"Записки" Аксакова хотя и были отчасти связаны преемственностью с определенной литературной традицией, вместе с тем представляли собой принципиально новое явление в русской литературе. Они отличались прежде всего гораздо большей достоверностью фактического материала. Аксаков писал лишь о том, чему сам был свидетель, что сам видел и слышал. Эта книга давала большой и свежий материал для ученых-натуралистов.
Но главное достоинство "Записок ружейного охотника" состояло в том, что Аксаков, по словам Чернышевского, выступал в своем "классическом сочинении" одновременно как "художник и охотник вместе". В этом критик видел секрет успеха книги. "Что за мастерство описаний, – восклицал Чернышевский, – что за любовь к описываемому и какое знание жизни птиц! Г. Аксаков обессмертил их своими рассказами, и, конечно, ни одна западная литература не похвалится чем-либо, подобным "Запискам ружейного охотника"".
Книга Аксакова получила у современной критики всеобщее признание. Не только, впрочем, критики, но самые выдающиеся писатели выступили в печати с восторженной оценкой "Записок" Аксакова. "Превосходная книга С. Т. Аксакова "Записки ружейного охотника Оренбургской губернии" облетела всю Россию", – писал в "Современнике" Некрасов. Тургенев напечатал на страницах того же журнала две статьи, в которых с энтузиазмом приветствовал новое произведение Аксакова.
В 1855 году вышло еще одно произведение Аксакова – "Рассказы и воспоминания охотника о разных охотах", завершившее весь охотничий его цикл. Эти три книги, образующие в совокупности своеобразную трилогию, дают обширный материал для наблюдений над особенностями художественного мастерства Аксакова.
Вся трилогия отличается ясно выраженным единством стилистической манеры писателя. Аксакову свойственна ровная, повествовательная интонация, совершенно чуждая какой бы то ни было риторики, фразеологической пышности, внешней эмоциональной приподнятости. Тон повествования очень сдержанный, спокойный, "будничный". Письмо Аксакова никогда не тяготеет к яркой краске. Даже рассказывая о самых удивительных повадках героев своего охотничьего эпоса или о самых необычайных происшествиях, которые приходилось переживать охотнику, Аксаков никогда не изменяет этой эпической, повествовательной манере.
По свидетельству Л. И. Арнольди, Гоголь, познакомившись с рукописью "Записок ружейного охотника", заметил, что "никто из русских писателей не умеет описывать природу такими сильными, свежими красками, как Аксаков". Художественное видение природы у писателя очень своеобразно и отражает важнейшую особенность реалистической эстетики Аксакова.
При всей своей влюбленности в природу Аксаков никогда не восторгается ее красотами, точнее говоря – никогда ее праздно не созерцает. Пейзаж у Аксакова – не украшающая повествование виньетка. Он всегда несет на себе большую рабочую нагрузку. Отсюда характерная черта поэтики аксаковского пейзажа: изображение природы – преимущественно тихой и умиротворенной – отличается свежестью и непосредственностью, суровой и безыскусственной простотой, оно по-пушкински строго и пластично. Нарочитая яркость, выспренность, красочность, контрастность – эти приемы романтического пейзажа чужды Аксакову. Он не терпит экзотики и вычурности. В его пейзажной живописи, отмечал Тургенев, "нет ничего ухищренного и мудреного, она никогда ничем не щеголяет, не кокетничает; в самых своих прихотях она добродушна"; подобно истинным и сильным талантам, Аксаков никогда не становится перед лицом природы в "позитуру". Он не ищет в ней ничего необычайного и необычного. Природа у Аксакова, так сказать, прозаически "повседневна", "заурядна", но именно потому она и оказывается источником подлинной красоты, поэзии. Повторяем, Аксаков не ищет этой красоты, он стремится лишь быть верным действительности, а все остальное является производным отсюда.
Охотничьи рассказы и очерки Аксакова полны не только поэзии, но и глубокой мысли. Наблюдательность и память писателя помогают осмыслить богатство и бесконечное многообразие природы, убеждают в неодолимой силе человека. Один из современных Аксакову беллетристов, касаясь впечатления, произведенного на него "Записками ружейного охотника", писал автору: "Мой взгляд на природу, которую я так страстно люблю, изменился вследствие чтения Вашей книги; вместо сухих, хотя ярких картин теперь я вижу в ней еще движение, смысл, слышу биение сердца этих токующих в сумраке и благоухании лесов, этих влажных топей, над которыми взлетывают Ваши кулички и вальдшнепы!"
