Но нате вам: приходя домой, он преображался, становился кислым, мелочным, брезгливым, мог наорать на дочь, а что ей было в те поры - двенадцать годков, она вздрагивала и таращилась, только и всего. Отца раздражали ее вкусы и интересы, музыка, которую она слушала, любовь к громкому пению и к телевизору. "Кого ты ростишь, учительница?" - кричал он. Жена в ответ улыбалась, такой эффект. Она всегда улыбалась, только надо было знать тонкую разницу между ее улыбками, некоторые нюансы. В описываемых случаях это была, конечно, не привычная ее широкая, приветливая, разлюли-малина улыбка, а какая-то другая, которую никто не видел, кроме него и дочери. Не может быть, чтобы жена отвечала на его брезгливый крик своим обычным образом, вопросительно-ободряющей, нежной улыбкой, которой она всегда откликалась на любое непонятное предложение, на какой-то неразрешенный вопрос. Также не может быть, чтобы это была улыбка жалости и понимания (такое случалось, когда она видела чужой промах и боялась обидеть человека).
Возможно, на лице жены в семейных ситуациях описанного рода изображалась какая-то странная штука, подобие улыбки, может быть, но никто этого не знает. Дочь не скажет, она выросла одиноким волком, пройдя все ступени жизни бесплатной проститутки, девочки-давалки по подвалам, где тусуется молодежь, а теперь это уже мать троих детей, живущая дружно со своим мужем-бизнесменом на даче где-то в Подмосковье. Не то чтобы дочь была не способна понять всю степень ужаса на лице улыбающейся матери, когда папа сказал ей наконец слова о разводе, что придется разбежаться - и тут же собрался и унес с собой немного своих вещей, компьютер и гантели, а все остальное оставил, в том числе и огромный новейший телевизор, но потом, видимо, не вынеся разлуки с этим телевизором, муж стал регулярно приходить и отсматривать матчи. - То есть дочь все способна была понять, но никому никогда ничего не рассказывала, молча старалась жить одна после смерти матери, и так, молчащую, отец отвез ее к бабушке, так же молча она сбежала оттуда через неделю и в свои тринадцать лет пошла по рукам, пошла туда, где ее приняли с распростертыми (буквально) объятиями. А куда было деваться - от родной квартиры ключа не было, там никто не отозвался, девочка села во дворе, вышли гулять друзья и подруги, повели в подвал, раз негде ночевать, и все.
Потом девочку нашли милиционеры, вывели из подвала, и родные (бабка и отец) держали ее в разных лечебницах, от венерологической до психиатрической, милиция же хотела отправить в колонию, но родня на это не пошла, и так и потекла их жизнь, мать отца орала на нее как отец, у ней не было сил бегать за девочкой по ночам, а затем, когда девице исполнилось восемнадцать лет, она поселилась в собственной квартире, никто уже ей не мешал, и тут загуляла по-черному, весь двор и все соседние дворы собирались у нее, квартира прославилась как место пустое, загаженное, без мебели, но со следами драк на стенах, дрались парни из-за нее. Она пользовалась постоянным успехом, и никому не было отказа, разве что находился один из стаи, самый главный, который не пускал тех-то и тех-то, и все за этим следили, крича, что сюда нельзя, здесь ребенок (ребенок уже был у нее).
Короче, не эта гулящая Марина могла бы порассказать о том, какое выражение на лице было у матери, когда она белым днем упала в прихожей и захрипела на всю квартиру. Собственно, можно предположить, что это было банальное предсмертное выражение, благородное, восковое, неподвижное лицо, греческая маска трагедии с открытым ртом, только и всего. Вычитать на этом лице какое-либо другое выражение типа "спасите" или "не бросай ребенка" было невозможно, душа матери уже отлетела, а с этой душой и все заботы о девочке, все земные страдания насчет нее, все мысли о том, как будет развиваться брошенная девочка без отца, - все это ушло.
Марина, тем не менее, стала с годами примерная мать и вылизывает своих детей как кошка котят, а муж ценит в ней прежде всего благородную молчаливость и то, что она умелая любовница, так что тут все благополучно.
