То же столкновение произошло между русским обществом и царем, и благодаря своей необдуманности молодой царь сделал ход, оказавшийся очень выгодным для него и невыгодным для русского общества. Русское общество проглотило оскорбление, и столкновение разрешилось в пользу царя. Теперь он должен стать еще дерзновеннее и будет совершенно прав, если он еще больше будет презирать русское общество; русское же общество, сделав этот шаг, неизбежно сделает и следующие шаги в том же направлении и станет еще покорнее и подлее. Так оно и сделалось. Прошло 4 месяца, и не только не появилось протеста, но все с великим усердием готовятся к приему царя в Москве, к коронации и новым подаркам икон и всяких глупостей, и в газетах восхваляли мужество царя, отстоявшего святыню русского народа - самодержавие. Нашелся даже такой сочинитель, который упрекает царя за то, что он слишком мягко отозвался на неслыханную дерзость людей, решившихся намекнуть на то, что для того, чтобы управлять людьми, надо знать, как они живут и что им нужно; и что надо было сказать: не "бессмысленные мечтания", а надо было разразиться громом на тех, которые посмели посягнуть на самодержавие - святыню русского народа.
В газетах иностранных ("Times", "Daily News" и др.) были статьи о том, что для всякого другого народа, кроме русского, такая речь государя была бы оскорбительна, но нам, англичанам, судить об этом с своей точки зрения нельзя: русские любят это и им нужно это.
Прошло 4 месяца, и в известных, так называемых высших кругах русского общества установилось мнение, что молодой царь поступил прекрасно, так, как должно было поступить. "Молодец Ники, - говорят про него его бесчисленные кузены, - молодец Ники, так их и надо".
И течение жизни и управление пошло не только по-старому, но хуже, чем по-старому: те же бессмысленные жестокие гонения евреев, сектантов; те же ссылки без суда; те же отнятия детей у родителей; те же виселицы, каторги, казни; та же нелепая до комизма цензура, запрещающая все, что вздумается цензору или его начальству; те же одурение и развращение народа.
Положение дел ведь такое: существует огромное государство с населением свыше 100 миллионов людей, и государство это управляемо одним человеком. И человек этот назначается случайно, не то что избирается из самых лучших и опытных людей наиболее опытный и способный управлять, а назначается тот, который прежде родился от того человека, который прежде управлял государством. А так как тот, который прежде управлял государством, тоже назначался случайно по первородству, точно так же, как и его предшественник, - и только родоначальник их всех был властителем, потому что достиг власти или избранием, или выдающимися дарованиями; или, как это бывало большей частью, тем, что не останавливался ни перед какими обманами и злодеяниями, - то выходит, что становится управителем 100-миллионного народа не человек, способный к этому, а внук и потомок того человека, который выдающимися способностями или злодеяниями или и тем и другим вместе, как это чаще всего бывало, достиг власти, - хотя бы этот потомок не имел ни малейших способностей управлять, а был бы самым глупым и дрянным человеком. Положение это, если прямо посмотреть на него, представляется действительно бессмысленным мечтанием.
Ни один разумный человек не сядет в экипаж, если не знает, что кучер умеет править, и в поезд железной дороги, если машинист не умеет ездить, а только сын кучера или машиниста, который когда-то, по мнению некоторых, умел ездить; и тем менее не поедет в море на пароходе с капитаном, права которого на управление кораблем состоят только в том, что он - внучатный племянник человека, который когда-то управлял кораблем. Ни один разумный человек не вверит себя и свою семью в руки таких кучеров, машинистов, капитанов, а все мы живем в государстве, которое управляется, и неограниченно, такими сыновьями и внучатными племянниками не только не хороших правителей, но на деле показавших свою неспособность к управлению людей. Положение это действительно совершенно бессмысленно и может быть оправдываемо только тем, что было время, когда люди верили, что эти властители суть какие-то особенные, сверхъестественные или избранные богом помазанные существа, которым нельзя не повиноваться. Но в наше время, - когда никто уже не верит в сверхъестественное призвание этих людей к власти, никто не верит в святость помазания и наследственности, когда история уже показала людям, как свергали, прогоняли, казнили этих помазанников, - положение это не имеет никаких оправданий, кроме того, что если предполагать, что верховная власть необходима, то наследственность такой власти избавляет государство от интриг, смут, междоусобий даже, которые неизбежны при другом роде избрания верховного властителя, и что смуты и интриги обойдутся народу дороже и тяжелее, чем неспособность, развращенность, жестокость управителей по наследству, если неспособность их будет восполняться участием представителей народа, а развращенность и жестокость их будет держаться в пределах ограничениями, поставленными их власти.
