- Придёт, - прошептал он с глубоким убеждением. - Мы с ней несколько раз о том говорили в Петербурге, в Великий пост, пред выездом, когда оба боялись… Elle me soupçonnera toute sa vie… и как разуверить? Выйдет невероятно. Да и кто здесь в городишке поверит, c’est invraisemblable… Et puis les femmes… Она обрадуется. Она будет очень огорчена, очень, искренно, как истинный друг, но втайне - обрадуется… Я дам ей оружие против меня на всю жизнь. О, погибла моя жизнь! Двадцать лет такого полного счастия с нею… и вот!
Он закрыл лицо руками.
- Степан Трофимович, не дать ли вам знать сейчас же Варваре Петровне о происшедшем? - предложил я.
- Боже меня упаси! - вздрогнул он и вскочил с места. - Ни за что́, никогда, после того, что́ было сказано при прощаньи в Скворешниках, ни-ког-да!
Глаза его засверкали.
Мы просидели, я думаю, ещё час или более, всё чего-то ожидая, - уж такая задалась идея. Он прилёг опять, даже закрыл глаза и минут двадцать пролежал, не говоря ни слова, так что я подумал даже, что он заснул или в забытьи. Вдруг он стремительно приподнялся, сорвал с головы полотенце, вскочил с дивана, бросился к зеркалу, дрожащими руками повязал галстук и громовым голосом крикнул Настасью, приказывая подать себе пальто, новую шляпу и палку.
- Я не могу терпеть более, - проговорил он обрывающимся голосом, - не могу, не могу!.. Иду сам.
- Куда? - вскочил я тоже.
- К Лембке. Cher, я должен, я обязан. Это долг. Я гражданин и человек, а не щепка, я имею права, я хочу моих прав… Я двадцать лет не требовал моих прав, я всю жизнь преступно забывал о них… но теперь я их потребую. Он должен мне всё сказать, всё. Он получил телеграмму. Он не смеет меня мучить, не то арестуй, арестуй, арестуй!
Он восклицал с какими-то взвизгами и топал ногами.
- Я вас одобряю, - сказал я нарочно как можно спокойнее, хотя очень за него боялся, - право, это лучше, чем сидеть в такой тоске, но я не одобряю вашего настроения; посмотрите, на кого вы похожи и как вы пойдёте туда. Il faut être digne et calme avec Lembke. Действительно вы можете теперь броситься и кого-нибудь там укусить.
- Я предаю себя сам. Я иду прямо в львиную пасть…
- Да и я пойду с вами.
- Я ожидал от вас не менее, принимаю вашу жертву, жертву истинного друга, но до дому, только до дому: вы не должны, вы не в праве компрометировать себя далее моим сообществом. О, croyez-moi, je serai calme! Я сознаю себя в эту минуту à la hauteur de tout ce qu’il y a de plus sacré…
- Я, может быть, и в дом с вами войду, - прервал я его. - Вчера меня известили из их глупого комитета, чрез Высоцкого, что на меня рассчитывают и приглашают на этот завтрашний праздник в число распорядителей, или как их… в число тех шести молодых людей, которые назначены смотреть за подносами, ухаживать за дамами, отводить гостям место и носить бант из белых с пунсовыми лент на левом плече. Я хотел отказаться, но теперь почему мне не войти в дом под предлогом объясниться с самой Юлией Михайловной… Вот так мы и войдём с вами вместе.
Он слушал, кивая головой, но ничего, кажется, не понял. Мы стояли на пороге.
- Cher, - протянул он руку в угол к лампадке - cher, я никогда этому не верил, но… пусть, пусть! (Он перекрестился.) Allons!
"Ну, так-то лучше, - подумал я, выходя с ним на крыльцо, - дорогой поможет свежий воздух, и мы поутихнем, воротимся домой и ляжем почивать…"
Но я рассчитывал без хозяина. Дорогой именно как раз случилось приключение, ещё более потрясшее и окончательно направившее Степана Трофимовича… так что я, признаюсь, даже и не ожидал от нашего друга такой прыти, какую он вдруг в это утро выказал. Бедный друг, добрый друг!
