Швейцар знал не только Левина, но и все его связи и родство и тотчас же упомянул о близких ему людях.
Пройдя первую проходную залу с ширмами и направо перегороженную комнату, где сидит фруктовщик, Левин, перегнав медленно шедшего старика, вошел в шумевшую народом столовую.
Он прошел вдоль почти занятых уже столов, оглядывая гостей. То там, то сям попадались ему самые разнообразные, и старые и молодые, и едва знакомые и близкие, люди. Ни одного не было сердитого и озабоченного лица. Все, казалось, оставили в швейцарской с шапками свои тревоги и заботы и собирались неторопливо пользоваться материальными благами жизни. Тут был и Свияжский, и Щербацкий, и Неведовский, и старый князь, и Вронский, и Сергей Иванович.
- А! что ж опоздал? - улыбаясь, сказал князь, подавая ему руку через плечо. - Что Кити? - прибавил он, поправляя салфетку, которую заткнул себе за пуговицу жилета.
- Ничего, здорова; они втроем дома обедают.
- А, Алины-Надины. Ну, у нас места нет. А иди к тому столу да занимай скорее место, - сказал князь и, отвернувшись, осторожно принял тарелку с ухою из налимов.
- Левин, сюда! - крикнул несколько дальше добродушный голос. Это был Туровцын. Он сидел с молодым военным, и подле них были два перевернутые стула. Левин с радостью подошел к ним. Он и всегда любил добродушного кутилу Туровцына, - с ним соединялось воспоминание объяснения с Кити, - но нынче, после всех напряженно умных разговоров, добродушный вид Туровцына был ему особенно приятен.
- Это вам и Облонскому. Он сейчас будет.
Очень прямо державшийся военный с веселыми, всегда смеющимися глазами был петербуржец Гагин. Туровцын познакомил их.
- Облонский вечно опоздает.
- А, вот и он.
- Ты только что приехал? - сказал Облонский, быстро подходя к ним. - Здорово. Пил водку? Ну, пойдем.
Левин встал и пошел с ним к большому столу, уставленному водками и самыми разнообразными закусками. Казалось, из двух десятков закусок можно было выбрать, что было по вкусу, но Степан Аркадьич потребовал какую-то особенную, и один из стоявших ливрейных лакеев тотчас принес требуемое. Они выпили по рюмке и вернулись к столу.
Сейчас же, еще за ухой, Гагину подали шампанского, и он велел наливать в четыре стакана. Левин не отказался от предлагаемого вина и спросил другую бутылку. Он проголодался и ел и пил с большим удовольствием и еще с большим удовольствием принимал участие в веселых и простых разговорах собеседников. Гагин, понизив голос, рассказал новый петербургский анекдот, и анекдот, хотя неприличный и глупый, был так смешон, что Левин расхохотался так громко, что на него оглянулись соседи.
- Это в том же роде, как: "Я этого-то и терпеть не могу!" Ты знаешь? - спросил Степан Аркадьич. - Ах, это прелесть! Подай еще бутылку, - сказал он лакею и начал рассказывать.
- Петр Ильич Виновский просят, - перебил старичок лакей Степана Аркадьича, поднося два тоненькие стакана доигрывающего шампанского и обращаясь к Степану Аркадьичу и к Левину. Степан Аркадьич взял стакан и, переглянувшись на другой конец стола с плешивым рыжим усатым мужчиной, помахал ему, улыбаясь, головой.
- Кто это? - спросил Левин.
- Ты его у меня встретил раз, помнишь? Добрый малый.
Левин сделал то же, что Степан Аркадьич, и взял стакан.
Анекдот Степана Аркадьича был тоже очень забавен. Левин рассказал свой анекдот, который тоже понравился. Потом зашла речь о лошадях, о бегах нынешнего дня и о том, как лихо Атласный Вронского выиграл первый приз. Левин не заметил, как прошел обед.
- А! Вот и они! - в конце уже обеда сказал Степан Аркадьич, перегибаясь через спинку стула и протягивая руку шедшему к нему Вронскому с высоким гвардейским полковником. В лице Вронского светилось тоже общее клубное веселое добродушие. Он весело облокотился на плечо Степану Аркадьичу, что-то шепча ему, и с тою же веселою улыбкой протянул руку Левину.