Муж нашелся, когда Марина ради денег и подальше от местной милиции поменяла свою двухкомнатную квартиру на меньшую, и пока все старые друзья не протоптали сюда дорожку, нашелся молодой мужик с Камчатки, который снимал комнату в том же самом подъезде и подсобил носить вещички. Марина ему сразу понравилась, и в тот же вечер, довольно скоро, он шутя перебрался ночевать к ней и так и прилип.
Что касается ее отца, то он бросил и ту семью, потом ушел и от новейшей жены и маленького ребенка, так что есть впечатление, что он так и не нашел идеального образа женщины, каждая по-своему становилась ему не мила, как будто он все думал о той, первой, которая лежала поперек маленькой прихожей с выражением тяжелого труда на лице, та единственная, которая умерла из-за него.
Шопен и Мендельсон
Одна женщина все жаловалась, каждый вечер за стеной та же музыка, то есть после ужина старики соседи, муж с женой, как по расписанию, как поезд, прибывают к пианино, и жена играет одно и то же, сначала печальное, потом вальс. Каждый вечер шурум-бурум, татати-татата. Эта женщина, соседка стариков, смеясь, всем своим знакомым и на работе рассказывала об этом, а самой ей было не до смеха. Всяко ведь бывает, и голова болит, и просто хочется отдохнуть, невозможно ведь каждый вечер затыкать уши телевизором - а у стариков все одна и та же шарманка, шурум-бурум, татати-татата.
Они, старики, и выходили всегда только вместе, чинно и благородно семенили в магазинчик, тоже по расписанию, раненько утром, когда взрослые, сильные и пьяные находятся на работе или спят, и никто не обидит.
Короче, со временем эта соседка даже узнала их репертуар, спросила довольно грубо, в своем шутливом стиле, столкнувшись с ними (они как раз шли в магазинчик во всем светлом и выглаженном, как на бал, она в поношенной панамке, он в белой кепочке, глазики у обоих радужные, ручки сморщенные), - че это вы все играете, здравствуйте, не пойму - то есть она-то хотела сказать "зачем вы все играете мешаете", а они поняли ровно наоборот, всполошились, заулыбались всеми своими ровными пластмассовыми зубками и сказали, она сказала, старушка: "Песня без слов из цикла Мендельсона и вальс какая-то фантазия Шопена" (тьфу ты, подумала соседка).
Но все на свете кончается, и музыка вдруг кончилась. Соседка вздохнула свободно, запела и завеселилась, она-то была одинокая брошка, то есть брошенная жена, вернее, даже не жена, а так, получила по разъезду однокомнатную квартиру, и кто-то у нее поселился, жил, приколачивал полку на кухне, даже кое-что купил для снаряжения уборной как настоящий хозяин, пришел с седлом в упаковке и поставил его на болты, приговаривая, что что же это за сиденье, сидеть нельзя. А потом вернулся обратно к себе к матери. И тут эта музыка каждый вечер за довольно тонкой, как оказалось, стеной, вальс Шопена и с ошибочкой в одном и том же месте, с запинкой, как у застарелого патефона, можно убиться. Телевизор же стоял у другой стены, а здесь был диван, как раз патефон оказывался каждый вечер под ухом. То есть слух у этой соседки обострился как у летучей мыши, как у слепого, сквозь весь грохот телевизора она различала проклятых Мендельсона и Шопена.
Короче, внезапно все кончилось, два дня музыка молчала, и спокойным образом можно было смотреть телевизор, петь или плясать, правда, кто-то отдаленно как бы плакал, как ребенок пищит выше этажами, но это тоже кончилось. "Ну и слух у меня", - потом сказала на работе эта соседка стариков, когда все выяснилось, то есть что этот писк был писк мужа старушки-пианистки, она была найдена не где-нибудь, а под мужем на полу, он уже, оказывается, давно лежал парализованный в кровати ("а я-то думала нет, я вроде их встречала, но это было ведь давно?" - сама с собой продолжала этот рассказ молодая соседка), он лежал парализованный, а жена каждый вечер, видимо, играла ему свой репертуар под ухом у соседки, чтобы его, видимо, развеселить, а потом она как-то упала, умерла у его кровати, и он стал сползать, видно, к телефону и в конце концов рухнул на свою жену, и из этого положения все-таки позвонил как-то, квартиру вскрыли, оба они уже были неживые, быстрый исход.
