Наши земляки слышали, как англичане, скупые на хвалу, одобряли выправку "Ильи Муромца", и им это было очень приятно.
- Небось теперь матросикам на "Проворном" легче станет жить! - заговорил Чайкин.
- По какой такой причине? - скептически спросил Дунаев.
- Вельботные вчера сказывали, что ждут нового начальника эскадры. Вот он и пришел.
- Ну так что ж? Что новый, что старый, все они, братец ты мой, одного шитья.
- Новый, слышно, добер и справедливый человек.
- Все они добры, только не к нашему брату! - сказал Дунаев, не забывший прошлого. - Положим, я рад, что так вышло: по крайней мере здесь человеком стал! - прибавил он.
- Должна вскорости перемена выйти насчет матроса от царя. Он крестьян освободил… теперь и о матросиках вспомнил.
- Какая такая перемена?
- А чтобы не драть больше людей…
- Не драть? Откуда ты это слышал, Чайкин?
- Лейтенант Погожин насчет этого обсказывал старшему офицеру тогда в саду… Я слышал, как он говорил: "Теперича шабаш вашему безобразию… От царя, мол, указ скоро такой выйдет… Матросу права будут дадены!" - уверенно говорил Чайкин.
- Дай-то бог! Давно пора…
- Господь умудрил, и пришла пора…
Прошел час, что наши приятели дожидались на пристани, а баркас с "Проворного" не шел.
- Видно, сегодня земляков не пустят на берег! - вымолвил Дунаев.
- Подождем еще… Может, и приедут.
- А вот и концырь наш… К адмиралу едет являться!
И Дунаев указал на высокого пожилого господина в форме, который садился в шлюпку.
- Он русский?
- Нет, из немцев…
- И по-русски не говорит?
- Говорит. Богат, сказывают…
- А вон и гичка с адмиральского корвета отвалила. Видно, сам адмирал на ней…
Щегольская адмиральская гичка скоро подошла к пристани. Вслед за ней пристал и консульский вельбот.
Из гички выскочил адмирал в статском платье и за ним его флаг-офицер. К ним присоединился консул.
Он предложил адмиралу свою роскошную коляску, но адмирал отказался и вместе со своим флаг-офицером сел в извозчичью.
- С носом оставил концыря! - заметил Дунаев смеясь.
- А лицо у адмирала доброе! - промолвил Чайкин.
- Очень даже приветное! - подтвердил и Дунаев. - И гребцам отдал приказание, когда быть за ним, по-хорошему, не то что как другие… точно облаять хочет… Диковина! Вроде как был один командир у нас, редкостный командир… Ни разу не забижал… Недаром матросы его Голубем прозывали… Однако не было ему ходу по службе… В отставку вышел.
- Мне и Кирюшкин об одном таком сказывал…
- Кирюшкин? Иваныч? Пьяница?
- Он самый.
- Так мы с ним у самого этого Голубя на шкуне одно лето служили… Он, значит, про того же самого командира и говорил… Так Кирюшкин на "Проворном"… И цел еще… А я полагал, давно ему пропасть… Шибко запивал и до последней отчаянности…
- Он и теперь шибко пьет… с отчаянности… Но только добер сердцем… Меня пожалел тогда, как меня первый раз наказывали, просил унтерцеров, чтобы полегче… Его-то я и поджидаю… Хочется повидать его да поблагодарить…
- Добро-то помнишь?
- Как его не помнить!
- А редкий человек его помнит.
- Вот и баркас идет! - объявил Чайкин.
Баркас, полный людьми, показался из-за кормы корвета и медленно и тяжело подвигался на веслах к берегу.
- Закутят сегодня земляки! - усмехнулся Дунаев. - Давно я российских матросиков не видал! - прибавил он радостно.
Оба беглеца не спускали глаз с баркаса.
Баркас уже был недалеко.
- А вон и боцман наш! - проговорил Чайкин.
- Ишь галдят землячки… Рады, что до берега добрались!..
Действительно, с баркаса слышались шумные разговоры и веселые восклицания.
Баркас между тем пристал. Дунаев и Чайкин подошли поближе к пристани.
Молодой мичман, приехавший с матросами, выскочил из баркаса и проговорил:
- Смотри, ребята! к восьми часам будьте на пристани!..