- Очень рад встретиться, - сказал он. - А я вас тогда искал на выборах, но мне сказали, что вы уже уехали, - сказал он ему.
- Да, я в тот же день уехал. Мы только что говорили об вашей лошади. Поздравляю вас, - сказал Левин. - Это очень быстрая езда.
- Да ведь у вас тоже лошади.
- Нет, у моего отца были; но я помню и знаю.
- Ты где обедал? - спросил Степан Аркадьич.
- Мы за вторым столом, за колоннами.
- Его поздравляли, - сказал высокий полковник. - Второй императорский приз; кабы мне такое счастие в карты, как ему на лошадей.
- Ну, что же золотое время терять. Я иду в инфернальную, - сказал полковник и отошел от стола.
- Это Яшвин, - отвечал Туровцыну Вронский и присел на освободившееся подле них место. Выпив предложенный бокал, он спросил бутылку. Под влиянием ли клубного впечатления, или выпитого вина Левин разговорился с Вронским о лучшей породе скота и был очень рад, что не чувствует никакой враждебности к этому человеку. Он даже сказал ему между прочим, что слышал от жены, что она встретила его у княгини Марьи Борисовны.
- Ах, княгиня Марья Борисовна, это прелесть! - сказал Степан Аркадьич и рассказал про нее анекдот, который всех насмешил. В особенности Вронский так добродушно расхохотался, что Левин почувствовал себя совсем примиренным с ним.
- Что ж, кончили? - сказал Степан Аркадьич, вставая и улыбаясь. - Пойдем!
VIII
Выйдя из-за стола, Левин, чувствуя, что у него на ходьбе особенно правильно и легко мотаются руки, пошел с Гагиным через высокие комнаты к бильярдной. Проходя через большую залу, он столкнулся с тестем.
- Ну, что? Как тебе нравится наш храм праздности? - сказал князь, взяв его под руку. - Пойдем пройдемся.
- Я и то хотел походить, посмотреть. Это интересно.
- Да, тебе интересно. Но мне интерес уж другой, чем тебе. Ты вот смотришь на этих старичков, - сказал он, указывая на сгорбленного члена с отвислою губой, который, чуть передвигая ноги в мягких сапогах, прошел им навстречу, - и думаешь, что они так родились шлюпиками.
- Как шлюпиками?
- Ты вот и не знаешь этого названия. Это наш клубный термин. Знаешь, как яйца катают, так когда много катают, то сделается шлюпик. Так и наш брат: ездишь- ездишь в клуб и сделаешься шлюпиком. Да, вот ты смеешься, а наш брат уже смотрит, когда сам в шлюпики попадет. Ты знаешь князя Чеченского? - спросил князь, и Левин видел по лицу, что он собирается рассказать что-то смешное.
- Нет, не знаю.
- Ну, как же! Ну, князь Чеченский, известный. Ну, все равно. Вот он всегда на бильярде играет. Он еще года три тому назад не был в шлюпиках и храбрился. И сам других шлюпиками называл. Только приезжает он раз, а швейцар наш… ты знаешь, Василий? Ну, этот толстый. Он бонмотист большой. Вот и спрашивает князь Чеченский у него: "Ну что, Василий, кто да кто приехал? А шлюпики есть?" А он ему говорит: "Вы третий". Да, брат, так-то!
Разговаривая и здороваясь со встречавшимися знакомыми, Левин с князем прошел все комнаты: большую, где стояли уже столы и играли в небольшую игру привычные партнеры; диванную, где играли в шахматы и сидел Сергей Иванович, разговаривая с кем-то; бильярдную, где на изгибе комнаты у дивана составилась веселая партия с шампанским, в которой участвовал Гагин; заглянули и в инфернальную, где у одного стола, за который уже сел Яшвин, толпилось много державших. Стараясь не шуметь, они вошли и в темную читальную, где под лампами с абажурами сидел один молодой человек с сердитым лицом, перехватывавший один журнал за другим, и плешивый генерал, углубленный в чтение. Вошли и в ту комнату, которую князь называл умною. В этой комнате трое господ горячо говорили о последней политической новости.