И вот на желания этих-то самых - нераздельных с наследственностью власти - участия в делах правительства и ограничения власти (хотя эти желания и были скрыты под толстым слоем самой грубой лести), на эти-то желания молодой царь с решительностью и дерзостью ответил: "Не хочу, не позволю. Я сам".
Эпизод 17-го января напоминает то, что часто случается с детьми. Ребенок начинает делать какое-нибудь непосильное ему дело. Старшие хотят помочь ему, сделать за него то, что он не в силах сделать, но ребенок капризничает, кричит визгливым голосом: "Я сам, сам", - и начинает делать; и тогда, если никто не помогает ему, то очень скоро ребенок образумливается, потому что или обжигается, или падает в воду, или расшибает себе нос и начинает плакать. И такое предоставление ребенку делать самому то, что он хочет делать, бывает если не опасно, то поучительно для него. Но беда в том, что при ребенке таком всегда бывают льстивые няньки, прислужницы, которые водят руками ребенка и делают за него то, что он хочет сам сделать, и он радуется, воображая, что он сделал сам, - и сам не научается, и другим часто делает вред.
То же бывает и с правителями. Если бы они действительно управляли сами, то управление их продолжалось бы недолго, они сейчас же бы наделали таких явных глупостей, что погубили бы других и себя, и царство их тотчас кончилось [бы], что и было бы очень полезно для всех. Но беда в том, что как у капризных детей есть няньки, делающие за них то, что они воображают сами делать, так и у царей всегда есть такие няньки - министры, начальники, дорожащие своими местами и властью, и знающие, что они пользуются ими только до тех пор, пока царь считается неограниченным. Считается и предполагается, что правит делами государства царь; но ведь это только считается и предполагается: править делами государства один царь не может, потому что дела эти слишком сложны, он может только сделать все то, что ему вздумается по отношению тех дел, которые дойдут до него, и может назначать себе помощниками тех, кого ему вздумается; а править делами он не может потому, что это совершенно невозможно для одного человека. Правят действительно: министры, члены разных советов, директоры и всякого рода начальники. Попадают же в эти министры и начальники люди никак не по достоинствам, а по проискам, интригам, большей частью женским, по связям, родству, угодливости и случайности. Льстецы и лгуны, пишущие статьи о святыне самодержавия, о том, что эта форма (форма самая древняя, бывшая у всех народов) есть особенное священное достояние русского народа и что править народом царь должен неограниченно, но, к сожалению, никто из них не объясняет, как должно действовать самодержавие, как именно должен править царь сам, один своим народом. В прежнее время, когда славянофилы проповедовали самодержавие, то они проповедовали его нераздельно с земским собором, и тогда, как ни наивны были мечтания славянофилов (сделавших много зла), понятно было, как должен был управлять самодержавный царь, узнававший от соборов нужды и волю народа. Но как может управлять теперь царь без соборов? Как коканский хан? Да это нельзя, потому что в коканском ханстве все дела можно было рассмотреть в одно утро, а в России в наше время для того, чтобы управлять государством, нужны десять тысяч ежедневных решений. Кто же поставляет эти решения? Чиновники. Кто же эти чиновники? Это люди, для достижения своих личных целей пролезающие во власть и руководимые только тем, чтобы им получать побольше денег. В последнее время люди эти до такой степени у нас в России пали в нравственном и умственном значении, что, если они прямо не воруют, как воровали те, которых обличили и прогнали, они даже не умеют притвориться, что преследуют какие-нибудь общие государственные интересы, они только стараются как можно дольше получать свои жалованья, квартирные, разъездные. Так что управляет государством не самодержавная власть, - какое-то особенное, священное лицо, мудрое, неподкупное, почитаемое народом, - а управляет в действительности стая жадных, пронырливых, безнравственных чиновников, пристроившихся к молодому, ничего не понимающему и не могущему попилить молодому мальчику, которому наговорили, что он может прекрасно управлять сам один. И он смело отклоняет всякое участие в управлении представителей народа и говорит: "Нет, я сам".