- Будем, ваше благородие! - дружно отвечали матросы и стали выходить, весело озираясь по сторонам.
Чайкин видел, как впереди прошли боцманы, два унтер-офицера и подшкипер, как затем, разбившись по кучкам, проходили матросы, направляясь в салуны, и увидал, наконец, Кирюшкина, отставшего от других и озиравшего своими темными глазами толпу зевак, стоявшую на набережной у пристани.
- Он самый, Кирюшкин и есть! - весело проговорил Дунаев, узнавший старого сослуживца.
- Иваныч! - окликнул старого матроса Чайкин.
Кирюшкин повернул голову и сделал несколько шагов в ту сторону, откуда раздался голос.
И хоть Чайкин и Дунаев были в нескольких шагах от него, он их не признал.
- Иваныч! - повторил Чайкин, приближаясь к Кирюшкину.
- Вась… это ты?
Суровое испитое лицо старого матроса озарилось нежной, радостной улыбкой, и он порывисто протянул свою жилистую, шершавую и просмоленную руку.
- И какой же ты, Вась, молодец стал… И щуплости в тебе меньше… Небось хорошо тебе здесь?..
- Хорошо, Иваныч…
- Лучше, братец ты мой, вашего! - промолвил Дунаев смеясь. - А меня не признал, Иваныч?
- То-то, нет…
- А Дунаева помнишь на шкуне "Дротик". У Голубя вместе служили…
- Как не помнить! Только тебя не признал. И ты в мериканцах?
- И я… Пять лет здесь живу…
Они все трое пошли в один из кабачков подальше, где не было никого из русских матросов.
- Так-то верней будет, - заметил Дунаев, - небось не узнают, что ты с беглыми!
- А мне начхать!.. Я было за Чайкина боялся, как бы его не сволокли на клипер… Бульдога грозилась… Но такого закон-положения нет, чтобы можно было взять? Ведь нет, Вась?
- То-то, нет! - отвечал Чайкин.
Дунаев приказал бою подать два стаканчика рома и бутылку пива для Чайкина.
- И вовсе он без рук остался, Вась… Его с клипера убирают… И Долговязого вон! Новый адмирал обоих их увольнил… Прослышал, верно, каковы идолы! И у нас на "Проворном" как узнали об этом, так креститься стали… Освобонили нас от двух разбойников… Таких других и не сыщешь… Теперь, бог даст, вздохнем! А тебя, Вась, Долговязый приказал было унтерцерам силком взять… Да как капитан побывал с лепортом у адмирала, так приказ отменил… "Не трожьте, мол, его". Да они и так бы не пошли на такое дело… Никто бы не пошел, чтобы Искариотской Иудой быть… Будь здоров, Вась! Будь здоров, Дунаев!
И с этими словами Кирюшкин опрокинул в горло стаканчик рома.
Проглотил стаканчик и Дунаев, отхлебнул пива из стакана и Чайкин.
Дунаев велел подать еще два стаканчика.
- Теперь форменная разборка над собаками пойдет! - продолжал Кирюшкин.
- Судить будут?
- Вроде бытто суда. Потребуют у них ответа… И как дадут они на все ответ на бумаге, гайда, голубчики, в Россию… Там, мол, ждите, какая выйдет лезорюция.
- Увольнят, верно, в отставку! - заметил Дунаев.
- То-то, другого закон-положения нет.
Снова Кирюшкин выпил с Дунаевым по стаканчику.
- Скусный здесь ром, братцы! - промолвил, вытирая усы, Кирюшкин. - Помнишь, Вась, в прошлом году вместе съезжали?
- Как не помнить… Вовек не забуду.
- Так из-за этого самого рому я все пропил…
- А ты бы полегче, Иваныч! - участливо заметил Чайкин.
- По-прежнему жалеешь?.. Ах ты, божья душа! - необыкновенно нежно проговорил Кирюшкин. - Но только сегодня за меня не бойся… Явлюсь в своем виде назло Долговязому…
Выпили Дунаев и Кирюшкин по третьему стаканчику, а после потребовали уже бутылку.
И с каждым стаканчиком Кирюшкин становился словоохотливее.
Он расспрашивал Чайкина о том, как он провел год, дивился его похождениям и радовался, что он живет хорошо.