- Князь, пожалуйте, готово, - сказал один из его партнеров, найдя его тут, и князь ушел. Левин посидел, послушал; но, вспомнив все разговоры нынешнего утра, ему вдруг стало ужасно скучно. Он поспешно встал и пошел искать Облонского и Туровцына, с которыми было весело.
Туровцын сидел с кружкой питья на высоком диване в бильярдной, и Степан Аркадьич с Вронским о чем-то разговаривали у двери в дальнем углу комнаты.
- Она не то что скучает, но эта неопределенность, нерешительность положения, - слышал Левин и хотел поспешно отойти; но Степан Аркадьич подозвал его.
- Левин! - сказал Степан Аркадьич, и Левин заметил, что у него на глазах были не слезы, а влажность, как это всегда бывало у него, или когда он выпил, или когда он расчувствовался. Нынче было то и другое. - Левин, не уходи, - сказал он и крепко сжал его руку за локоть, очевидно ни за что не желая выпустить его.
- Это мой искренний, едва ли не лучший друг, - сказал он Вронскому. - Ты для меня тоже еще более близок и дорог. И я хочу и знаю, что вы должны быть дружны и близки, потому что вы оба хорошие люди.
- Что ж, нам остается только поцеловаться, - добродушно шутя, сказал Вронский, подавая руку.
Он быстро взял протянутую руку и крепко пожал ее.
- Я очень, очень рад, - сказал Левин, пожимая его руку.
- Человек, бутылку шампанского, - сказал Степан Аркадьич.
- И я очень рад, - сказал Вронский.
Но, несмотря на желание Степана Аркадьича и их взаимное желание, им говорить было нечего, и оба это чувствовали.
- Ты знаешь, что он не знаком с Анной? - сказал Степан Аркадьич Вронскому. - И я непременно хочу свозить его к ней. Поедем, Левин!
- Неужели? - сказал Вронский. - Она будет очень рада. Я бы сейчас поехал домой, - прибавил он, - но Яшвин меня беспокоит, и я хочу побыть тут, пока он кончит.
- А что, плохо?
- Все проигрывает, и я только один могу его удержать.
- Так что ж, пирамидку? Левин, будешь играть? Ну, и прекрасно, - сказал Степан Аркадьич. - Ставь пирамидку, - обратился он к маркеру.
- Давно готово, - отвечал маркер, уже уставивший в треугольник шары и для развлечения перекатывавший красный.
- Ну, давайте.
После партии Вронский и Левин подсели к столу Гагина, и Левин стал по предложению Степана Аркадьича держать на тузы. Вронский то сидел у стола, окруженный беспрестанно подходившими к нему знакомыми, то ходил в инфернальную проведывать Яшвина. Левин испытывал приятный отдых от умственной усталости утра. Его радовало прекращение враждебности с Вронским, и впечатление спокойствия, приличия и удовольствия не оставляло его.
Когда партия кончилась, Степан Аркадьич взял Левина под руку.
- Ну, так поедем к Анне. Сейчас? А? Она дома. Я давно обещал ей привезти тебя. Ты куда собирался вечером?
- Да никуда особенно. Я обещал Свияжскому в Общество сельского хозяйства. Пожалуй, поедем, - сказал Левин.
- Отлично, едем! Узнай, приехала ли моя карета, - обратился Степан Аркадьич к лакею.
Левин подошел к столу, заплатил проигранные им на тузы сорок рублей, заплатил каким-то таинственным образом известные старичку лакею, стоявшему у притолока, расходы по клубу и, особенно размахивая руками, пошел по всем залам к выходу.
IX
- Облонского карету! - сердитым басом прокричал швейцар. Карета подъехала, и оба сели. Только первое время, пока карета выезжала из ворот клуба, Левин продолжал испытывать впечатление клубного покоя, удовольствия и несомненной приличности окружающего; но как только карета выехала на улицу и он почувствовал качку экипажа по неровной дороге, услыхал сердитый крик встречного извозчика, увидел при неярком освещении красную вывеску кабака и лавочки, впечатление это разрушилось, и он начал обдумывать свои поступки и спросил себя, хорошо ли он делает, что едет к Анне. Что скажет Кити? Но Степан Аркадьич не дал ему задуматься и, как бы угадывая его сомнения, рассеял их.