Глава десятая. Флибустьеры. Роковое утро
I
Происшествие, случившееся с нами дорогой, было тоже из удивительных. Но надо рассказать всё в порядке. Часом раньше того, как мы со Степаном Трофимовичем вышли на улицу, по городу проходила и была многими с любопытством замечена толпа людей, рабочих с Шпигулинской фабрики, человек в семьдесят, может и более. Она проходила чинно, почти молча, в нарочном порядке. Потом утверждали, что эти семьдесят были выборные от всех фабричных, которых было у Шпигулиных до девятисот, с тем, чтоб идти к губернатору и, за отсутствием хозяев, искать у него управы на хозяйского управляющего, который, закрывая фабрику и отпуская рабочих, нагло обсчитал их всех - факт не подверженный теперь никакому сомнению. Другие до сих пор у нас отвергают выбор, утверждая, что семидесяти человек слишком было бы много для выборных, а что просто эта толпа состояла из наиболее обиженных и приходили они просить лишь сами за себя, так что общего фабричного "бунта", о котором потом так прогремели, совсем никакого не было. Третьи с азартом уверяют, что семьдесят эти человек были не простые бунтовщики, а решительно политические, то есть, будучи из самых буйных, были возбуждены сверх того не иначе как подмётными грамотами. Одним словом, было ли тут чьё влияние или подговор - до сих пор в точности неизвестно. Моё же личное мнение, это - что подмётных грамот рабочие совсем не читали, а если б и прочли, так не поняли бы из них ни слова, уже по тому одному, что пишущие их, при всей обнажённости их стиля, пишут крайне неясно. Но так как фабричным приходилось в самом деле туго, а полиция, к которой они обращались, не хотела войти в их обиду, - то что же естественнее было их мысли идти скопом к "самому генералу", если можно, то даже с бумагой на голове, выстроиться чинно пред его крыльцом и, только что он покажется, броситься всем на колени и возопить как бы к самому Провидению? По-моему, тут не надо ни бунта, ни даже выборных, ибо это средство старое, историческое; русский народ искони любил разговор с "самим генералом", собственно из одного уж удовольствия и даже чем бы сей разговор ни оканчивался.
И потому я совершенно убеждён, что хотя Пётр Степанович, Липутин, может, и ещё кто-нибудь, даже, пожалуй, и Федька, и шмыгали предварительно между фабричными (так как на это обстоятельство действительно существуют довольно твёрдые указания) и говорили с ними, но наверно не более как с двумя, с тремя, ну с пятью, лишь для пробы, и что из этого разговора ничего не вышло. Что́ же касается до бунта, то если и поняли что-нибудь из их пропаганды фабричные, то наверно тотчас же перестали и слушать, как о деле глупом и вовсе не подходящем. Другое дело Федька: этому, кажется, посчастливилось более, чем Петру Степановичу. В последовавшем три дня спустя городском пожаре, как несомненно теперь обнаружилось, действительно вместе с Федькой участвовали двое фабричных, и потом, спустя месяц, схвачены были ещё трое бывших фабричных в уезде, тоже с поджогом и грабежом. Но если Федька и успел их переманить к прямой, непосредственной деятельности, то опять-таки единственно сих пятерых, ибо о других ничего не слышно было подобного.