Однако он в душе не одобрял поступка Чайкина и единственное извинение находил лишь в щуплости молодого матроса.
И когда тот окончил свой рассказ, Кирюшкин проговорил:
- Так-то оно так, Вась… Рад я, что ты живешь хорошо… и форсистым стал, вроде бытто господина, и по-здешнему чешешь… и вольный ты человек… иди куда хочешь и работай какую работу хочешь. А все-таки отбиваться от своих не годится, братец ты мой… В какой империи родился, там и живи… худо ли, хорошо, а живи, где показано…
- Неправильно ты говоришь, Иваныч! - вступился Дунаев.
- Очень даже правильно… Положим, Чайкин был щуплый и пропал бы на флоте, и ему можно простить, что он в мериканцы пошел. Но ежели ты матрос здоровый, - ты не должен бежать от линьков в чужую сторону… Недаром говорится: "На чужбине - словно в домовине".
- Говорится и другое: "Рыба ищет, где глубже, а человек - где лучше".
- Да еще лучше ли здесь-то? Небось тоже люди живут…
- Люди, только поумнее… А что ж, по-твоему, у вас на "Проворном" лучше? Так на нем и терпи?
- То-то, терпи… Как ни терпи, а ты все со своими российскими… Русским и останешься… А то что ты теперь? Какой нации стал человек?
- Американской! - не без гордости проговорил Дунаев.
- И ты, Вась, станешь мериканцем?
- Стану, Иваныч.
- Ну, вот видишь… мериканец! - не без презрения протянул Кирюшкин, имевший очень смутные понятия о странах, в которых бывал. - Какая такая сторона Америка?.. Какой здесь народ? Вовсе, можно сказать, оголтелый! Всяких нациев пособрались, и… здравствуйте! друг дружку не понимают… Здесь никакого порядка! Шлющий народ… - не без горячности говорил Кирюшкин, значительно возбужденный после пятого стаканчика рома.
- Здесь, может быть, больше порядка!.. - попробовал возразить Дунаев.
- По-ря-док!? Нечего сказать, порядок! - протянул Кирюшкин. - Шляются, галдят на улице… и все неизвестно какого звания.
- Да полно вам спорить! - вступился Чайкин, видя, как горячился Кирюшкин, и хорошо понимавший, что его не разубедить.
- Мне что спорить… Я российский и российским и останусь. А тебя, Вась, мне жалко, что ты в мериканцы пошел. Не будь ты таким щуплым, я сказал бы тебе: возвращайся на "Проворный"… А тебе нельзя… И очень тебя жаль, потому… как ты жалостливый. И я за твое здоровье… выпью еще. Эй, бой черномазый! - крикнул Кирюшкин, обращаясь к негру.
- Будет, Иваныч.
- Один стаканчик, Вась… Дозволь…
- Право, не надо, Иваныч… Как бы тебя Долговязый опять не наказал, как вернешься.
- Я в своем виде. И я никого не боюсь. А я тебя очень даже люблю, матросик. Жалеешь ты старую пьяницу! А ведь меня, братцы вы мои, не жалели! Никто не жалел Кирюшкина. Поэтому, может, я и пьяница.
- А ты, Иваныч, брось.
- Бросить? Никак это невозможно, Вась.
- Я, Иваныч, бросил! - проговорил Дунаев. - Прежде здорово запивал, и бросил.
- Как мериканцем стал?
- Вначале и американцем пил! - засмеялся Дунаев.
- Почему же ты бросил?
- Чтобы при деле надлежаще быть.
- И я свое дело сполняю как следовает. А ежели на берегу, то что мне и делать на берегу? Понял, Вась?
- Понял, Иваныч. А все-таки… уважь… не пей больше!
- Уважить?
- То-то, уважь…
- Тебя, Вась, уважу… Во как уважу… Изволь! Не буду больше, но только вы, братцы, меня караульте, пока я на ногах…
Чайкин предложил Кирюшкину погулять по городу.
- Ну его… Что там смотреть!
- В сад пойдем.
- Разве что в сад… Только пустое это дело!
Дунаев запротестовал: увидит какой-нибудь офицер, что Кирюшкин гуляет с ними, его не похвалят.
И они все остались в кабаке.