- Как я рад, - сказал он, - что ты узнаешь ее. Ты знаешь, Долли давно этого желала. И Львов был же у нее и бывает. Хоть она мне и сестра, - продолжал Степан Аркадьич, - я смело могу сказать, что это замечательная женщина. Вот ты увидишь. Положение ее очень тяжело, в особенности теперь.
- Почему же в особенности теперь?
- У нас идут переговоры с ее мужем о разводе. И он согласен; но тут есть затруднения относительно сына, и дело это, которое должно было кончиться давно уже, вот тянется три месяца. Как только будет развод, она выйдет за Вронского. Как это глупо, этот старый обычай кружения, "Исайя ликуй", в который никто не верит и который мешает счастью людей! - вставил Степан Аркадьич. - Ну, и тогда их положение будет определенно, как мое, как твое.
- В чем же затруднение? - сказал Левин.
- Ах, это длинная и скучная история! Все это так неопределенно у нас. Но дело в том, - она, ожидая этого развода здесь, в Москве, где все его и ее знают, живет три месяца; никуда не выезжает, никого не видит из женщин, кроме Долли, потому что, понимаешь ли, она не хочет, чтобы к ней ездили из милости; эта дура княжна Варвара - и та уехала, считая это неприличным. Так вот, в этом положении другая женщина не могла бы найти в себе ресурсов. Она же, вот ты увидишь, как она устроила свою жизнь, как она спокойна, достойна. Налево, в переулок, против церкви! - крикнул Степан Аркадьич, перегибаясь в окно кареты. - Фу, как жарко! - сказал он, несмотря на двенадцать градусов мороза распахивая еще больше свою и так распахнутую шубу.
- Да ведь у ней дочь; верно, она ею занята? - сказал Левин.
- Ты, кажется, представляешь себе всякую женщину только самкой, une couveuse, - сказал Степан Аркадьич. - Занята, то непременно детьми. Нет, она прекрасно воспитывает ее, кажется, но про нее не слышно. Она занята, во-первых, тем, что пишет. Уж я вижу, что ты иронически улыбаешься, но напрасно. Она пишет детскую книгу и никому не говорит про это, но мне читала, и я давал рукопись Воркуеву… знаешь, этот издатель… и сам он писатель, кажется. Он знает толк, и он говорит, что это замечательная вещь. Но ты думаешь, что это женщина-автор? Нисколько. Она прежде всего женщина с сердцем, ты вот увидишь. Теперь у ней девочка-англичанка и целое семейство, которым она занята.
- Что же, это филантропическое что-нибудь?
- Вот ты все хочешь видеть дурное. Не филантропическое, а сердечное. У них, то есть у Вронского, был тренер-англичанин, мастер своего дела, но пьяница. Он совсем запил, delirium tremens, и семейство брошено. Она увидала их, помогла, втянулась, и теперь все семейство на ее руках; да не так, свысока, деньгами, а она сама готовит мальчиков по-русски в гимназию, а девочку взяла к себе. Да вот ты увидишь ее.
Карета въехала на двор, и Степан Аркадьич громко позвонил у подъезда, у которого стояли сани.
И, не спросив у отворившего дверь артельщика, дома ли, Степан Аркадьич вошел в сени. Левин шел за ним, все более и более сомневаясь в том, хорошо или дурно он делает.
Посмотревшись в зеркало, Левин заметил, что он красен; но он был уверен, что не пьян, и пошел по ковровой лестнице вверх за Степаном Аркадьичем. Наверху, у поклонившегося, как близкому человеку, лакея Степан Аркадьич спросил, кто у Анны Аркадьевны, и получил ответ, что господин Воркуев.
- Где они?
- В кабинете.