"Ну и слух у меня", - жаловалась их молодая соседка всем подряд по телефону, вспоминая тот отдаленный писк или плач и рассчитывая то время, которое понадобилось (вечер и вся ночь и весь следующий день), чтобы старик дотянулся до телефона, это он пищал, старичок, видимо.
"Ну и слух у меня, - с тревогой думала соседка о будущих соседях и вспоминая про себя с любовью и жалостью Шопена и Мендельсона, - вот это были люди, образованные, тихие, пятнадцать минут в день шумели, и все, кто придет им на смену? И умерли с разницей в день, как в сказке, жили долго и умерли с разницей в день", - примерно так она думает, оглушенная тишиной, Шопен, Шопен и Мендельсон.
Майя из племени майя
Майя из племени майя, то есть рожденная в мае, рожденная страдать (такое поверье), действительно пострадала безумно и по-сумасшедшему. То есть начала следить за мужем с большим успехом и далеко зашла в этом успехе, обнаружила тот пансионат, где муж, якобы уехавший на выходные в командировку (зубная щетка, бритва, но еще и полная сумка вещей, зачем?) - этот муж просто зарегистрировался как постоялец с женой, Майей, допустим, Б., то есть с ней самой, и провел с этой женой два дня, все совпало. Возбужденная этим успехом, Майя стала выуживать у общих знакомых имя той, поддельной Майи, своего двойника, и нашла некоторую Иру, женщину в полном расцвете тридцати с чем-то лет, черные глазки, тонкие ножки, пышные волосы, и дала ей по харе. Та сразу все поняла, дело происходило у этой Иры на работе, хорошо что Майя нагнулась над Ириным столом как простая посетительница, Ира начала оседать под стол, прятаться, но удар пришелся правильно, в глаз.
Вечером муж не пришел домой, хотя через день пришел и был страшен в своем молчаливом гневе, сказать ничего не мог, но слезы Иры и ее оторванные волосы стучались в его сердце как набат. Он, однако, ничего не предпринял, только перестал спать с Майей окончательно, хотя они пребывали в одной широкой постели, специально купленной как сексодром: муж уважал секс, чувствовал себя в нем на правильном пути и шел по этому пути усердно, хотя и без особых успехов, Майя маялась, притворялась как умела, и недалекий Б. принимал желаемое за действительное, но, видно, его глодала мысль о чем-то, если он нашел себе эту страстную Иру, у которой был изначально вид утомленный, как во время большой кровопотери, глазки полуприкрыты, кожа влажная и т. д. - сначала-то Майе показали эту Иру в театре и посадили за ней непосредственно, места в этом театре были всегда на выбор, люди туда не ходили, итак: Майя видела ее тело, белую кожу, пышный таз, узкую кисть, испытывая при этом страшное волнение до темноты в глазах. Майя была прирожденный, видимо, следопыт и сыщик и нашла свое призвание в слежке за мужем Б., она собирала материал о нем как бы с целью сообщить все это кому-то, неизвестно кому. Хотя зачем муж Б. был ей нужен, она всегда относилась к нему с легкой иронией, особенно к его работе на ниве кино (редактор на студии), неохотно слушала его бурные монологи по приходе со службы, его страстным обличениям коллег не доверяла, не желала быть с Б. заодно и часто становилась чуть ли не на позицию его врагов, говоря: "Ты это напрасно так сделал, они тебе не простят, к тому же они по-своему правы" и т. д.
Что же она так бурно хватала его машину и мчалась проводить расследование куда-нибудь за тридевять земель, за сотни километров, в Дом творчества кинематографистов теперь, где он опять, как донесли последние известия, занял номер с якобы женой Майей Б., та же Ира, видимо, но с поправленным глазом.