В охотничьей трилогии Аксакова изображались не только рыбы и пернатые. Ее подлинным лирическим героем был человек, сам автор. И речь идет не о том бесплотном герое, который "подразумевается" в иных произведениях. Нет, это реальный человеческий образ, во плоти и крови. И мы невольно поддаемся обаянию человека, не коленопреклоненно опустившегося перед таинствами природы, но неутомимо стремящегося проникнуть в ее святая святых. Мысль о безграничном богатстве природы и вместе с тем гордость за то, что это богатство находится во власти людей, – вот та идея, которая лежит в основе художественной позиции Аксакова – следопыта, исследователя природы и ее вдохновенного певца.
Глубоко был прав Тургенев, заметивший, что охотничьи книги Аксакова обогащали не только охотничью литературу, но и "общую нашу словесность".
В начале 50-х годов Аксаков задумал издание "Охотничьего сборника". Имелось в виду сделать его ежегодным альманахом и привлечь к участию в нем обширный круг литераторов и охотников. Вместе с соответствующим ходатайством Аксаков представил в Московский цензурный комитет подробно разработанную "Программу Охотничьего сборника". 20 марта 1853 года на заседании цензурного комитета рассматривался этот вопрос, и ходатайство было отклонено.
Чем объяснялось это решение? Оказывается, что на том же заседании цензурного комитета было оглашено высочайшее повеление по делу Ивана Аксакова в связи с представленным им к печати вторым томом "Московского сборника". Сборник этот был запрещен. Редактора И. Аксакова, не оправдавшего "доверенности правительства" при издании первого сборника (М. 1852), а также при подготовке к печати второго, – лишали "права быть редактором какого бы то ни было издания". Ряд материалов, предназначенных к публикации во втором сборнике, был признан "предосудительным", в их числе – "Отрывок из воспоминаний молодости", С. Т. Аксакова.
Узнав о неблагоприятном решении Московского цензурного комитета об "Охотничьем сборнике", С. Т. Аксаков решил обжаловать его перед Главным управлением цензуры в Петербурге. Жалоба была поддержана давнишним другом Аксакова по казанской гимназии, занимавшим в то время влиятельный пост министра финансов, А. Княжевичем. После долгих размышлений Главное управление приняло предварительное постановление: разрешить Аксакову издание упомянутого сборника и возбудить через товарища министра народного просвещения ходатайство о "высочайшем соизволении".
И, однако же, издание "Охотничьего сборника" в конце концов не было разрешено. Почему? Истинная подоплека была неизвестна даже самому Аксакову. Только теперь эта загадка может быть вполне раскрыта.
7 сентября 1853 года товарищ министра народного просвещения Норов обратился к управляющему III Отделением Л. Дубельту с секретным письмом, в котором извещал его о предстоящем ходатайстве перед царем в связи с делом С. Т. Аксакова и о том, что "встречается ныне надобность знать о личности г. Аксакова, в особенности потому, что фамилия его напоминает некоторых писателей, сделавшихся уже известными неблагонамеренным направлением своих сочинений по поводу издания "Московского сборника"". Норов просил сообщить, не имеется ли в распоряжении III Отделения каких-либо компрометирующих С. Т. Аксакова сведений.
На этой бумаге появилась короткая, но выразительная резолюция Дубельта: "По неблагонамеренности г-на Аксакова едва ли можно ему дозволить быть издателем какого бы то ни было журнала".
Одновременно в канцелярии III Отделения была подготовлена специальная справка о личности С. Т. Аксакова, в которой между прочим значилось, что Аксаков "известен III Отделению с 1830 года".
Через несколько дней после получения письма Норова Дубельт отправил ответ, содержание которого оказалось полной неожиданностью для министерства просвещения и повергло его в смятение.
Бумага Дубельта представляла собой перечень "преступлений" Аксакова, зарегистрированных в III Отделении. Были вспомянуты и история со статьей "Рекомендация министра", возбудившей "тогда своим неприличием неудовольствие государя", и обстоятельства, связанные с увольнением Аксакова из цензуры, и его "Отрывок из воспоминаний молодости", предположенный к напечатанию в "Московском сборнике". Все это заключалось выводом: "Соображая все это, равно и другие сведения, имеющиеся о Сергее Аксакове в III Отделении, нельзя предполагать, чтобы он при издании помянутого сборника руководствовался должною благонамеренностью, и потому едва ли можно ему дозволить издание какого бы то ни было журнала".