Как бы там ни было, но рабочие пришли наконец всею толпой на площадку пред губернаторским домом и выстроились чинно и молча. Затем разинули рты на крыльцо и начали ждать. Говорили мне, что они будто бы, едва стали, тотчас же и сняли шапки, то есть, может, за полчаса до появления хозяина губернии, которого, как нарочно, не случилось в ту минуту дома. Полиция тотчас же показалась, сначала в отдельных явлениях, а потом и в возможном комплекте; начали, разумеется, грозно, повелевая разойтись. Но рабочие стали в упор, как стадо баранов, дошедшее до забора, и отвечали лаконически, что они к "самому енералу"; видна была твёрдая решимость. Неестественные окрики прекратились; их быстро сменила задумчивость, таинственная распорядительность шёпотом и суровая хлопотливая забота, сморщившая брови начальства. Полицеймейстер предпочёл выждать прибытия самого фон-Лембке. Это вздор, что он прилетел на тройке во весь опор и ещё с дрожек будто бы начал драться. Он у нас действительно летал и любил летать в своих дрожках с жёлтым задком, и по мере того как "до разврата доведённые пристяжные" сходили всё больше и больше с ума, приводя в восторг всех купцов из Гостиного ряда, он подымался на дрожках, становился во весь рост, придерживаясь за нарочно приделанный сбоку ремень и простирая правую руку в пространство, как на монументах, обозревал таким образом город. Но в настоящем случае он не дрался, и хотя не мог же он, слетая с дрожек, обойтись без крепкого словца, но сделал это единственно, чтобы не потерять популярности. Ещё более вздор, что приведены были солдаты со штыками и что по телеграфу дано было знать куда-то о присылке артиллерии и казаков: это сказки, которым не верят теперь сами изобретатели. Вздор тоже, что привезены были пожарные бочки с водой, из которых обливали народ. Просто-запросто Илья Ильич крикнул разгорячившись, что ни один у него сух из воды не выйдет; вероятно, из этого и сделали бочки, которые и перешли таким образом в корреспонденции столичных газет. Самый верный вариант, надо полагать, состоял в том, что толпу оцепили на первый раз всеми случившимися под рукой полицейскими, а к Лембке послали нарочного, пристава первой части, который и полетел на полицеймейстерских дрожках по дороге в Скворешники, зная, что туда, назад тому полчаса, отправился фон-Лембке в своей коляске…
Но, признаюсь, для меня всё-таки остаётся нерешённый вопрос: каким образом пустую, то есть обыкновенную толпу просителей - правда, в семьдесят человек - так-таки с первого приёма, с первого шагу обратили в бунт, угрожавший потрясением основ? Почему сам Лембке накинулся на эту идею, когда явился через двадцать минут вслед за нарочным? Я бы так предположил (но опять-таки личным мнением) - что Илье Ильичу, покумившемуся с управляющим, было даже выгодно представить фон-Лембке эту толпу в этом свете, и именно чтоб не доводить его до настоящего разбирательства дела; а надоумил его к тому сам же Лембке. В последние два дня он имел с ним два таинственных и экстренных разговора, весьма, впрочем, сбивчивых, но из которых Илья Ильич всё-таки усмотрел, что начальство крепко упёрлось на идее о прокламациях и о подговоре шпигулинских кем-то к социальному бунту, и до того упёрлось, что, пожалуй, само пожалело бы, если бы подговор оказался вздором. "Как-нибудь отличиться в Петербурге хотят", подумал наш хитрый Илья Ильич, выходя от фон-Лембке, "ну, что́ ж, нам и на руку".
Но я убеждён, что бедный Андрей Антонович не пожелал бы бунта даже для собственного отличия. Это был чиновник крайне исполнительный, до самой своей женитьбы пребывавший в невинности. Да и он ли был виноват, что вместо невинных казённых дров и столь же невинной Минхен сорокалетняя княжна вознесла его до себя? Я почти положительно знаю, что вот с этого-то рокового утра и начались первые явные следы того состояния, которое и привело, говорят, бедного Андрея Антоновича в то известное особое заведение в Швейцарии, где он будто бы теперь собирается с новыми силами. Но если только допустить, что именно с этого утра обнаружились явные факты чего-нибудь, то возможно, по-моему, допустить, что