И, взявши дочь как оправдание и защиту, Майя ринулась на поезде в бой с бьющимся сердцем, летя впереди локомотива чуть ли не, чувствуя, что теперь-то враг не уйдет. Долго ехали, затем на электричке, голодные, достигли места утром, и Майя пустила вперед, ничего не объясняя, свою дочь, постучи. Та постучала, муж открыл не сразу, видно, долго сомневался, но как не открыть собственному ребенку, как посмотреть ему потом в глаза, если не откроешь, а выходить все равно придется, надо же на завтрак! Он открыл. Немая сцена, все тайное стало явным, девушка Ира сидела в ванной перепуганная.
Уехали, и потом папа Б. больше никогда вот именно что не посмотрел в глаза ребенку, вообще больше никогда не появился в доме, прислал за вещами двух знакомых актеров со списком, все.
Дочь потом получала нервное истощение, истошно кричала на мать и даже ударила ее (вернула тот удар, который мать при ней нанесла девушке в ванной), а потом вообще бросила школу, вот какие дела, и отправилась искать отца на том же поезде, уже знала дорожку, мать тайно ее проследила до вагона. Затем пятнадцатилетняя девочка исчезла, такой итог.
Майя звонила-вызванивала знакомым, даже полузнакомым в городе исчезновения мужа и дочери, но над ней откровенно издевались по телефону, бросали трубку.
Майя, оставшись одна, как-то сразу поставила точку на своем гневе в адрес дочери, поняла что к чему, или опять ее поразительный поисковый талант сыграл свою роль, но она все-таки все узнала, узнала и то, что дочь там никому не нужна, и смиренно согласилась на некоторые условия, продиктованные ей полузнакомыми людьми из другого города: да, все будет спокойно, будьте уверены. Дочь затем скоро вернулась как в воду опущенная, задумчивая, глаза заводила к потолку, не реагировала ни на что и в том числе никак не принимала к сведению, что мать ведет себя странно и не спит по ночам, а снотворные пьет горстями, причем вперемежку с кофе, без которого она не могла жить. Кофе - горсть снотворных - кофе и далее по кругу. Но дочь жила у себя в комнате тихо, только в школу больше не пошла. Она переживала какой-то свой позор тоже, видимо.
Майя теперь вела непрестанный внутренний разговор с мужем Б., мозг ее не мог охладиться ни на минуту, мысли скакали без остановки, это продолжалось днем и ночью и не давало возможности ни спать ни есть.
Наконец дочь устроили в другую школу, ее природные, в отца и в мать, способности дали ей возможность, особенно не напрягаясь, учиться как все; Майя работала из последних сил (муж по договоренности не присылал денег), но потом наступил момент, когда Майя все-таки заснула, однако в результате не проснулась. Очевидно, доза снотворных была по-настоящему велика. Но и это был еще не конец, хотя дочь вызвала как-то отца к одру умирающей, однако же Майя не умерла, вышла из больницы, только обратилась в тончайшую тень, ступающую по земле осторожно-осторожно.
Она все так же, горстями, пила лекарства, с работы пришлось уйти, сил уже не было, дочь все названивала отцу что нет денег, он же как-то мстительно ей возражал, что оставил им квартиру, вот до чего дошло дело, и присылал деньги каждый раз с унизительным опозданием, хотя должен был и обязан платить алименты еще три года по меньшей мере, но ведь Майя в суд так и не подала, хотя развод состоялся.
Майя согласилась на этот развод телеграфно, это дочь позаботилась об отце, помогла ему с оформлением, и он выписался из их квартиры, не предъявив никаких материальных претензий, такой был договор между отцом и дочкой, конец.
Но на самом деле все кончилось, когда Майя однажды просто прыгнула в окно, вошла в штопор, приземлилась в кусты и пролежала затем три месяца в больнице в параличе, умирая в полном сознании на спине, где не было уже живого места; дочь к ней ходила, кормила дважды в день, терпеливо поворачивала на бочок, целовала, но однажды пришла и обнаружила кровать без матраца, соседка сказала "мама твоя ушла", - "в соседнюю палату?" - глупо спросила несчастная девочка, и получила какой-то ответ типа "совсем ушла".