Пройдя небольшую столовую с темными деревянными стенами, Степан Аркадьич с Левиным по мягкому ковру вошли в полутемный кабинет, освещенный одною с большим темным абажуром лампой. Другая лампа-рефрактор горела на стене и освещала большой во весь рост портрет женщины, на который Левин невольно обратил внимание. Это был портрет Анны, деланный в Италии Михайловым. В то время как Степан Аркадьич заходил за трельяж и говоривший мужской голос замолк, Левин смотрел на портрет, в блестящем освещении выступавший из рамы, и не мог оторваться от него. Он даже забыл, где был, и, не слушая того, что говорилось, не спускал глаз с удивительного портрета. Это была не картина, а живая прелестная женщина с черными вьющимися волосами, обнаженными плечами и руками и задумчивой полуулыбкой на покрытых нежным пушком губах, победительно и нежно смотревшая на него смущавшими его глазами. Только потому она была не живая, что она была красивее, чем может быть живая.
- Я очень рада, - услыхал он вдруг подле себя голос, очевидно обращенный к нему, голос той самой женщины, которою он любовался на портрете. Анна вышла ему навстречу из-за трельяжа, и Левин увидел в полусвете кабинета ту самую женщину с портрета в темном, разноцветно-синем платье, не в том положении, не с тем выражением, но на той самой высоте красоты, на которой она была уловлена художником на портрете. Она была менее блестяща в действительности, но зато в живой было и что-то такое новое привлекательное, чего не было на портрете.
X
Она встала ему навстречу, не скрывая своей радости увидать его. И в том спокойствии, с которым она протянула ему маленькую и энергическую руку и познакомила его с Воркуевым и указала на рыжеватую хорошенькую девочку, которая тут же сидела за работой, назвав ее своею воспитанницей, были знакомые и приятные Левину приемы женщины большого света, всегда спокойной и естественной.
- Очень, очень рада, - повторила она, и в устах ее для Левина эти простые слова почему-то получили особенное значение. - Я вас давно знаю и люблю, и по дружбе со Стивой и за вашу жену… я знала ее очень мало времени, но она оставила во мне впечатление прелестного цветка, именно цветка. И она уж скоро будет матерью!
Она говорила свободно и неторопливо, изредка переводя свой взгляд с Левина на брата, и Левин чувствовал, что впечатление, произведенное им, было хорошее, и ему с нею тотчас же стало легко, просто и приятно, как будто он с детства знал ее.
- Мы с Иваном Петровичем поместились в кабинете Алексея, - сказала она, отвечая Степану Аркадьичу на его вопрос, можно ли курить, - именно затем, чтобы курить, - и, взглянув на Левина, вместо вопроса: курит ли он? подвинула к себе черепаховый портсигар и вынула пахитоску.
- Как твое здоровье нынче? - спросил ее брат.
- Ничего. Нервы, как всегда.
- Не правда ли, необыкновенно хорош? - сказал Степан Аркадьич, заметив, что Левин взглядывал на портрет.
- Я не видал лучше портрета.
- И необыкновенно похоже, не правда ли? - сказал Воркуев.
Левин поглядел с портрета на оригинал. Особенный блеск осветил лицо Анны в то время, как она почувствовала на себе его взгляд. Левин покраснел и, чтобы скрыть свое смущение, хотел спросить, давно ли она видела Дарью Александровну; но в то же время Анна заговорила:
- Мы сейчас говорили с Иваном Петровичем о последних картинах Ващенкова. Вы видели их?
- Да, я видел, - отвечал Левин.
- Но виновата, я вас перебила, вы хотели сказать…
Левин спросил, давно ли она видела Долли.
- Вчера она была у меня, она очень рассержена за Гришу на гимназию. Латинский учитель, кажется, несправедлив был к нему.
- Да, я видел картины. Они мне не очень понравились, - вернулся Левин к начатому ею разговору.
Левин говорил теперь совсем уже не с тем ремесленным отношением к делу, с которым он разговаривал в это утро. Всякое слово в разговоре с нею получало особенное значение. И говорить с ней было приятно, еще приятнее было слушать ее.
Анна говорила не только естественно, умно, но умно и небрежно, не приписывая никакой цены своим мыслям, а придавая большую цену мыслям собеседника.