Так что выходит, что управляемы мы не только не волей народа, не только не самодержавным царем, стоящим выше всех интриг и личных желаний, как хотят представить нам царя настоящие славянофилы, - но управляемы мы несколькими десятками самых безнравственных, хитрых, корыстных людей, не имеющих за себя ни, как прежде, родовитости, ни даже образования и ума, как тому свидетельствуют разные Дурново, Кривошеины, Деляновы и т. п., а управляемы теми, которые одарены теми способностями посредственности и низости, при которых только, как это верно определил Бомарше, можно достигнуть высших мест власти: Médiocre et rampant, et on parvient à tout. Можно подчиняться и повиноваться одному человеку, поставленному своим рождением в особенное положение, но оскорбительно и унизительно повиноваться и подчиняться людям, нашим сверстникам, на наших глазах разными подлостями и гадостями вылезшим на высшие места и захватившим власть. Можно было скрепя сердце подчиниться Иоанну Грозному и Петру Третьему, но подчиняться и исполнять волю Малюты Скуратова и немецких капралов, любимцев Петра III - обидно.
В делах, нарушающих волю бога, - в делах, противных этой воле, я не могу подчиняться и повиноваться никому; но в делах, не нарушающих волю бога, я готов подчиняться и повиноваться царю, какой бы он ни был. Он не сам стал на свое место. Его поставили на это место законы страны, составленные или одобренные нашими предками. Но зачем же я буду подчиняться людям, заведомо подлым или глупым, или то и другое вместе, которые 30-летней подлостью пролезли во власть и предписывают мне законы и образ действий? Мне говорят, что по высочайшему повелению мне предписано [не] издавать таких-то сочинений, не собираться на молитву, не учить моих детей, как я считаю хорошим, а по таким-то началам и книгам, которые определяет г-н Победоносцев; мне говорят, что по высочайшему повелению я должен отдавать подати на постройку броненосцев, должен отдать своих детей или имение тому и тому-то, или самому перестать жить, где я хочу, а жить в назначенном мне месте. Все это еще можно бы было перенести, если бы это точно было повеление царя; но ведь я знаю, что высочайшее повеление тут только слова, что делается это вовсе не тем царем, который номинально управляет нами, а делается это г-ном Победоносцевым, Рихтером, Муравьевым и т. п., которых прошедшее я знаю давно, и так знаю, что я не желаю иметь с ними ничего общего. И этим-то людям я должен повиноваться и отдать им все, что есть у меня дорогого в жизни.
Но и это бы можно было перенести, если бы дело шло только об унижении своем. Но, к сожалению, дело не в одном этом. Царствовать и управлять народом нельзя без того, чтобы не развращать, не одурять народ и не развращать и не одурять его тем в большей степени, чем несовершеннее образ правления, чем меньше управители выражают собою волю народа. А так как у нас самое бессмысленное и далекое от выражения воли народа правление, то при нашем управлении необходимо самое большое напряжение деятельности для одурения и развращения народа. И вот это одурение и развращение народа, совершающееся в таких огромных размерах в России, и не должны переносить люди, видящие средства этого одурения и развращения и последствия его.
Комментарии
Публицистика Льва Толстого
1
В 1852 г., в самом начале творческого пути. Толстой уверенно обозначил цель своей жизни: он не мечтает о литературной славе ("славы я не хочу и презираю ее"), но жаждет "принимать большое влияние в счастии и пользе людей". Позднее, став всемирно прославленным писателем, он много раз говорил, что не считает себя "литератором": "Лермонтов и я - не литераторы". Главными ему казались задачи более значительные, чем служение искусству, даже и одухотворенному высокими идеалами. Как писатель он постоянно чувствовал нравственную личную ответственность за состояние мира, за жизнь всех людей. В публицистических статьях и книгах эта самая характерная, быть может, черта творческого облика Толстого проявилась особенно ярко.
Важнейшие исторические события русской жизни во второй половине XIX - начале XX в. становились фактами биографии Толстого. Он считал себя ответственным за все: за состояние армии во время севастопольской обороны и освобождение крестьян от крепостной зависимости, за народное образование, перепись московского населения и ужасы городской нищеты, за голод крестьянского населения и 36-часовой рабочий день железнодорожных грузчиков, за империалистические войны и смертные казни, за судьбу России и всего мира.