И кто теперь ответит на вопрос, где была первая ошибка умной Майи, после которой ошибки ее жизнь пошла по неправильному пути, и была ли Майя жертвой своей страсти и что это была за страсть, не любовь же, это ясно.
Девочка осталась одна, отец давно стал отцом нового ребенка, тоже дочери, и так получилось, что он живет нелегко, времена трудные, но деньги отец присылает, и девочка как-то покупает что-то. У нее есть еще и пенсия, и остались подруги матери, которые все время звонят и иногда приезжают, привозят продукты, глупые курицы и матери семейств, из которых многие осуждают Майю, оставившую ребенка одного: дура ты дура, о чем думала, все бросила под ноги мужику, а что мужик в нашем случае? Он уходит, а дети-то остаются навеки, дети-то; так они думают и плачут каждая о своем.
Дом девушек
История дома - это история дружбы, причем очень серьезной, группы девушек в полном расцвете. Происхождение этой дружбы теряется где-то во мгле прошлого, факт тот, что это были слегка пьющие студентки, выпускницы в основном филфака, женского факультета женского же института, мальчики туда не шли по причине того, что их сразу же загребали в армию. Так что волей-неволей все педагогические коллективы в те поры были преимущественно женские, результат государственного недоразумения и небрежения в адрес школы, и как результат можно было себе представить, что творилось в общежитии! Четырнадцать коек в одной комнате, ни дня ни ночи, кто сидит за столом ест, кто валяется в кровати, вечный хохот, музыка, кто-то принес бутылку с днем рождения и т. д. - и не без склок, разумеется. Но дружба, вот что характерно, на всю жизнь, и как-то влетает в сознание, что надо построить дом один на всех, опять же общежитие.
Эта идея возникла как раз в фольклорной экспедиции на Север, где они все (шесть душ) жили в брошенном доме площадью в сто двадцать метров из крупных вечных смолистых бревен. Раз - и купили его на снос. Два - договорились, и за ничто, за бутылку водки, два мужика разобрали дом. Пронумеровали составляющие части, погрузили на лесовоз (еще две бутылки шоферу) и при общем ликовании - бензин был тоже лесхозовский, а шоферюге интересно прокатиться в Москву, - громада тронулась и рассекает волны, а куда - в одну деревню, в 100 км от Москвы, у девушки по имени Джонни там живет семья, мама-папа, и туда и был кинут на прорыв лесовоз, а Джонни поехала в кабине в недельную дорогу, весело.
Дом приехал и лежал в виде пирамиды Хеопса, дальше веселье кончилось, руководство деревни (совхоз) согласилось выделить участок под застройку только при одном условии, что Джонни будет работать учительницей в сельской школе.
Джонни, тихая и уступчивая, миловидная и готовая на все для друзей, и при угрозе, что куча дров так и будет лежать, а подруги и их общий смех растворятся во тьме деревенского недоброжелательства, да и ей светило распределение куда-то в глухую Сибирь, в холода и в то же общежитие - Джонни взяла на себя тяжкий груз обязательств и пошла в деревенскую школу училкой, все.
На этой жизни (Джонниной) можно было уже загодя ставить крест, но дом начал подыматься. Родители Веры, другой совладелицы кучи дров, поняли серьезность момента (собственность под Москвой!) и отец, майор в отставке, приехал с деньгами и стал руководить сборкой.
Красавец дом на окраине деревни, вдали от магазина, асфальта и правления, от колодца и людских глаз, поднялся и встал, северный гигант, а отставной майор, вручивши дочери и ее подруге ключи, вложив все сбережения и силы в постройку, вернулся к себе домой и там быстро умер от инфаркта, перенапрягся, видимо, веселье кончилось, еще одна судьба пошла на дом; веселье кончилось еще и потому, что прописать в доме согласились одну только Джонни, а дочь майора, вложившая в дом все сбережения небогатой семьи, жизнь отца и свои небольшие еще мечты о собственности, осталась как бы не удел.