этот город, десять дней назад, я конечно решился взять роль. Самое бы лучшее совсем без роли, своё собственное лицо, не так ли? Ничего нет хитрее, как собственное лицо, потому что никто не поверит. Я, признаться, хотел было взять дурачка, потому что дурачок легче, чем собственное лицо; но так как дурачок всё-таки крайность, а крайность возбуждает любопытство, то я и остановился на собственном лице окончательно. Ну-с, какое же моё собственное лицо? Золотая средина: ни глуп, ни умён, довольно бездарен и с луны соскочил, как говорят здесь благоразумные люди, не так ли?
- Что ж, может быть и так, - чуть-чуть улыбнулся Николай Всеволодович.
- А, вы согласны - очень рад; я знал вперёд, что это ваши собственные мысли… Не беспокойтесь, не беспокойтесь, я не сержусь и вовсе не для того определил себя в таком виде, чтобы вызвать ваши обратные похвалы: "нет, дескать, вы не бездарны, нет, дескать, вы умны"… А, вы опять улыбаетесь!.. Я опять попался. Вы не сказали бы: "вы умны", ну и положим; я всё допускаю. Passons, как говорит папаша, и, в скобках, не сердитесь на моё многословие. Кстати вот и пример: я всегда говорю много, то есть много слов, и тороплюсь, и у меня всегда не выходит. А почему я говорю много слов и у меня не выходит? Потому что говорить не умею. Те, которые умеют хорошо говорить, те коротко говорят. Вот, стало быть, у меня и бездарность, - не правда ли? Но так как этот дар бездарности у меня уже есть натуральный, так почему мне им не воспользоваться искусственно? Я и пользуюсь. Правда, собираясь сюда, я было подумал сначала молчать; но ведь молчать - большой талант, и, стало быть, мне неприлично, а во-вторых, молчать всё-таки ведь опасно; ну я и решил окончательно, что лучше всего говорить, но именно по-бездарному, то есть много, много, много, очень торопиться доказывать и под конец всегда спутаться в своих собственных доказательствах, так чтобы слушатель отошёл от вас без конца, разведя руки, а всего бы лучше плюнув. Выйдет, во-первых, что вы уверили в своём простодушии, очень надоели и были непоняты - все три выгоды разом! Помилуйте, кто после этого станет вас подозревать в таинственных замыслах? Да всякий из них лично обидится на того, кто скажет, что я с тайными замыслами. А я к тому же иногда рассмешу - а это уж драгоценно. Да они мне теперь всё простят уже за то одно, что мудрец, издававший там прокламации, оказался здесь глупее их самих, не так ли? По вашей улыбке вижу, что одобряете.
Николай Всеволодович вовсе, впрочем, не улыбался, а, напротив, слушал нахмуренно и несколько нетерпеливо.
- А? Что́? Вы, кажется, сказали: "всё равно"? - затрещал Пётр Степанович (Николай Всеволодович вовсе ничего не говорил). - Конечно, конечно; уверяю вас, что я вовсе не для того, чтобы вас товариществом компрометировать. А знаете, вы ужасно сегодня вскидчивы; я к вам прибежал с открытою и весёлою душой, а вы каждое моё словцо в лыко ставите; уверяю же вас, что сегодня ни о чём щекотливом не заговорю, слово даю, и на все ваши условия заранее согласен!
Николай Всеволодович упорно молчал.
- А? Что́? Вы что-то сказали? Вижу, вижу, что я опять, кажется, сморозил; вы не предлагали условий, да и не предложите, верю, верю, ну успокойтесь; я и сам ведь знаю, что мне не сто́ит их предлагать, так ли? Я за вас вперёд отвечаю и - уж конечно, от бездарности; бездарность и бездарность… Вы смеётесь? А? Что́?
- Ничего, - усмехнулся наконец Николай Всеволодович, - я припомнил сейчас, что действительно обозвал вас как-то бездарным, но вас тогда не было, значит, вам передали… Я бы вас просил поскорее к делу.
- Да, я ведь у дела и есть, я именно по поводу воскресенья! - залепетал Пётр Степанович, - ну чем, чем я был в воскресенье, как по-вашему? Именно торопливою срединною бездарностию, и я самым бездарнейшим образом овладел разговором силой. Но мне всё простили, потому что я, во-первых, с луны, это, кажется, здесь теперь у всех решено; а во-вторых, потому, что милую историйку рассказал и всех вас выручил, так ли, так ли?
- То есть именно так рассказали, чтоб оставить сомнение и выказать нашу стачку и подтасовку, тогда как стачки не было, и я вас ровно ни о чём не просил.
- Именно, именно! - как бы в восторге подхватил Пётр Степанович. - Я именно так и делал, чтобы вы всю пружину эту заметили; я ведь для вас, главное, и ломался, потому что вас ловил и хотел компрометировать. Я, главное, хотел узнать, в какой степени вы боитесь.
- Любопытно, почему вы так теперь откровенны?
- Не сердитесь, не сердитесь, не сверкайте глазами… Впрочем вы не сверкаете. Вам любопытно, почему я так откровенен? Да именно потому, что всё теперь переменилось, кончено, прошло и песком заросло. Я вдруг переменил об вас свои мысли. Старый путь кончен совсем; теперь я уже никогда не стану вас компрометировать старым путём, теперь новым путём.
- Переменили тактику?
- Тактики нет. Теперь во всём ваша полная воля, то есть хотите сказать да, а хотите, скажете нет. Вот моя новая тактика. А о нашем деле не заикнусь до тех самых пор, пока сами не прикажете. Вы смеётесь? На здоровье; я и сам смеюсь. Но я теперь серьёзно, серьёзно, серьёзно, хотя тот, кто так торопится, конечно бездарен, не правда ли? Всё равно, пусть бездарен, а я серьёзно, серьёзно.
Он действительно проговорил серьёзно, совсем другим тоном и в каком-то особенном волнении, так что Николай Всеволодович поглядел на него с любопытством.
- Вы говорите, что обо мне мысли переменили? - спросил он.
- Я переменил об вас мысли в ту минуту, как вы после Шатова взяли руки назад, и довольно, довольно, пожалуйста без вопросов, больше ничего теперь не скажу.
Он было вскочил, махая руками, точно отмахиваясь от вопросов; но так как вопросов не было, а уходить было незачем, то он и опустился опять в кресла, несколько успокоившись.
- Кстати, в скобках, - затараторил он тотчас же, - здесь одни болтают, будто вы его убьёте, и пари держат, так что Лембке думал даже тронуть полицию, но Юлия Михайловна запретила… Довольно, довольно об этом, я только, чтоб известить. Кстати опять: я Лебядкиных в тот же день переправил, вы знаете; получили мою записку с их адресом?
- Получил тогда же.