Страстные вопросы: "Так что же нам делать?", "Что же делать?", "Где выход?", "Неужели это так надо?" и горячие призывы "Не убий!", "Одумайтесь!", "Пора понять" Толстой ставит в заглавия своих публицистических сочинений.
Всякий раз Толстой говорит о себе и от себя, потому что чувствует себя свидетелем народных бедствий, ответственным за эти бедствия. Почти постоянно, обращаясь к читателям, он не только размышляет, а рассказывает о себе, своих мыслях и переживаниях.
"Я всю жизнь прожил не в городе. Когда я в 1881 году переехал на житье в Москву, меня удивила городская бедность. Я знаю деревенскую бедность; но городская была для меня нова и непонятна- так начата книга "Так что же нам делать?".
"Мы ночевали у 95-летнего солдата. Он служил при Александре I и Николае", - сказано в начале статьи "Николай Палкин", и затем следует действительно услышанный самим Толстым во время пешеходного путешествия из Москвы в Ясную Поляну рассказ про страшное наказание шпицрутенами.
"Мне нужно сорвать с глаз людей завесу, которая скрывает от них их человеческие обязанности" (т. 26, с. 564), - писал Толстой. "Срывание всех и всяческих масок" - так назовет В. И. Ленин главнейшую черту метода Толстого в статье 1908 г. "Лев Толстой, как зеркало русской революции".
Но могучая сила критики противоречиво сочеталась в публицистике, как и во всем творчестве Толстого, с наивными "рецептами спасения человечества". Обличая главный, "великий грех" эксплуататорского общества - частную собственность на землю, он надеялся, что горячее слово убеждения заставит землевладельцев добровольно отказаться от этого тяжкого греха. Критикуя весь существующий строй насилия и угнетения, Толстой полагал, что несправедливый строй уничтожится сам собой, если отдельные люди, сначала один, потом многие, откажутся ему подчиняться. Гневно осуждая захватнические войны империалистов, он также обращался лишь к совести поработителей и смирению порабощаемых, надеясь победить зло непротивлением, вернее, пассивным сопротивлением ему. Разоблачая ложь и лицемерие властвующих классов, фальшь господствующей религии, проповедовал новую, "очищенную" религию, возвращенную к "исконным" евангельским заповедям.
Стремление к нравственному суду, сочетание критики и морализаторства - вообще особенная черта Толстого. Она явственно видна в самых первых его публицистических сочинениях: "Проект о переформировании армии" (1855) и "Заметка о дворянском вопросе" (1858).
Участник героической обороны Севастополя, Толстой был потрясен величием духа его защитников и слабостью военной организации, приведшей Россию к поражению. Свой "Проект" он намеревался передать высшему военному, начальству, чтобы, как всегда, "сорвать завесу" с мнимого благополучия. Записка осталась незаконченной.
В ней критически разобраны психологические, моральные черты "православного воинства". Солдаты разделены на три типа: "угнетенные", "угнетающие" и "отчаянные", офицеры - "по необходимости", "беззаботные" и "аферисты"; генералы - "терпеливые" и "счастливые". Эта сосредоточенность на отрицательном проникнута душевной болью за народ, достойный лучшей исторической участи, способный на героические свершения. Об этом героизме духа сам Толстой горячо писал в Севастопольских рассказах, дневниках и письмах того времени.
В замечательном очерке "Как умирают русские солдаты (Тревога)" об этом сказано так: "На лицах солдат и офицера я заметил особенное выражение сознания собственного достоинства и гордости"; и о бесстрашии людей, которые идут навстречу смерти "без хвастовства, без желания отуманиться, спокойно и просто". Заканчивался очерк твердо выраженной уверенностью: "Велики судьбы славянского народа! Не даром дана ему эта спокойная сила души, эта великая простота и бессознательность силы!.." (т. 5, с. 233–236).
В Севастополе Толстому стало ясно, что Россия "или должна пасть, или совершенно преобразоваться" (т. 47, с. 31).
В трактате "Так что же нам делать?", вспоминая времена крепостного права, Толстой писал, что он еще тогда "понял безнравственность этого положения", старался избавиться от него и другим "рабовладельцам" стремился "всеми средствами внушать… незаконность и бесчеловечность их воображаемых прав". Одним из этих средств была "Записка о дворянском вопросе".
Когда же царский манифест был опубликован, Толстой испытал горькое разочарование и писал А. И. Герцену, что это "совершенно напрасная болтовня" (т. 60, с. 377).