Кирюшкин сдержал слово и больше не просил рома. Через несколько часов он совсем отрезвел, и когда Чайкин и Дунаев, обещавшие к шести часам обедать со Старым Биллем, поднялись, то Кирюшкин твердо держался на ногах.
- Ну, прощай, Иваныч! - дрогнувшим голосом проговорил Чайкин.
- Прощай, Вась! Дай тебе бог! - сказал Кирюшкин.
И что-то необыкновенно нежное и грустное светилось в его глазах.
- Не забывай Расеи, Вась!
- Не забуду, Иваныч…
- Может, бог даст, и вернешься потом?
- Вряд ли, Иваныч.
- А ежели манифест какой выйдет?
- Тогда приеду… Беспременно…
- То-то, приезжай.
- А ты, Иваныч, брось пить… Я любя… Выйдешь в отставку, что тогда?
- Что бог даст… Вот вернемся из дальней, - сказывают, в бессрочный пустят.
- Куда ж ты пойдешь? В деревню?
- Отбился я, Вась, от земли, околачиваясь пятнадцать лет в матросах. Что я буду делать в деревне? В Кронштадте останусь… Прокормлюсь как-нибудь.
Прощаясь с Кирюшкиным, Дунаев полушутя сказал:
- А здесь бы ты, Иваныч, в поправку вошел… Оставайся… Я тебе место предоставлю…
- В мериканцы поступать?
- То-то, в мериканцы…
- Лучше последней собакой быть дома, чем в вашей Америке… Оголтелая она… То ли дело Россия-матушка… Прощайте, братцы! А я к своим пойду!
Они вышли вместе из салуна и разошлись в разные стороны.
Глава IV
1
Возвращаясь после свидания с Кирюшкиным в город, Дунаев сказал Чайкину:
- Совсем без понятиев этот Кирюшкин! Как он насчет Америки говорил!
- Откуда ему их взять. И напрасно ты только с ним спорил да сбивал его. Затосковал бы он здесь и вовсе пропал бы. Нешто легко от своей стороны отбиться?.. Он ведь правильно говорил, что не хочет в американцы. Разве ты, Дунаев, проживши здесь пять лет, стал американцем? Утенок между цыплятами все норовит к воде… Так и русскому человеку здесь: и сам себе господин, а душа все-таки болеть будет.
- Это, Чайкин, вначале только. И у меня болела.
- Небось и теперь когда болит… Скучаешь по России?
- Скучаю не скучаю, а не вернулся бы от хорошей жизни. Прежде и я, как Кирюшкин, этого не понимал.
- Я не про то. А душа все-таки тосковать будет. И никогда мы с тобой настоящими американцами не станем. И мы им чужие, и они нам чужие. И не понять нам друг дружки… Они вот все больше о том хлопочут, как бы богачами стать, у каждого одно это в уме. А насчет души и вовсе забывают и бедного человека считают вроде как бы нестоящего: пропадай, мол, пропадом… нет мне никакого дела. Совесть у них, знаешь, другая… У нас простые люди нищего пожалеют, а здесь обругают да насмеются… Разве ты этого не примечал?
- Это точно… Не любят здесь нищего человека… Говорят: "На то ты и человек, чтобы сам умел добиться своего положения, если руки есть!.." Ну и все стараются изо всех сил, чтобы быть при капитале… Рвут друг у дружки кусок…
- То-то я и говорю. И некогда им из-за этого самого вокруг себя взглянуть да подумать: правильно ли быть миллионщиком, когда другим нечего есть!
- Ну, это на всем свете так. И наши богачи не лучше.
- Положим, во всем свете по неправде живут. И наши миллионщики без всякой совести, но только здесь и простой человек хочет быть миллионщиком…
- Нашему и думать об этом нельзя. Ему только бы прокормиться… До таких дум простому нашему человеку и не добраться…
- Верно. Но все-таки наш простой жалостливей здешних.
Они продолжали дорогой беседу, в которой Чайкин старался уяснить и товарищу и себе тот идеал правды, какой как-то стихийно требовало его сердце, и, не имея никаких представлений о том, что над этой "правдой" давно задумываются и работают великие мыслители, с наивною верой строил наивные планы насчет того времени, когда все будут жить по правде и когда не будет ни очень богатых, ни очень бедных.
И ему казалось, что это так просто осуществить!