и накануне уже могли случиться проявления подобных же фактов, хотя бы и не так явные. Мне известно, по слухам самым интимнейшим (ну предположите, что сама Юлия Михайловна впоследствии, и уже не в торжестве, а почти раскаиваясь, - ибо женщина никогда вполне не раскается - сообщила мне частичку этой истории) - известно мне, что Андрей Антонович пришёл к своей супруге накануне уже глубокою ночью, в третьем часу утра, разбудил её и потребовал выслушать "свой ультиматум". Требование было до того настойчивое, что она принуждена была встать с своего ложа, в негодовании и в папильотках, и, усевшись на кушетке, хотя и с саркастическим презрением, а всё-таки выслушать. Тут только в первый раз поняла она, как далеко хватил её Андрей Антонович, и про себя ужаснулась. Ей бы следовало наконец опомниться и смягчиться, но она скрыла свой ужас и упёрлась ещё упорнее прежнего. У неё (как и у всякой, кажется, супруги) была своя манера с Андреем Антоновичем, уже не однажды испытанная и не раз доводившая его до исступления. Манера Юлии Михайловны состояла в презрительном молчании, на час, на два, на сутки, и чуть ли не на трое суток; - в молчании во что́ бы то ни стало, что́ бы он там ни говорил, что́ бы ни делал, даже если бы полез в окошко броситься из третьего этажа, - манера нестерпимая для чувствительного человека! Наказывала ли Юлия Михайловна своего супруга за его промахи в последние дни и за ревнивую зависть его как градоначальника к её административным способностям; негодовала ли на его критику её поведения с молодёжью и со всем нашим обществом, без понимания её тонких и дальновидных политических целей; сердилась ли за тупую и бессмысленную ревность его к Петру Степановичу, - как бы там ни было, но она решилась и теперь не смягчаться, даже несмотря на три часа ночи и ещё невиданное ею волнение Андрея Антоновича. Расхаживая вне себя взад и вперёд и во все стороны, по коврам её будуара, он изложил ей всё, всё, правда, безо всякой связи, но зато всё накипевшее, ибо - "перешло за пределы". Он начал с того, что над ним все смеются и его "водят за нос". "Наплевать на выражение! - привзвизгнул он тотчас же, подхватив её улыбку, - пусть "за нос", но ведь это правда!.." "Нет, сударыня, настала минута; знайте, что теперь не до смеху и не до приёмов женского кокетства. Мы не в будуаре жеманной дамы, а как бы два отвлечённые существа на воздушном шаре, встретившиеся, чтобы высказать правду". (Он, конечно, сбивался и не находил правильных форм для своих, впрочем, верных мыслей.) "Это вы, вы, сударыня, вывели меня из прежнего состояния, я принял это место лишь для вас, для вашего честолюбия… Вы улыбаетесь саркастически? Не торжествуйте, не торопитесь. Знайте, сударыня, знайте, что я бы мог, что я бы сумел справиться с этим местом, и не то что с одним этим местом, а с десятью такими местами, потому что имею способности; но с вами, сударыня, но при вас - нельзя справиться; ибо я при вас не имею способностей. Два центра существовать не могут, а вы их устроили два - один у меня, а другой у себя в будуаре, - два центра власти, сударыня, но я того не позволю, не позволю!! В службе, как и в супружестве, один центр, а два невозможны… Чем отплатили вы мне? - восклицал он далее; - наше супружество состояло лишь в том, что вы всё время, ежечасно, доказывали мне, что я ничтожен, глуп и даже подл, а я всё время, ежечасно и унизительно, принуждён был доказывать вам, что я не ничтожен, совсем не глуп и поражаю всех своим благородством, ну не унизительно ли это с обеих сторон?" Тут он начал скоро и часто топотать по ковру обеими ногами, так что Юлия Михайловна принуждена была приподняться с суровым достоинством. Он быстро стих, но зато перешёл в чувствительность и начал рыдать (да, рыдать), ударяя себя в грудь, почти целые пять минут, всё более и более вне себя от глубочайшего молчания Юлии Михайловны. Наконец окончательно дал маху и проговорился, что ревнует её к Петру Степановичу. Догадавшись, что сглупил свыше меры - рассвирепел до ярости и закричал, что "не позволит отвергать Бога"; что он разгонит её "беспардонный салон без веры", что градоначальник