Какие же еще "другие сведения" имел в виду Дубельт? Ответ на этот вопрос дают материалы "дела", заведенного на С. Т. Аксакова в III Отделении. В 1849 году был арестован Иван Аксаков по подозрению в антиправительственной деятельности. Подозрения эти не подтвердились, и по приказанию царя он был вскоре освобожден. Но при обыске у него были найдены письма отца, в которых содержалась резкая критика московских и вышестоящих петербургских властей. Письма явились предметом расследования в органах III Отделения и навлекли на С. Т. Аксакова подозрения, еще более настроившие против него Дубельта.
Ничего не ведая о той закулисной возне, которая велась вокруг его имени, Аксаков продолжал собирать материалы для первого номера "Охотничьего сборника".
19 сентября 1853 года состоялось новое заседание Главного управления цензуры, на котором предшествующее решение об "Охотничьем сборнике" было признано ошибочным и отменено ввиду получения из III Отделения "неодобрительного о г. Аксакове отзыва".
Не только Аксаков, но даже органы московской цензуры не были поставлены в известность об истинных причинах запрещения "Охотничьего сборника". Все, что было связано с III Отделением, держалось в строжайшей тайне…
7
Охотничья трилогия Аксакова явилась важным этапом в становлении его реалистического искусства. Поэтическое изображение природы расширило горизонты писателя и подготовило к художественному исследованию человека.
И здесь снова сказалось влияние Гоголя. Много раз он побуждал Аксакова к написанию истории своей жизни. Слушая изустные рассказы Аксакова, Гоголь не раз говорил ему о том, как хорошо было бы все это написать. С еще большим энтузиазмом Гоголь укреплял его в этой мысли после появления в печати первого отрывка "Семейной хроники". В августе 1847 года он писал Аксакову, что ему, наконец, следует начать диктовать "воспоминания прежней жизни" своей и "встречи со всеми людьми, с которыми случилось… встретиться, с верными описаниями характеров их". Этим можно было бы, добавляет Гоголь, доставить "много полезных в жизни уроков, а всем соотечественникам лучшее познание русского человека. Это не безделица и не маловажный подвиг в нынешнее время…"
Работе над "воспоминаниями прежней жизни" были главным образом и посвящены последние десять лет жизни Аксакова. Обширный замысел осуществился в трех произведениях: "Семейной хронике", "Детских годах Багрова-внука" и "Воспоминаниях". Хронология изображаемых событий не совпадала с последовательностью, в какой выходили эти книги. В 1856 году были опубликованы "Семейная хроника" и "Воспоминания" в одной книге, а два года спустя – "Детские годы Багрова-внука". Все три произведения внутренне между собой связаны, хотя как произведения искусства далеко не равноценны.
Наиболее значительны в художественном отношении "Семейная хроника" и "Детские годы Багрова-внука". В этих книгах перед нами раскрывается история трех поколений семьи Багрова, то есть Аксакова. Когда писалась "Семейная хроника", многие старые члены семьи были еще живы, и автору, по словам его сына, Ивана Аксакова, не хотелось оскорблять их родственного чувства различными теневыми обстоятельствами своих воспоминаний. Вот почему действительные имена некоторых персонажей, а также географические названия были заменены вымышленными. В предисловиях к первому и второму изданиям "Семейной хроники" и "Воспоминаний" автор специально подчеркивал, что между этими произведениями нет ничего общего. Впрочем, едва только "Семейная хроника" вышла из печати, как этот "маскарад", к немалому огорчению Аксакова, был тотчас же разгадан современной критикой и установлена полная идентичность литературных персонажей с их реальными прототипами.
Оба центральных произведения Аксакова основаны на абсолютно достоверном историческом материале. Писатель рассказывает историю и предысторию своей жизни, и в обоих случаях художественная позиция Аксакова, в сущности, одинакова, хотя в "Детских годах Багрова-внука" он повествует о событиях, которых сам был свидетелем, а "Семейная хроника" посвящена временам, предшествовавшим его рождению.
У Аксакова нет ни одного произведения, которое было бы основано на "чистом" вымысле. В этом – своеобразие его таланта или, как он говорил, его "авторская тайна". В 1857 году Аксаков писал Ф. В. Чижову: "Заменить… действительность вымыслом я не в состоянии. Я пробовал несколько раз писать вымышленное происшествие и вымышленных людей. Выходила совершенная дрянь, и мне самому становилось смешно".
Незадолго перед смертью Аксаков в письме к публицисту и критику М. Ф. Де Пуле сделал попытку раскрыть "сущность и характер" своего дарования. "Близкие люди не раз слыхали от меня, – отмечал он, – что у меня нет свободного творчества, что я могу писать, только стоя на почве действительности, идя за нитью истинного события; что все мои попытки в другом роде оказывались вовсе неудовлетворительными и убедили меня, что даром чистого вымысла я вовсе не владею".