Разговаривая на такие философские темы, они ровно в шесть часов вошли в хороший ресторан, в котором был назначен общий обед, и застали там Старого Билля.
Он был сегодня почти неузнаваемым, в черном сюртуке, с белоснежными воротниками и манжетами сорочки, в блестящих ботинках, с расчесанной бородой и гладко причесанными волосами, с чисто вымытыми руками, праздничный и нарядный.
Казалось, это был совсем не тот Старый Билль, в потертой кожаной куртке, с трубкой в зубах сидевший на козлах и лаконически беседовавший с лошадьми и готовый во всякое время пустить пулю в лоб агента, - а джентльмен, видом своим похожий не то на доктора, не то на пастора.
И Чайкину вдруг показалось, что Старый Билль словно бы значительно потерял в своем новом костюме, будто он другой стал, не прежний, простой, обходительный и добрый к нему и Дунаеву Старый Билль.
- Чего вытаращили глаза, Чайк? Думали, что Старый Билль не умеет джентльменом одеться? - смеясь, говорил Старый Билль, крепко пожимая руку Чайкина. - Положим, я чувствую себя в этом платье, как буйвол в конюшне, но надо было приодеться: в гостях у одной леди был. Здорово, Дун! - продолжал он, протягивая руку Дунаеву. - Женитесь-таки?
- Женюсь, Билль.
- А ваши дела как, Чайк?
- Хороши, Билль. Завтра еду на ферму.
- Ну, садитесь, джентльмены, будьте моими гостями. Аккуратны вы: ровно в шесть пришли. Я люблю аккуратных людей.
Они уселись втроем за отдельный столик. На нем стояла бутылка хереса.
Негр подошел к Биллю.
- Три обеда и потом кофе и графинчик коньяку, а вот для этого джентльмена рюмку ликера. Поняли, Сам?
- Понял, сэр.
- Так обрабатывайте ваше дело, дружище, а мы свое будем обрабатывать - есть все, что вы нам дадите. Порядились, Чайк? - обратился Билль к Чайкину.
- Нет, на месте договорюсь.
- Далеко ехать? Куда поступаете?
- Близко от Сан-Франциско.
И Чайкин назвал ферму и фамилию владелицы.
- Знаю. В двух милях от большой дороги. Чудесная ферма. И сад и лес есть. Как раз чего вы хотели, Чайк… И будущая хозяйка ваша отличная женщина… А вы все-таки маху не давайте, Чайк… Не продешевите.
- Я цен не знаю… Что положат. Увидят работу, тогда и цену назначат.
- Не будьте простофилей, Чайк, а то вам назначат цену жидкую… Хорошему годовому рабочему в этих местах цена от трехсот до четырехсот долларов на всем на готовом… Запомните это, Чайк!
- Запомню.
- Да позвольте вам налить рюмку хересу и Дуну также… Да кушайте хорошенько! - угощал Билль, весело поглядывая на Чайкина. - А это вы хорошо делаете, что на ферму поступаете… Лучше, чем в городе, хотя бы и таком, как Фриски… Я помню, как тут несколько лачуг было, и давно ли… лет пятнадцать тому назад… А теперь?
И Старый Билль не без гордости взглянул в окно.
- Каковы янки! - хвастливо прибавил он.
- Скорый народ! - похвалил Дунаев.
- Именно скорый. Это вы верно сказали, Дун. Наливайте себе хересу еще… Бутылка полна. И вторая будет… Как вам нравится рыба, Чайк?.. Здесь не то, что в дилижансе… Не трясет, и старая ветчина не вязнет в зубах… Так у вас верное письмо, Чайк? - заботливо спрашивал Старый Билль, видимо принимавший горячее участие в молодом эмигранте.
- Должно быть, верное.
- От кого?
Чайк назвал фамилию адвоката.
- Ого, к какому вы козырю добрались! Первый адвокат во Фриски. Около миллиона стоит!
- То-то, за совет, сказывали, по пятидесяти долларов берет.
- С вас взял?
- С меня за что? Я к нему с письмом от Блэка пришел. А он с других за пять минут разговора берет…
- Такая у него такса, Чайк.
- Бессовестная такса, Билль.
- Отчего бессовестная? Его дело объявить, а публике - ходить или не ходить. Обмана нет!