даже обязан верить в Бога, "а, стало быть, и жена его"; что молодых людей он не потерпит; что "вам, вам, сударыня, следовало бы из собственного достоинства позаботиться о муже и стоять за его ум, даже если б он был и с плохими способностями (а я вовсе не с плохими способностями!), а между тем вы-то и есть причина, что все меня здесь презирают, вы-то их всех и настроили!.." Он кричал, что женский вопрос уничтожит, что душок этот выкурит, что нелепый праздник по подписке для гувернанток (чёрт их дери!) он завтра же запретит и разгонит; что первую встретившуюся гувернантку он завтра же утром выгонит из губернии "с казаком-с!" "Нарочно, нарочно!" - привзвизгивал он. "Знаете ли, знаете ли, - кричал он, - что на фабрике подговаривают людей ваши негодяи и что мне это известно? Знаете ли, что разбрасывают нарочно прокламации, на-роч-но-с! Знаете ли, что мне известны имена четырёх негодяев и что я схожу с ума, схожу окончательно, окончательно!!!.." Но тут Юлия Михайловна вдруг прервала молчание и строго объявила, что она давно сама знает о преступных замыслах и что всё это глупость, что он слишком серьёзно принял, и что касается до шалунов, то она не только тех четверых знает, но и всех (она солгала); но что от этого совсем не намерена сходить с ума, а напротив, ещё более верует в свой ум и надеется всё привести к гармоническому окончанию: ободрить молодёжь, образумить её, вдруг и неожиданно доказать им, что их замыслы известны, и затем указать им на новые цели для разумной и более светлой деятельности. О, что́ сталось в ту минуту с Андреем Антоновичем! Узнав, что Пётр Степанович опять надул его и так грубо над ним насмеялся, что ей он открыл гораздо больше и прежде, чем ему, и что наконец может быть сам-то Пётр Степанович и есть главный зачинщик всех преступных замыслов, - он пришёл в исступление. "Знай, бестолковая, но ядовитая женщина, - воскликнул он, разом порывая все цепи, - знай, что я недостойного твоего любовника сейчас же арестую, закую в кандалы и препровожу в равелин или - или выпрыгну сам сейчас в твоих глазах из окошка!" На эту тираду Юлия Михайловна, позеленев от злобы, разразилась немедленно хохотом, долгим, звонким, с переливами и перекатами, точь-в-точь как на французском театре, когда парижская актриса, выписанная за сто тысяч и играющая кокеток, смеётся в глаза над мужем, осмелившимся приревновать её. Фон-Лембке бросился было к окну, но вдруг остановился как вкопанный, сложил на груди руки и бледный как мертвец зловещим взглядом посмотрел на смеющуюся: "знаешь ли, знаешь ли, Юля… - проговорил он, задыхаясь, умоляющим голосом, - знаешь ли, что и я могу что-нибудь сделать?" Но при новом, ещё сильнейшем взрыве хохота, последовавшем за его последними словами, он стиснул зубы, застонал и вдруг бросился - не в окно - а на свою супругу, занеся над нею кулак! Он не опустил его, - нет, трижды нет; но зато пропал тут же на месте. Не слыша под собою ног, добежал он к себе в кабинет, как был, одетый, бросился ничком на постланную ему постель, судорожно закутался весь с головой в простыню и так пролежал часа два, - без сна, без размышлений, с камнем на сердце и с тупым, неподвижным отчаянием в душе. Изредка вздрагивал он всем телом мучительною, лихорадочною дрожью. Вспоминались ему какие-то несвязные вещи, ни к чему не подходящие: то он думал, например, о старых стенных часах, которые у него были лет пятнадцать назад в Петербурге и от которых отвалилась минутная стрелка; то о развесёлом чиновнике Мильбуа и как они с ним в Александровском парке поймали раз воробья, а поймав, вспомнили, смеясь на весь парк, что один из них уже коллежский асессор. Я думаю, он заснул часов в семь утра, не заметив того, спал с наслаждением, с прелестными снами. Проснувшись около десяти часов, он вдруг дико вскочил с постели, разом вспомнил всё и плотно ударил себя ладонью по лбу: ни завтрака, ни Блюма, ни полицеймейстера, ни чиновника, явившегося напомнить, что члены -ского собрания ждут его председательства в это утро, он не принял, он ничего не слышал и не хотел понимать, а побежал как шальной на половину Юлии Михайловны.