"Семейная хроника" не была исключением. Она написана на материале семейных преданий, изустных рассказов матери и отца. Историческая достоверность этой книги нисколько не уступает двум последующим. Но в одном отношении она значительно их превосходит. Именно здесь всего ярче и полнее раскрылся художественный талант Аксакова.
В "Семейной хронике" вырисовывается широкая панорама помещичьего быта. Повествование начинается драматическим рассказом о переселении семейства Багровых из Симбирской губернии в новое уфимское поместье. Со всем скарбом, с чадами и домочадцами, со ста восемьюдесятью крепостными крестьянами, насильно оторванными от своих насиженных мест, переезжает Степан Михайлович на новые, выгодно купленные земли. И этот контраст между настроением радости, царящим в барском доме, и безысходным горем, которым поражены крестьяне, вынужденные за бесценок распродать скот, хлеб, избы, домашнюю рухлядь и на телегах тащиться бог весть куда, – этот исполненный трагизма контраст сразу же вводит читателя в атмосферу крепостнического быта. Аксаков при этом нисколько не стремится быть обличителем. С эпическим спокойствием, а порой даже, кажется, с абсолютным бесстрастием воссоздает он потрясающие в своем трагизме картины помещичьего произвола. Припадки гнева Степана Михайловича, во время которых нет никому пощады – ни дворовым, ни даже членам семьи, буйные подвиги Куролесова, расправы с дворовыми девушками, которые учиняет Арина Васильевна в перерывах между побоями мужа, – все это лишь отдельные элементы той большой и страшной картины "темного царства", которую нарисовал Аксаков.
С симпатией и душевностью изображает, с другой стороны, Аксаков людей из народа – забитых, затравленных, но сохранивших свежесть и непосредственность чувства. Правда, этих людей писатель рисует односторонне. Они у него всегда кротки и терпеливы, они мученически несут свой крест и никогда не поднимают голос протеста против трагических условий своего существования. И все же книга Аксакова была проникнута искренней любовью к простому человеку из народа. Своим гуманистическим пафосом, правдивым изображением уродливых сторон помещичьей жизни "Семейная хроника" во многом перекликалась с антикрепостническими произведениями Тургенева и Григоровича.
Произведения Аксакова отличаются той, по выражению Добролюбова, "простой правдой", которую писатель и не силится даже возвысить "какою-нибудь художественною прибавкою". Эту же мысль подчеркивал еще раньше Чернышевский, когда он познакомился с одним из отрывков "Семейной хроники", напечатанным в "Москвитянине": "Никаких вычур в рассказе, никакого желания со стороны автора завлечь читателя хитро придуманным действием. Но что за удивительное впечатление производит этот маленький рассказ!"
В свойственной Аксакову неторопливой, эпической манере обстоятельно и подробно выписывает он мельчайшие детали крепостнического быта, и потому картина, воссоздаваемая им, оказывается необыкновенно выпуклой, пластичной. Повествование ведется с характерными повторами уже известных читателю подробностей, с той наивной непосредственностью и иллюзией недостаточной художественной отделки, какая присуща изустному рассказу. Все это вместе с поэтическим очарованием безыскусной, искрометной разговорной речи, словно подслушанной у самого народа, и создает своеобразие и обаяние аксаковского стиля.
Аксаков чрезвычайно экономен в изобразительных средствах. В этом отношении его стилевая манера восходит к пушкинской. Вяземский однажды заметил, что Пушкин в прозе "сторожит себя". Так же сторожил себя от излишеств красок Аксаков. Его повествование отмечено той благородной сдержанностью и суровой простотой, которые обличают в художнике величайшую требовательность к каждому написанному им слову. Это искусство, которое, по меткому выражению Чернышевского, отличается "трезвостью слов", то есть способностью писателя "давать словам истинное их значение", – искусство, которым вполне владел Аксаков. В его отношении к художественной форме ощущалась целомудренная строгость. Это был тот эстетический принцип, которому Аксаков следовал неуклонно. Характерен его отзыв о повести Тургенева "Постоялый двор". Аксаков хвалит Тургенева за то, что он не соблазнился "ни одним эффектом – ни в поступках действующих лиц, ни в явлениях жизни, ни в едином слове", хвалит за то, что повесть задумана и осуществлена с "разумною мерою". "Я высоко ценю эту меру, – добавляет Аксаков, – которая обличает строгость, чистоту убеждения и зрелость таланта".